И снова – людная городская улица, но теперь уже полная угроз и опасностей. Подстегиваемый страхом, никуда не глядя и ничего не слыша, он спешил с одной лишь мыслью: "Домой, домой". Укрыться, спрятаться за домашними крепкими стенами. "Домой, к маме. Она ждет меня! А может быть, сразу – в Питер? Подальше от всего. Нет, сначала
– к маме!"
Мать и вправду ждала его, зная все об уходе из больницы, о внезапной смерти соседа, о происшествии в банке, – все узнав и распорядившись о поисках, она почуяла сердцем, что сына надо ждать дома. Там она его и ждала.
Он вошел и сразу стал замыкаться, щелкая дверными запорами, а уж потом быстро заговорил:
– Я здесь буду, с тобой… Никаких больниц. Я здоров, здоров… Не нуж ны мне больницы. – И, поглядев на мать пристально, теперь уже медлен но добавил: – Мама, я все помню. Не было удара молнии. Было другое…
Глаза матери, наполняясь слезною влагою, становились все больше и больше и вот уже, казалось, заняли пол-лица. В них было все, чего не сказать словами: любовь и страх, отчаянье и надежда, боль за сына и радость оттого, что он рядом и можно это почуять, обняв его исхудавшее тело, казалось, такое же хрупкое, беззащитное, каким оно было в далекие годы детства его.
Они стояли в прихожей, обнявшись, минуту-другую, словно не веря, что снова вместе.
– А я ведь сегодня ничего не ел, – наконец неожиданно сказал Илья. -
Даже не завтракал. Так есть хочу, ну просто ужас…
И разом высохли слезы матери. Она засмеялась, и через минуту хлопали дверцы холодильника, гремела и звякала посуда и материнский голос звенел:
– Я это знала! Я ждала тебя! Варя – в отпуске. Но я еще вчера… Умы вайся – и за стол!
А на столе уже сияла белая салатница с яркой пестрядью помидоров, огурцов и сизых колец сладкого лука. Кружил голову сытный дух густого фасолевого супа. В жаровне пыхтели пахучие фаршированные перцы.
Илья ел жадно, но со вкусом, даже причмокивал, а мать с улыбкой смотрела и радовалась. Она понимала, что впереди ее ждет нелегкий разговор. Но все это будет потом. А теперь лишь одно, главное: сын – рядом.
Разговор начал Илья, неожиданно, даже не закончив обеда:
– Мама, ты – классный повар! Великий кулинар! Варе с тобой не сравниться. Ты ведь любишь что-то варить, жарить?
– Люблю, – с улыбкой призналась мать. – Вернее, любила поколдо вать.
Это у меня от мамы, от бабушки. А теперь… – с улыбкой вздохнула она. – Теперь времени нет. Даже для себя, для своих.
– А я помню! Я помню твои пирожки, кулебяку. Солянку твою заме чательную! Рыбную! А лещ – в луке! – вспоминал и вспоминал Илья. -
Сом в томате! А рис-кэрри, по-индийски…
Он огляделся и спросил:
– А где твоя знаменитая библиотека?
Здесь, на кухне, на особых полках всю жизнь размещалась, полнясь из года в год, "хабаровское" собрание кулинарных книг, от старинных -
Апи-ций, Елена Молоховец, Александрова… – до нынешних. Эти книги хозяйка покупала, добывала и, в прежние времена, любила копаться в них, выискивая рецепты интересные и проверяя их здесь же, на этой кухне.
А теперь – ни полок, ни книг…
– Где они?
– Убрала, чтобы не травить душу, – ответила мать. – Нет времени. Вот когда-нибудь… Станет полегче. Заботы – с плеч. Постарею. Вот тогда буду себя и вас баловать, и ваших деток. Для себя, для своих – это такая радость, – закончила она с улыбкой.
– Это хорошо, это правильно – для своих, – одобрил Илья и крот ко попросил: – Мама, давай все оставим. Зачем тебе все это? Давай все оставим… – взмолился он. – Зачем нам? – споткнулся он. – От голоду не помрем. Будем спокойно жить. Мы уже взрослые, работаем. Крыша над головой есть. Спасибо тебе за все. Но зачем, для чего на тебя столь ко взвалено? Тебе трудно… Я ведь вижу. Зачем?
– Что… это? И что… зачем?
– Все, все, все: хлебозавод, магазины, весь твой бизнес… – заторопил ся сын. – Скажи, зачем тебе столько?
– Не знаю… – искренне ответила мать. – Как-то так получилось…
– Вот видишь, ты даже не знаешь.
– Знаю, мой милый, – ответила мать теперь уже серьезней, потому – поняла, что разговор затевается вовсе нешуточный для сына и для нее.
