Ма-шурочкой ее давно никто не зовет. И вот уже долгие годы она – лишь "железная" Марья Хабарова. Без отдыха и без продыха, без мужа и без родителей. А ведь порой просила душа иного – защиты, сочувствия, ласки, тепла. Как сейчас, например. Как весь этот месяц. А может быть, как все эти годы, когда усталость копится и копится. Все тяжелей и тяжелей душе, и телу, и сердцу, вовсе не железному, а обычному, женскому, бабьему. И может быть, прав Илья, пусть не во всем? Но в чем-то и прав. Надо оставить дела и пожить спокойно. Она это заработала, заслужила: отдых, покой. Ведь годы летят. Их уже и считать не хочется.
Конечно, не бросишь вожжи прямо так, на скаку. Но можно продать часть холдинга, оставив Алексею то, что ему по силам. Пусть работает.
Она не выдержала и пошла к старшему сыну, который еще не спал и понял ее с полслова:
– Плюшкиных речей наслушалась? И тоже начинаешь…
– Наслушалась. Что? Запретить ему говорить?
– Наговорить можно много. Тем более с Плюшкиным образованием. Он бы подумал, марксист, на чьи труды живет. Питерская квартира, одеж да, деньги, поездки? На свою зарплатишку ассистентскую?
– Не надо его в этом упрекать, – жестко ответила мать. – Он – мой сын.
– Я не упрекаю. Он – мой брат, младший. И я люблю Илюшку. Но ты должна понять, что у него сейчас стресс. И все, что он говорит, все это – милые глупости. Ну, давай его послушаем и все бросим. И кто нас будет кормить?
– Алеша, мы перед ним виноваты, он страдал за нас, – мягко, про никновенно, обнимая сына, сказала мать. – И мы должны его слушать.
Кому он еще скажет? Пусть говорит. И еще ты должен понять, что в его речах есть правда. Оттого и в сердце заноза. Я ведь действительно как белка в колесе. И сколько уже лет? Вначале была необходимость. А потом? Наверно, и впрямь инерция или ненужный азарт. Мне ведь многого не надо. Значит, только для вас. А Илюша говорит, что и ему не надо.
– Пусть поживет на зарплату, тогда все поймет.
– Прекрати! И эта затея с выборами мне тоже не нравится. Не стоило туда лезть.
– Мамочка… – сказал Алексей, поняв, что матери сейчас перечить нельзя. – Мамочка, успокойся… – Но и оставлять ее в таких вот сомне ниях тоже было нельзя, и он стал говорить мягко, ласково: -
Мамочка, я тебя понимаю. Ты – действительно не железная и работала все эти годы без отдыха, на износ. Ты устала. А тут еще с Илюшкой беда. Все понимаю, мамочка. Но, пожалуйста, не теряй головы. Ты ведь прекрасно знаешь, за чем я хочу стать мэром. У меня нет начальственных амбиций. Повторю то, что ты знаешь из опыта, формула отца наших реформ: "Если у тебя есть собственность, но нет власти, ты потеряешь собственность. Если у тебя есть власть, то у тебя будет и собственность".
Алексей не стал напоминать матери, что в свое время она стала
Хабаровой еще и потому, что была у власти, работая в обкоме партии, и вовремя ушла оттуда не куда-нибудь, а в трест "Хлебопродукты".
Сейчас она об этом подзабыла; и не время ей напоминать. Он ей напомнил другое:
– Разве не видно, как нас пытаются выжать? Областной земельный на лог. Сумма выкупа. Отмена скидок на социальный товар. Откуда это идет? От власти. Зачем Лисицын пошел в областную думу? У него такой бизнес! Потому и пошел: охранять его и приумножать. А Усманов? А наш водочный король? И какой он себе закончик сразу провел. Всех конкурентов – за борт. А молодцовская группа? У них семь депутатов в кармане. Просьба к тебе, может быть, последняя. Постараюсь, чтобы была последней. Мама, прошу тебя: помоги мне с выборами. Ведь мне еще долго жить и работать. После выборов, при любом исходе… Но мы должны победить! После выборов ты будешь отдыхать два-три месяца. И если захочешь, обдуманно отойдешь от дел. Обдуманно. Постепенно.
Определимся, может быть, пересмотрим некоторые направления, сузимся.
Сделаем так, как захочешь. Но сейчас, я прошу тебя, не бросай меня.
Ты ведь знаешь, как мне будет трудно. Не оставляй меня одного, мамочка, – просил он.
– А куда же денусь, – со вздохом ответила мать. – Ты ведь мой стар ший сын, надежда моя и опора.
– Мамочка, милая, ты же все понимаешь… Лучше меня понимаешь. Ты в такие времена работала, не чета нынешним.
– Не хочу вспоминать. Сегодняшнего хватает. Ох, Илюшка, Илюшка…
– Что ты опять про Илюшку?..
– Ничего. Ты вот роди да вырасти, – дрогнул голос ее. – Потом поймешь.
Таким речам ответ был один:
– Мамочка, все будет хорошо. Илюша побудет у Ангелины, потом пошлем его в Италию. Он же собирался туда на какие-то раскопки.
– Он хочет съездить на могилу и к бабушке. Алексей помедлил с ответом, вздохнул.
– Ну что ж… Пусть едет. Только с Михаилом.
