Голосок у нее милый, детский, что-то повторяет и повторяет снова и снова. Я прислушался, слова стал различать. А эти слова: "Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит…" Господи, да конечно же просит, еще как просит. Именно покоя. "Летят за днями дни, и каждый час уносит частичку бытия…" – как-то вроде жалоб но внучка говорит.
Меня даже обожгло: как все точно, правдиво. Я встал и потихоньку дверь приоткрыл, стою слушаю. А внучка повторяет снова и снова:
"Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит…" Голосок у нее неж ный. Словно она именно мне говорит, своему деду, старому дураку, внуша ет: "…предполагаем жить, и глядь – как раз умрем". Это ведь правда голи- мая: все "предполагаем" да "располагаем", а потом хлоп
– и нету.
Как я в те минуты ясно все понимал, отчетливо: какой я дурак! Вот сегодня – суббота, а я на работе весь день проторчал, ругался, скандалил. Целый день. "Каждый час уносит частичку бытия…" Ведь я мог с дорогими людьми этот день провести: с внучкой, с женой.
Поехали бы за город, в лес, побродили. Внучка так любит лес, осень, листья красивые. А я на нее люблю глядеть, слушать ее. Или можно поехать к маме. Мама, слава богу, живая. Старенькая… Тоже – дитё малое в девяносто лет. Скоро уйдет. Буду плакать, жалеть. А ведь мог день возле нее провести. Но вместо этого на работе собачился. И до того дособачился, что даже на своих родненьких глядеть не хочу.
Забился в свою конуру. Будто они в чем-то виноваты. А ведь они у меня – главная радость в жизни, именно они: жена, сын, дочь, внуки, мама. А вот выходит, что прячусь от них. Слава богу, дожился. И уже мне стало казаться, что это они специально устроили, внучка с женой, внушают мне: "На свете счастья нет, но есть покой и воля. Давно завидная мечтается мне доля. Давно, усталый раб, замыслил я побег…"
Жена-то ведь знает, как мне непросто работается. Она сто раз говорила: "Бросай все, проживем!" Думаю, неужели она специально для меня весь этот спектакль разыграла?
Вышел я к ним. Они говорят: "Разбудили?.." – "Разбудили, – отвечаю.
– Спасибо", – и прочитал наизусть все стихотворение. Читаю, а сам чуть не плачу. Внучка в ладоши хлопает: "Дед! Какой ты молодец!" А жена глядит и лишь головой качает.
Я потом проверил, в дневник заглянул: все верно, задавали учить наизусть этот стих.
Такой вот случай. И я с той поры Пушкина так полюбил… У нас его десять томов, красные такие, подписка, собрание сочинений. И я их читаю, перечитываю. И тебе советую, дружок.
На том разговор закончился. А нынешним утром, в больничном холле, у выхода, седовласый пожилой сосед снова признал Илью, заторопил его:
– Пошли, пошли… На свете счастья нет, но есть покой и воля! Вот мы и пойдем на волю. Прогуляемся.
На воле, в парке, было по-утреннему свежо. Ночью прошел дождь, и пахло горьковатой, влажной листвой и корой.
– Пошли-пошли… А то прицепится какой-нибудь. Про геморрой нач нет рассуждать. А наше дело молодое… – хохотнул спутник, поворачивая вглубь неухоженного парка, где лиственные высокие кроны смыкались над потресканной асфальтовой дорожкой, лишь кое-где желтыми пятнами да золотистыми лучами пропуская солнечный свет.
Утренние птичьи песни были негромки: пересвист да журчанье синичек, славок, пестрых зябликов, постаныванье горлиц да победительный клик ястребка-хозяина где-то высоко, в маковках деревьев.
Зато мобильный телефон спутника Ильи то и дело взрывался музыкой звучной.
– Слушаю… Нормально, гуляем… Помню, конечно помню. Доча, моя милая, не суетись, за минуту такие дела не делаются. Там ведь еще и земля. И немалая: две тысячи гектаров. Это вам не шесть соток. Пойми сама и объ ясни своему милому. Но все это в работе, и подталкивать никого не надо. Тем более меня. Не суетись, не дергайся. И меня не дергай. Все будет сделано! Когда, когда… Обещали быстро. И я выйду быстро, если вы меня дергать не будете. На меня же машинку повесили.
Прибор этот, суточный контроль сердца. Скоро выйду, приезжать не надо. Целую тебя и Мишаню.
И снова утреннюю тишину взрывала телефонная музыка.
– Живой. Обещают. Ни в коем случае! Мы никому ничего не должны, все перечисляем в срок. Такого заказчика, как мы, надо поискать. И пусть не мудрят. Скажи, вот выйду, прижму враз. Нам суды не нужны. Щетинку вкрутить сами сможем. Научились.
