— Простите, сэр, — сказал Шелли. — Полагаю, ваше имя мне известно.
— Вот как?
— Вы — Байрон.
— Обычно меня и вправду так называют.
Я изъявил удивление.
— Лорд Байрон?
Он кинул на меня смеющийся взгляд.
— Неужели существует другой?
Узнав о том, кто наш собеседник, я чрезвычайно заинтересовался. Я, разумеется, слыхал о лорде Байроне, но не читал ничего из его стихов. У Биши в этом отношении было надо мной преимущество; он и прежде в беседах со мной тепло отзывался о начальных песнях «Паломничества Чайльд-Гарольда».
— Счастлив познакомиться с вами, сэр, — сказал он. — Я ваш поклонник.
— Знай я ваше имя, я бы, несомненно, отплатил вам комплиментом.
— Полагаю, вы только что видели меня на сцене.
— Так это вы?
— Атеист.
— Шелли? А я-то думал, с какой стати джентльмену приходить сюда! Так вы и есть Шелли! Я много слышал о вас от Хогга.
— Вы знакомы с Томом?
— Он сделался моим соседом в Ноттингемшире. Он прочел мне все ваши стихи. Я восхищаюсь ими. Истинная музыка!
Затем он повернулся ко мне с выражением интереса, польстившим мне.
— А это, — сказал Шелли, — мой милейший друг. Виктор Франкенштейн.
— Вы тоже поэт, сэр?
— О нет. Я вовсе ничего не представляю из себя.
— Счастлив это слышать. В мире слишком много поэтов. Достаточно одного. Не правда ли, Шелли?
— Виктор слишком скромен, милорд.
— К чему церемонии — Байрон. Я отзываюсь на свое имя. Словно пес.
— Виктор великий изобретатель.
— И что же вы ищете? — Говорил он в манере быстрой, с подъемом. — Если только это не великий секрет.
— Секретов у меня нет, сэр. Подобно Ньютону, я собираю ракушки на берегу.
— Восхитительно. Все мы занимаемся лишь этим. Нас ослепляют форма и цвет — не так ли?
Заиграл оркестр — это начинался антракт, — и Байрон вновь повернулся к Шелли:
— Вы, Шелли, себе еще не наскучили?
— Я не в состоянии вынести более ни минуты.
— Превосходно. Так, значит, вы оба отобедаете со мной у Джейкоба. Поднимем стакан за атеизм и переполошим официантов.
Мы ушли из театра и направились к Стрэнду. Байрон всю дорогу разговаривал и размахивал тростью, искусно выточенной из слоновой кости.
— Я никогда не понимал, отчего в Лондоне все положительно сходят с ума по плохому театру, — сказал он. — Публика из кокни более всего любит вещи глубоко отвратительные, которые представляют никуда не годные актеры. На улицах города разыгрывается множество мелодрам более утонченных. Ничто из происходящего на сцене не идет ни в малейшее сравнение с персонажами, которых видишь ежедневно в обыденной своей жизни. Разве вы, мистер Франкенштейн, не согласитесь с тем, что события настоящей жизни во сто крат удивительнее и необычнее любых сочинений какого угодно бумагомараки?
— Таково мое впечатление, милорд.
— Полно вам — Байрон.
— В жизни бывают случаи, которые обыкновенный наблюдатель счел бы невероятными или даже невозможными.
— Именно так. Да что там, я мог бы поведать вам о тысяче совпадений и происшествий, над которыми все лишь посмеялись бы, и дело с концом. Полидори! Вы здесь? Вот так сюрприз! — Он остановился, чтобы поздороваться с маленьким, бледного вида человечком.
— Я ожидал найти вас пьянствующим у Джейкоба, — сказал человечек.
— А вместо того нашли нас к Джейкобу идущими.
Он представил нас Полидори — «доктору Полидори», как он его называл, — и вместе мы прошли несколько ярдов до старинного, слабо освещенного трактира, где Байрон, очевидно, был гостем частым и почетным. Мы расположились в кабинете на втором этаже, и Байрон спросил бифштекс barbare [30].
— Я отдаю дань французскому народу, — сказал он. — Наполеон довел их до бедствия. Все, что мы можем сделать, — не дать погибнуть их кухне.
В процессе разговора обнаружилось, что Полидори — личный лекарь и слуга Байрона; он обучался в университете Праги, откуда был родом, а после отправился в Эдинбургский университет. Я не удержался, чтобы не отметить сходство с моим собственным путешествием из Ингольштадта в Оксфорд, и он выказал немалый интерес к моим занятиям.