– Очень хорошо знаю, потому что все это не с неба упало. Ты не помнишь… Сколько тебе было тогда… – протянула она руку и взлохматила и без того неприбранную сыновью голову в золотистых кудрях. – Тогда все начало меняться: страна, производство, люди. Я видела, я чувствовала, что скоро- скоро все рухнет – вся наша налаженная жизнь. А ведь надо было и вас рас тить, и старики наши были живы, и отец – ведь все на мне, – подчеркнула она. – Что делать? Рыдать и плакать? На митинги ходить? Или трусиками торговать на рынке. Вот я и начала почти с трусиков, только по-другому. Это было очень непросто, поверь мне. Это сейчас все кажется простым и есте ственным: кредит, возврат, проценты и прочее. Даже дело, бизнес начинают в кредит. А уж машины, квартиры, телевизоры да стиралки и вовсе мелочь. А тогда все лишь начиналось, я брала под пятьдесят процентов, под сто в ме сяц, и надо успеть обернуться. Под слово, под залог квартиры, под золотые побрякушки, с себя их снимала. А что еще заложить? Я ночи не спала, боя лась. Такие деньги… Вдруг чего-то случится. На улицу выкинут. Всех вместе. Ночи не спишь… Мы все ведь были людьми советскими, жили от зарплаты до зарплаты; если премия – радость. На сберкнижке – копейки, на черный день. А основное: аванс – зарплата, аванс – зарплата. В долг взять у родных, у соседей – это уже нехорошо. Что-то продать с той же дачи, огорода
– избави бог. Это не по-нашему. И ни в роду у нас, ни в крови – ничего и никогда не было. Не армяне, не евреи… Зарплата и аванс.
Вот и все. Сто руб лей, двести, триста – большие деньги. И вдруг…
Ты пойми это! Пять да де сять миллионов берешь. Вот и не спишь ночами. Вдруг где-нибудь получится сбой: у поставщика, на таможне, при перевозке. Много всякого было. Такие порой страсти… У меня, слава богу, все в основном гладко шло. Никого не обманула. Со мной работали, верили. А потом увидела иное. Ясно увидела, поняла: все разваливается, а если рухнет, то всем будет хуже. Элеваторный комплекс, хлебозавод, магазины – это все разваливалось, когда я туда при шла: не было средств, уходили люди, ни зерна, ни муки. Я свои деньги туда вкладывала, рисковала. Работала с колхозами. Это было трудно, поверь. А по том: ваучеры, приватизация, акционирование.
Через все надо было пройти. Все – впервые. Тот же пивзавод. Он же пропадал, его растаскивать начина ли на железки, тем более что рядом такие конкуренты. Мне его, считай, на вязали: возьми да возьми. Я и взяла. Конечно, и там было непросто. Но мы свою нишу отстояли, и пошло дело. Идет, слава богу. Но надо работать. Я всегда просто работала. Всю жизнь с полной отдачей. И раньше, и теперь.
– Но теперь у тебя все есть для жизни, – сказал Илья. – И зачем тогда еще, и еще, и еще?
– Милый мой, – улыбнулась мать. – Что такое: все есть. Это ведь не кусок золота, держи и любуйся, радуйся, оно – в руках. А у нас – лишь производство, бизнес, как теперь говорят. Лишнего жира тут быть не может. Как у хорошего спортсмена, одни лишь мышцы. Все – в обороте, все – в деле, прибыль – в развитие, в обновление. Да ее не хватает. Снова – кре дит, лизинг. А значит, надо отдавать долги.
Остановишься – значит, тебе конец, завтра все рухнет. Мы ведь лишь начинаем работать и что-то сооб ражать. А в Европе и в мире давно отлажено. И оттуда сейчас такие деньги идут, такие могучие компании.
Упустишь ли, промахнешься – никто не простит. Там такие обороты набраны, такая поддержка властей, какая нам не снилась. У них опыт.
А у нас лишь начало. Значит, надо работать, а не пенки снимать.
Иначе тебе сразу конец. Примеров этому много.
Она говорила, и внимание сына – его лицо и глаза подсказывали, что он не просто слушает, но понимает.