И через шаг-другой снова:
– Живой, живой… Не дождешься. Ну и что? Никаких сплетен. У нас на руках полная статистика. Такой ни у кого нет. Я не держу камня за па зухой, тем более для тебя. Мы в одной упряжке и, слава богу, друг друга знаем. Но у меня такая работа. Результаты всем рассылаю ежемесячно для информации. И тебе тоже. Но ведь никто не читает. Ты поройся, поищи в бумагах. Все есть у тебя на столе, под носом. А к нам какие претензии?! Делаю свое дело! С меня тоже спрос. И немалый.
Недаром сюда попал.
Илья речи спутника своего поневоле слышал, но внимал иному: сочной зелени деревьев, пенью птиц, утренней свежей прохладе. Он шел и шел и вдруг встал, под ноги указав:
– Глядите.
Влажная дорожка была причудливо изукрашена земляными червями-выползками; они покрывали асфальт шевелящейся багряной ли, рдяной сетью, живым узором. Ступить было некуда.
– Вот это да… – выдохнул изумленный спутник Ильи. – Это после дождя. Сейчас бы набрать да на рыбалку, – поглядел он на Илью помоло девшими сияющими глазами.
Снова запела телефонная музыка; но он отключил ее и подвесил аппарат на ветку дерева. А потом присел, разглядывая червей.
– Хороши, хороши… Ох, на сазаника бы их, пучком… Такого бы взя ли сазаника, настоящего, нашенского… – И обратился к Илье: – Рыба лить любишь? Молодец. Выберемся отсюда и поедем с тобой. Только вдво ем. У меня дом прямо на Дону. Не дом, а дворец. Увидишь. Да еще два гостевых флигеля, да баня с парнушкой. Лодки. И катер с каютой и кух ней. Куда хочешь плыви. Там Васька у меня сторожует со своей
Марусей. Васька – плут и пьяница, но… Рыбак! Он через воду все видит, до самого дна. Мы на Крестовку поедем, на Бурунистое… Там такие места… Васька – молодец! Маруся его держит. Она – хозяйка.
Две коровы. Не молочко, а мед. А каймачок… – причмокивал он, щуря глаза, откровенно, по-мальчи шески хвастаясь. – А ирян, а сметанка… Томленая. Маруся все умеет. А Васька – по рыбе король.
Уху варить – только сам. Никого не подпустит. Жарит тоже сам.
Плотву, с икорочкой. Верещагу из рахманок… Нутрячок: печенки там всякие, на сковороде… Рыбцы горячего копчения. Только на ольховых опилках! Только на них. Поедем, всего отведаешь…
Седовласый немолодой спутник Ильи словно полжизни сбросил: разгладилось в тихой улыбке лицо и светили глаза.
– Никого не возьмем – ни друзей, ни баб. Никто не нужен. Зорьку другую отсидим. На зорьке так славно: над водой – туманец, солнышко ти хое. А вечером – у костерика. У костерика славно: возле воды, на песочке…
Продолжили было путь с осторожностью. Но, словно напоминая о себе, на ветке дерева запел оставленный телефон. Пришлось вернуться, выслушать и ответить:
– Не паникуй. Никого мы не боимся. У них, конечно, руки загребущие, сила есть, но и мы кое-чего соображаем. Подъеду. Решим. Да, сегодня.
Спутник Ильи заметно стухнул после азартного мальчишеского оживленья.
– Вот и порыбаль. Подохнуть не дадут, не то что порыбалить. Дом есть, и катер есть, и Васька всегда на месте… – пожаловался он. -
Все у нас есть, – произнес он со вздохом. – Все у нас есть! – еще раз подтвердил он и выразительно закончил: – У нас ума нет.
И через короткое время продолжил:
– Вот послушай. Жил да был такой человек – Иван Корнеевич Буди- лин.
Господи, упокой, земля ему пухом, три года назад его схоронили.
Толковый мужик, хороший руководитель. Но это я потом узнал. Я приехал в Усть-Хопер первым секретарем райкома. По тогдашнему времени – главным начальником в районе. Там мы и познакомились.
Хутор Красно- Полянский – на берегу Дона, место золотое. Лесистое займище. Старые дубравы, сосняки, луга заливные. На Троицу зацветет
– рай земной. Не даром Красные Поляны зовутся. Рыбное место. И дичи много. А уж ягод, грибов… Хуторок небольшой. К нему не враз и пробьешься. Даже летом. Песками отрезан. "Нива", "УАЗ" – иначе не проедешь. А зимой – снеж ные переметы. Вот люди и разбегаются.