— Виктор желает создать новую жизнь! — крикнул Биши с другого конца стола.
— Вот как? Я тоже студент медицины, мистер Франкенштейн. Я обучался в медицинской школе в Эдинбурге. Теперь я читаю философов-герметиков.
В манере его было нечто снисходительное, что мне не понравилось.
— Полидори, — сказал Байрон, — великий оккультист. Стоит ему пошептаться с моей печенью, и она перестает болеть. Теперь я могу пить вволю.
Тут двое пожилых официантов принесли еду. Они сняли крышки и расставили соусы, действуя в точном согласии друг с другом. Видно было, что они все еще наслаждаются представлением, отрепетированным за многие годы. За трапезой Байрон с Биши начали говорить о поэтах и о поэзии, мы же с Полидори возобновили нашу беседу.
— Много ли вам удается почерпнуть у древних, мистер Полидори?
— Древнюю мудрость. Что же еще? Вас не удивит, если я скажу, что в некоторых из наших университетов по-прежнему преподают Галена. Но его я не принимаю в расчет. Меня более интересуют Парацельс и Рейхлин. Вам известно его сочинение
— Это возможно. Я состою в переписке с учеными из Праги.
— Это дало бы мне огромное преимущество.
— Почему же?
— Как я уже упоминал, меня влечет познание.
В этот момент Байрон произнес тост — не за атеизм, как он предлагал в театре, но за луддитов, ломавших станки, которые «взбунтовались против общества машин». Биши с воодушевлением присоединился к тосту, превознося революционный дух, что веял на севере.
— Чертовски утомительное занятие — цитировать человеку его собственные слова, — сказал Байрон. — Но стоило Тому Хоггу мне их прочесть, как мне захотелось обнять вас, Шелли!
Оставшись стоять, он громким и отчетливым голосом продекламировал:
Все смешалось там, как сон,
Тень разорванных знамен,
Там глухой протяжный стон
Мчится в меркнущую твердь:
«Смерть! На бой! Свобода! Смерть!» [33]
Биши подхватил последнюю строчку и вновь поднял стакан с криком «ура», на который в кабинет заглянул один из официантов.
— Всё ли джентльменам по вкусу? — осведомился он у Полидори.
— Они, Эдмунд, приветствуют будущее.
— Стало быть, зрение у них лучше моего, сэр.
— Они поэты.
— В таком случае желаю им удачи, сэр.
И официант, заключив, что в данный момент его услуг не требуется, с поклоном удалился. Байрон провозгласил новый тост:
— А теперь, джентльмены, выпьем за блядей!
Видно было, что Биши смущен этим предложением: будучи натурой более утонченной, нежели лорд Байрон, он всегда чурался любой грубости в выражениях. Однако он поднял стакан и выпил вина с явным удовольствием.
— Вы состоите на службе у лорда Байрона? — спросил я у Полидори.
— Его светлость кормит меня. В обмен я приготовляю смеси, полезные для его здоровья. В данный момент я уговариваю его частично избавиться от толстоты.
— С виду он упитан, но не более того.
— Видали ли вы его матушку? Он унаследовал эту склонность. Лучше пресечь это сейчас.
— Какие методы вы применяете?
— Слабительные. Я делаю так, чтобы пища скорее проходила через его организм. К тому же слабительные сжигают жировую ткань.
Эта форма лечения показалась мне новой. Однако самое жгучее любопытство вызывал во мне сам Полидори.
— Что вы думаете об англичанах? — спросил я его.
— За исключением лорда Байрона?
— Как вам будет угодно.
— Моей благосклонности к ним хватает на то, чтобы жить среди них. А вы?
— Они превосходные экспериментаторы. Ничего не принимают на веру.
Я собирался было развить эту тему, но тут он положил ладонь на мою руку:
— Я заметил, мистер Франкенштейн, что вы страдаете легкой нервной дрожью — вот здесь, пониже левой скулы. В чем причина вашего беспокойства?
— Меня ничто не беспокоит.
— Вы лукавите со мною. Вы превратились в англичанина. — Он засмеялся. — Пустое. Не буду вас более расспрашивать. Возможно, это дела сердечные. Возможно, это tremor cordis [34].
— Сердце мое в полной исправности, сэр.
— Как бы то ни было, я могу облегчить напряжение этого нерва. Полагаю, вам доводилось пробовать опийную настойку?
— Мне давали ее. Когда у меня была горячка.
— У меня имеется нечто получше. У меня есть порошок собственного изготовления, который следует смешивать с опиатом.
— Вы предписываете это средство и ему? — Я взглянул на Байрона, погруженного в беседу с Биши, и услышал, как он произнес фразу «современный Прометей».