– Ты в наших делах никогда ничего не касался. У тебя – иное, дале кое: книги да книги, учеба и учеба. Прошлые века, древность. Там все по полочкам уже разложили. Историки да философы. Потому тебе и кажется, что и в нынешнем все понятно. Нет. Здесь все новое, живое, порой – го лова кругом. И хочется иной раз, как ты говоришь, все бросить. Это у всех, кто работает. И раньше так было, и сейчас: работа и работа. Клянешь ее. А без нее – никуда. Наверно, это уже в крови. Тебе вот сейчас скажи, – засмеялась она, – все дела оставь и сиди. Университет, диссертацию, иные заботы. Ты ведь заскучаешь. Так и у нас, милый… Так и у меня. Это – про сто жизнь. Как ее переделать? И заново не начнешь. Ты вот сам попробуй. Возьми в свои руки что-нибудь – хотя бы хлебные магазины. Дело налаже но, не первый год. Но когда влезешь, то на каждом шагу проблемы: персо нал, ассортимент, сбыт, реклама… А ведь все вроде налажено. Но увидишь, как все непросто. Алеша знает. Он скажет тебе тоже.
– Мама, но разве я об этом говорю…
Сухая трель мобильного телефона прервала его.
– Никаких изменений, – ответила мать. – Как обычно. А потом сыну сказала:
– Мы еще поговорим с тобой, милый. А пока отдыхай. И ничего не бой ся. Это была ошибка, – твердо сказала она. – Только ошибка. Запомни.
– Подожди, мама. Не уезжай. Ты должна понять то, что я понял. И это нельзя откладывать, потому что в любой момент…
– Мы еще поговорим с тобой, милый. А сейчас мне нужно ехать. Ме ня ждут.
И снова запел звонок, которому мать обрадовалась.
– Как ты вовремя, дорогой! – Мать подняла на Илью сияющий радос тью взгляд и ответила: – Вот он! Ждет тебя. Только не торопись, прошу. У нас такие плохие дороги. Заедешь по пути ко мне. Я – на месте.
Целую. – И объяснила: – Алеша приехал. Скоро будет. Встречай. А я вернусь в шесть.
Старший сын и брат – Алеша Хабаров – ненадолго по делам уезжал в
Германию. О семейной беде ему не сообщали.
– Алешка… – обрадованно рассмеялся Илья. – Давно не видел его.
– Вот и встречай, – сказала мать. И заторопилась: – Я поехала. От дыхай. И ничего не бойся. Запомни: это была ошибка.
Мать ушла. Илья остался один, ожидая старшего брата, которого не видел давно.
В просторной квартире было тихо. Окна ее выходили частью в нешумный двор, но главное – в просторный сквер и к реке. Маковки тополей да вязов, сосен да елок не доставали до окон высокого шестого этажа.
Асфальт дорожек да землю они скрывали, но не мешали открываться просторному виду речной воды, неба, летней сияющей голубизне, нежной лазури или суровой осенней стылости. Окна глядели на восход. И всякое погожее утро видели его.
Дом был старый, кирпичный. Прежде жили здесь впятером, в квартире трехкомнатной. Теперь остались вдвоем: Алексей с матерью, прибавив к жилью прежнему еще три комнаты, когда-то соседские. Гостиная, столовая, кухня, кабинет с библиотекой, спальни да еще невеликая комнатка домработницы Вари, которая нынче была в отпуске. Обычно она прибирала да убирала, потихонечку напевая, или на кухне возилась. А нынче в просторной квартире было совсем тихо.
Но эта тишина не пугала Илью, даже напротив: он чувствовал, что берегут и укрывают его родные стены.
В квартире питерской, уже обжитой, уютной, он все же порою чувствовал себя гостем ли, постояльцем. А здесь хоть и редко теперь бывал, но чуял: домой приехал.
Вот и теперь, проводив до порога мать, он вспомнил было о делах питерских и включил ноутбук. В почте, среди обычного мусора, он искал и находил нужное и не очень: "Милый, ты почему молчишь.
Скучаю", "Академик Алексеев согласился оппонировать. Поздравляю",
"Конференция переносится на октябрь", "Милый, ты куда провалился. Я тоскую".
– Я – тоже… – сказал Илья вслух.
После почты он попробовал заняться иным, открывая за страницей страницу. Но таким холодным, ненужным казалось ему все, чему еще вчера, с интересом и радостью, посвящал свою жизнь: древние греки,
Ямбул да Евгемер, "Священные хроники", остров Панхее да остров
Солнца и наши, которые ближе, – Феодосии Косой, Подшивалин, Поповы
"общие" "молокане" – все далекое и давно потухшее. Зачем эта холодная зола, когда рядом живое? Вот оно – гляди и радуйся.
Оставив компьютер, он из комнаты в комнату прошел по квартире, наслаждаясь ее покоем, который царил тут всегда, с давних времен детства и по нынешний день. Здесь хорошо дышалось. За большими, чисто промытыми окнами открывалась картина завораживающая: огромное небо с белыми облаками, синяя речная вода, зелень деревьев – мир и покой. В одной из комнат он уселся в большое удобное мягкое кресло и стал глядеть в заокон-ный простор, порою глаза прикрывая, задремывая. Но даже опуская веки, он видел вовсе не тьму, а ту же зелень, синеву, бель – словом, жизнь.