Жил в Красных Полянах Иван Корнеевич Будилин. Это его присловье: "У нас все есть, у нас ума нет". Я к нему любил ездить. Да и не только я. Он прежде здесь, в городе, управляющим трестом работал. Его ценили. И вдруг уходит. Пенсионный срок подошел. Он сказал: "Детей вырастил, родине послужил. Надо чуток самому пожить". Других не спихнешь, за кресло уцепятся руками-ногами. А его даже уговаривали.
Он – мужик крепкий и деловой. Но он сказал как отрезал: "Не хочу.
Наработался". Уехал из города, поселился в Красных Полянах. Там у него был домик. Невеликий. Не то что нынешние дворцы по три этажа.
Нормальный дом, невеликий, но сделано по-умному: электрическое отопление, котелок, вода. Баньку поставил. И стал жить. У него две дочери, обе замужем, определенные. Одна – врач, другая – учитель.
Они – в городе. Жена сначала помыкалась туда-сюда. А потом сказала:
"Нет. Не могу. Буду в городе". Иван Корнеевич жил один. Нанимал, ему стирали, прибирали. Да он и сам рукастый. И так вот он прожил безвыездно на Красных Полянах двадцать три года. Ты понял? Двадцать три. Я когда в Усть-Хопре работал, каждый месяц к нему наезжал, с ночевкой. У него всегда аккуратно, чистенько, он – спокойный мужик.
Приедешь, у него все есть. Зимой и летом сетчонка стоит, для себя.
Утром пошел проверил. Всегда свежая ушица. И вяленая рыбка своя.
Небольшая коптильня. Надо, сделает горячего копчения. Рыбцы, лещики… Вспомянешь, слюнки текут. Холодного копчения щуку делал замечательно. Грибки у него всегда. В апреле – сморчки. В сметане жаренные, язык проглотишь. Потом пошел луговой опенок, шампиньоны…
Места знал. Говорил: "Это мой огород". И вправду, приведет к месту.
Только режь. Уже декабрь, снег пошел, а у него – грибная жареха свеженькая. Рядовка, зеленуха. В кладовке соленый грибок, маринованный, сушеный, белый, для супа. Приедешь, бывало, зимой – грибной супец заварит. Дух от него – голова кругом. Ружьишко… Лишь для себя, для гостей. Пару утей, куропаток. Огородик у него небольшой: грядка лука, огурцы, помидоры. А вот сад богатый завел.
Любил заниматься садом. Пчелок завел немного, лишь для себя, пять уликов. Того да сего понемножку. Но все – труды. С ним день-другой проведешь – не заметишь. Порыбалишь, в саду, возле пчел, побудешь. А бывает, просто в книгах, в журналах пороешься. У него библиотека богатая да еще выписывал. Поживешь, поговоришь спокойно, ведь никуда не спешишь. А рядом – вода, лес, сад, простор и покой. Уезжаешь, плачешь: еще бы пожить. Мы уезжаем, он остается. Помашет рукой…
Так он и прожил в Полянах двадцать три года. Безвылазно. И не скучал. Правильно говорил: "Чего скучать? Это жизнь. На кладбище наскучаемся". Он это правильно говорил, именно – жизнь. У него была жизнь. Не то что у нас, дураков. Раньше ума было негусто. А ныне последнего лишились. Богатеем наперегонки. Спешим: как бы не опоздать. Куда спешим? На тот свет? И чтобы в дубовом гробу, с золотыми ручками? Вот оно – счастье!
– Но мы с тобой, – убеждал он Илью, – обязательно съездим и поры-балим. Уедем на три дня: пятница, суббота, воскресенье, – загибал он пальцы. – Три дня, но наши. А ты можешь и дольше пожить.
Там – Дон, озера. Там жизнь… – убеждал он молодого спутника, а может, себя. – Я тоже дал слово, пусть в шестьдесят лет не получилось. Дочке надо помочь, сыну. Наладить… Сейчас времена-то какие? Бизнес. Но шестьдесят пять стукнет, уеду, твердо сказал.
Уеду, как Иван Корнеевич, и буду жить. Я вот сейчас, когда мотаюсь по области, порой, веришь, сердце щемит. Недавно был в Зо-товской станице, в Аржановской – прямо на берегу Хопра. Какие места! Жить да жить… На Кумылге. Там – вовсе чудо. Да, в любом месте… Еду, увижу хуторок, вода рядом, лес, и, веришь, сердце прихватывает, лекарства глотаю. – Он остановился, поглядел на своего молодого спутника, и тот разом поверил, потому что в глазах уже старого человека была усталость и открытая боль. – Все дела, дела, все надо и надо… – жаловался он. – А вот едешь и увидишь издали домик возле воды. Не дворец, а обычный донской курень, рубленый ли, шалеванный, под жестью. Сирень в палисаднике, скамеечка у ворот. Так завидно.