— Разумеется. Он называет его своею музой.
— И эта дрожь, как вы ее изволите называть, прекратится?
— Несомненно. В то же мгновение.
— Я буду вашим должником, мистер Полидори.
— Рад буду посодействовать делу экспериментальной философии. Вы возвратитесь к своим трудам с обновленными силами и свежим восприятием.
— Неужели это средство столь действенно?
— Оно творит чудеса.
Биши с Байроном, по всей видимости, готовы были беседовать до поздней ночи, я же чувствовал утомление и нуждался в отдыхе. Спустя несколько минут я их покинул, но перед тем, как уходить, дал Полидори свой адрес, и он пообещал навестить меня на следующий день.
Вышедши на Стрэнд, я вспомнил слова Байрона касательно подлинных драм городской жизни. Сколь многим из этих сбившихся в толпу мужчин и женщин, окутанных сейчас туманом, придется испытать на себе влияние событий, причиной которых являюсь я? Существо обладает силой ранить и убивать; скольких же коснутся его злодеяния, напрямую или опосредованно? В большом городе это угрожает многим.
— Вот дьявольщина, — сказал кто-то своему спутнику. — На ярд перед собой ничего не видать.
Голем в описании Полидори принес мне своего рода успокоение. Я не слишком-то верил в его существование, но тем не менее рассказ о его возможном уничтожении меня порадовал. Сумей Полидори заполучить слова ритуала, заманчиво было бы опробовать их на существе. Раздумывая над этим, я нечаянно столкнулся с высоким человеком, внезапно выросшим из тумана.
— Прошу прощения, сэр, — сказал он. — Боже правый, да это же мистер Франкенштейн!
Я узнал в нем Селвина Армитеджа, окулиста.
— Прошу прощения, мистер Армитедж. Я шел, не глядя куда иду.
— Тут, мистер Франкенштейн, никому толком ничего не разглядеть. Даже мои глаза не способны пронизать мрак. Вы разрешите мне пройтись с вами в эту сторону?
— Буду вам признателен. Как поживает ваш отец? У меня сохранились самые приятные воспоминания о нашем разговоре.
— Увы, папаша скончался.
— Очень сожалею.
— Это произошло внезапно. Нарыв в горле. В последние минуты перед смертью он призывал доктора Хантера, чтобы тот его вырезал. Он был в беспамятстве.
— Матушка ваша держится стойко?
— Да. У нее хватает сил. Она настаивает на том, чтобы не закрывать дела. Теперь я стою за прилавком. Но знаете ли, мистер Франкенштейн, вы вселили в меня вдохновение.
— Каким образом?
— Ваши речи об электрическом потоке привели к тому, что я задумался. А раздумья привели к тому, что я начал кое-что мастерить. А это привело меня к гальванической машине.
— Вы ее соорудили?
— Я обратился к изначальным принципам. Это весьма простое устройство, состоящее из проводов и батарей.
— Какова была ваша цель?
— Известно ли вам, что у папаши моего была коллекция глаз?
— Нет, сэр.
— Многие из них прекрасно сохранились в заспиртованном виде. Глаза собак. Глаза ящериц. Человеческие глаза.
— Рассказывать далее нет нужды, мистер Армитедж.
— Я заставил зрачки сокращаться. А радужные оболочки — дрожать.
— Признателен вам, мистер Армитедж, но мне пора. Доброго вам вечера, сэр.
Не успел он ответить на мое прощание, как я перешел улицу и затерялся в тумане. Отчета об его экспериментах мне было не вынести. Собственные мои труды и амбиции представлялись мне теперь до того постыдными, что видеть, как тем же путем идут другие, было невыносимо. Что, если эта электрическая мания распространится повсюду? К чему это приведет? Я медленно побрел домой через туман.
Глава 18
— К нам какой-то незнакомец пожаловал, — сказал Фред.
— Что за незнакомец?
— Плюгавый. На битое яблоко похож.
— Это, верно, лекарь. Проведи его в комнаты.
— Лекарь? Что с вами такое приключилось?
— Он собирается отрезать мне ногу. (Фред взглянул на меня в ужасе.) Ничего со мной не произошло, Фред. Этот лекарь — мой друг.
— Как угодно, сэр. Никогда я прежде не слыхивал, чтоб лекари в друзьях числились.
И он, по-прежнему не скрывая определенного подозрения, привел в комнату Полидори.
— А, Франкенштейн! Как поживаете?
— Отлично поживаем, сэр, — отвечал Фред. — Живы-здоровехоньки.