Как хорошо оказаться дома после долгой дороги, нелегкой разлуки, чужих углов… Как благостно, сладко в родных и приютных стенах. Как тепло и покойно сердцу, душе.
Илья крепко заснул, но проснулся, внезапно вздрогнув. Что-то ему привиделось… Он очнулся: мягкое кресло, книжные шкафы и полки вдоль стен, просторный письменный стол в углу, возле окна; на нем – зеленая лампа. И вспомнил: ему привиделось, что за столом сидит отец. Лампа светит, белый круг – на столе, а голова отца, его лицо – в зеленом полумраке.
Отец умер пять лет назад. Но умер не здесь, а далеко, на Севере. Его привезли и схоронили в закрытом цинковом гробу. Гроб был большой и страшный своей непонятностью. Потому что гроб человеку не замена, даже мертвому.
Но сначала, и очень долго, отец был живой.
Вспомнилось совсем давнее. Но вспомнилось ясно. Желтый двухэтажный корпус глазной клиники, где работал отец. Второй этаж и налево.
Тесный кабинетик. Отец за столом, возле окна. Только что ушел больной. И тут же кто-то из врачей заглянул в кабинет.
– Бога ради, простите…- взгляд на пришедшего Илью. – Извините, я бы вас не потревожил, но в первый раз такое вижу.
Илья понимает: это рядом, через стену, идет операция и что-то случилось неожиданное, потому и зовут отца, который без слов поднимается и уходит. И возвращается не скоро.
Потом телефонный звонок.
– Да, да, – отвечает отец. – Посмотрел. Правильно, что сказал. Мо лодец. Я посмотрел. Видишь ли, глазное дно очень чистое, розовое…
Но с другой стороны… Молодец. После этого я еще посмотрю, и мы посовету емся. Естественно… – Отец опускает телефонную трубку и объясняет: – Девочка, три года…- А потом вздыхает: – Чего-то я устал. Вроде всего од на операция, и людей приняли немного, – словно спрашивал он у своей помощницы медсестры, которая ответила сразу:
– Но ведь все были такие тяжелые. Самые тяжелые – всегда наши… С усталой улыбкой отец глядел на сына, который ожидал его.
– Сейчас пойдем…
А Илья был готов сидеть и сидеть в тесном кабинетике, сидеть и ждать. Или пойти к аквариуму с рыбками, который стоял в коридоре детского отделения. А к отцу пусть приходят и зовут его. Пусть приходят… Он гордился своим отцом.
В школе или в случайных разговорах скажут: "Хабаров…" – и чувствуешь, видишь, что и на тебя падает отсвет отцовского.
Был один случай. Бывший солдат оставался слепым целых тридцать лет.
На войне его ранило молоденьким, он ослеп. Так и жил слепым, не видя своих уже взрослых детей, внуков. К отцу он попал случайно. И отец, осмотрев его, сказал: "Можно помочь. Нужна операция". И сделал ее.
Человек стал видеть. Об этом даже московские газеты писали.
Случай-то удивительный. А уж в родном городе об этом, конечно же, все знали. Разве это не гордость для сына? И он гордился.
Это была давняя пора, школьная, детская, но помнилось хорошо. И вспоминать хотелось еще и еще.
Поднявшись из кресла, Илья подошел к книжным полкам. Там, в одном из шкафов, до сих пор стояли книги отца. Илья достал одну из них наугад, большую, в черном переплете, и снова уселся в кресло.
"Материалы научно-практической конференции…" – прочитал он на обложке и стал перелистывать книгу, потом оглавление посмотрел и нашел отцовы статьи: "Оценки степени зрелости катаракты…".
Какие-то схемы, рисунки глазного яблока. "Инфракрасный свет в офтальмологической диагностике".
Из опущенной на колени книги выскользнули и разлетелись невеликие листки, вырезки из газет. Илья собрал их, стал проглядывать. На всех
– детские фотографии. Мальчик в очках. И еще один. Девочка в очках.
Темноволосая, кажется, раскосенькая. Крупный заголовок: "Помогите мне!" Под ним текст помельче: "Здравствуйте, тети и дяди! Я,
Калинина Маша, обращаюсь к вам. Мне нужна сложная операция на глазах, иначе я ослепну. За операцию нужно заплатить 12 тысяч. А у нас с мамой таких денег нет. Я окончила 3 класса с одной 4, а остальные 5. Я люблю петь. Я вас всех люблю и надеюсь на помощь!
Мой адрес… Лицевой счет мамы… Поволжский банк СБ РФ…"
Ветер памяти порывами, полегоньку приносил давнее. И все об отце.