Прямо до слез. Вышел бы и остался.
– А может быть, так и надо… – искренне сочувствуя и даже сострадая, подсказал Илья. – Выйти и остаться.
Спутник его лишь вздохнул, улыбнулся и ответил:
– На это ума не хватает. Прав был Иван Корнеевич. Все есть… По горло и выше. А ума нет. Но…- построжел он. – Всем своим сказал: шестьдесят пять – и отрезано: на Дон, на хутор, и не трожьте меня.
Дай те пожить! А с тобой мы поедем обязательно, – возвращаясь к сегодняш нему, пообещал он. – Пятница, суббота, воскресенье. Три дня наши. Ты когда отсюда уходишь?
– Сегодня обещали.
– Тогда жди сигнала. В четверг вечером мы с тобой полетим… – Он смеялся, по-детски радуясь, словно рядом был праздник, лишь шаг шагни.
В больничном просторном холле седовласый спутник Ильи сказал мягко:
– Как мы хорошо погуляли… Спасибо, дружок. Я даже устал. Надо пе редохнуть… – и неожиданно быстро пошел, но как-то странно, наискось, и, наткнувшись на стену, стал сползать на пол, царапая ногтями гладкую крашеную штукатурку.
Все были рядом: Илья, больничный охранник, дежурная на входе, врачи, медицинские сестры, санитарки. И всё было рядом: целых три этажа лекарей, лекарств, мудреной аппаратуры. Но все это уже было лишним, ненужным. Смерть оказалась ближе, проворней. И на подоспевшей тележке к лифту, к палате реанимации помчали мертвого и потом еще долго мучили бездыханное тело.
Земной, отмеренный срок этого человека был свершен. А с Богом, как говорят, спорить ли, судиться не будешь.
Илья понял это прежде врачей, в первую же минуту. Чутьем ли, наить-ем, но ясно понял: это – смерть. И тотчас живая душа его запросилась на волю, подальше от стен больничных, потому что здесь на каждом шагу – в палате ли, в просторных пустых коридорах и даже в больничном парке, куда он ушел, – повсюду ему чудился седовласый тучноватый сосед, недавний спутник.
Из тенистых аллей еще не ушла прохлада, и красные дождевые черви продолжали свой медленный путь, наслаждаясь теплом, сыростью и затененным листвою солнечным светом. А человека уже нет в живых.
Высокий верховой ветер легким ропотом листвы, казалось, повторял и повторял слова простые: "…на Дон, на хутор… дайте пожить…
Красные Поляны… Зотовская станица… костерок у воды… – слова простые, но порой горькие. – У нас все есть, у нас ума нет". Слова остались, а человека нет. Тягостно было это чувствовать и думать о смерти, пусть чужой, но пролетевшей рядом. И потому Илья, никому не сказавшись, прямо из парка, перебравшись через ограду, оставил больницу и ушел в город.
А в городе было жарко даже в утренний час: по-летнему высокое солнце, потоки машин с горячим дыханием, не остывшие за короткую ночь дома, бетонные да плиточные тротуары – все источало тепло, быстро нагревая утренний воздух.
По улицам текли людские неспешные реки. Илья вошел в одну из них, словно в воду, и сразу забыл обо всем больничном, наслаждаясь здоровой людской жизнью: крепкими телами, обрывками чужих разговоров, улыбками, смехом, чьим-то случайным, мимолетным или пристальным взглядом, мельком увиденным милым рисунком лица, летящей походкой женского, по-летнему едва прикрытого тела, его сладким ли, терпким, манящим запахом и, словно в калейдоскопе, детским топотком, лепетом, ангельским ликом и воробьиным гвалтом возле хлебной корки на тротуаре. Он шел и шел людной улицей, наслаждаясь обычной, но для него подзабытой жизнью.
Он шел и шел, поворачивая то в одну шумную улицу, то в другую. А потом ему стало жарко, и могучий айсберг недавно построенного банка словно позвал его в свою прохладную сень. А потом было забытье ли, откровение: журчанье воды, ее прохлада, зеленые берега. Недолгое заблуждение. И горькое разочарованье, обида: "Это – река обманная! И трава обманная! Надо жить у настоящей реки!" А потом был смертельный испуг: "Я не хочу в темноту!!" Короткий испуг и неожиданное спасенье.