– Конечно не один. И ты поедешь завтра не один. Я уже распорядилась.
Не возражай. Так надо. И так теперь будет. Нам не нужны неожиданности.
– Хорошо, – согласился Алексей. – Но Илюшку лишь на день-другой отпустить. А там – к Ангелине. И все будет хорошо, мамочка. Я рядом с тобой. Но и ты рядом со мной. Так легче.
Матери стало и вправду легче. Она верила старшему сыну. Иной защиты ли, опоры не было.
Глава V
НА ХУТОРЕ
Невеликое хуторское кладбище, обнесенное легким забором-штакетником, располагалось удобно, как и положено последнему людскому на земле приюту. Оно лежало на высоком приречном кургане, в ложбине, укрываясь от ветра. Внизу как на ладони весь хутор, за ним – просторная долина, приречное лесистое займище, синее коромысло Дона.
Большая жуково-черная легковая машина, свернув с накатанного грейдера, неторопливо, вперевалочку, посверкивая под солнцем темной синью и прозеленью кузова, покатила дорогой малоезжей, затравевшей и остановилась у ворот кладбищенских.
Шофер остался за рулем. Из машины вышел Илья Хабаров с большим букетом цветов в прозрачной обертке. Он вышел, стал оглядываться, на ярком свету жмурясь и распрямляясь после долгого полумрака и тесноты затененной кабины.
Огромное небо с чередой высоких летних облаков; немереный степной размах с увалами и курганами, хлебными полями да черной пашней – не окинешь взглядом; просторная синева воды: тугое, мускулистое русло
Дона и тихие плесы, займищные озера в зеленых камышах, протоки, старицы, отступившие от реки вдаль и вдаль к песчаным буграм-кучугурам; а внизу, у подножья кургана, – горстка домиков, людское жилье. И вольный высокий ветер над миром и над вечным покоем. Илья стоял и стоял, никуда особо не глядя, но остро осязая этот простор, земной и небесный, покой и близкое дыханье воды. И уже чуялись ему, виделись дни и дни рядом с бабушкой, в старом хуторском доме. Тихое подворье, просторная округа, степь, речная вода, рыбалка, купанье, грибная да ягодная охота в приречном лесу – отдых душе и телу, такой нужный сейчас, чтобы все горькое и страшное пусть не вовсе забылось, но отошло, отгорело, утишилось.
Шагнув наконец за ворота, он должен был сразу увидеть черный мраморный памятник на могиле отца. Но не увидел его. Он хоронил отца, бывал здесь с матерью на годовщинах и, конечно, помнил черную плиту с портретом и надписью. На малом хуторском кладбище она была видна издалека. Но теперь ее не было.
Проверяя себя, он пошел по рядам, меж могилами, читая и читая скромные таблички и надписи на крестах, на пирамидках: Мушкетов Иван
Филаретович… Мушкетова Акулина Исаевна… Мушкетовы да Мушкетовы да еще – Калмыковы. Анфиса Гуреевна да Титай Гуреевич и молодые
Валентин да Юрий. И, конечно, Хабаровы: дед Андрей, дядя Василий, рано умершая тетя Катя.
Но могилы отца не было. Не было черной мраморной плиты, не было надгробья. Все исчезло.
Не веря глазам, Илья прошел вдоль и поперек хуторской погост раз и другой, третий. Всякое в голове роилось: может, упал памятник, сломался, убрали. Но ведь могила, но знак об отце должен быть?
Рядом, в хуторе, мать его – бабушка Настя и родная сестра. Был ведь памятник, не приснился. А теперь куда все делось? Пусть не памятник, но могила. Где она?
Он ходил и ходил по кладбищу с букетом цветов в хрустящем куколе, ходил и не знал, что делать. Матери позвонить? Она всполошится. Но что проку?
Оставив наконец на какой-то из могил роскошный букет, Илья вышел с кладбища, долго притворял калитку, пытаясь успокоиться. Хотя как можно успокоиться? Была могила, был памятник, а теперь нет ничего.
– Поехали, – сказал он шоферу. – Вон он – дом, на краю, слева, два тополя, – и вздохнул тяжко.
Шофер Михаил, не первый год Хабаровым служивший, по лицу молодого хозяина заметил неладное, но спросил коротко, как положено:
– Есть проблемы?
– Поглядим… – уклончиво ответил Илья.
Он понимал и прежде: неизвестно, как встретят его. Пять лет с хуторской родней не виделись и не знались. С той самой поры, как хоронили отца. "Ты его погубила! В могилу свела! С деньгами с вашими! Будьте вы прокляты! Ненавистные!.." Разве такое забудешь. А теперь и вовсе еще страшней. Где могила отцовская? Что это значит?
От вершины холма вначале крутой, а потом пологой, но такой же кочкастой дорогой катили и катили вниз. И скоро встали на краю хутора, возле двух высоченных старых тополей.
Ничего тут не изменилось за пять долгих лет: старый дом, низкая глинобитная кухня, сараи, скирды сена. Лишь забор другой: глухой, шиферный, но калитка была распахнута настежь, и в проеме ее стоял крохотный светлоголовый мальчонка. Большая черная машина его не испугала, а Илью малыш встретил, словно родного, счастливой улыбкой и заспешил навстречу ему на нетвердых ножонках. Глаза его радостно сияли, рот – до ушей – в улыбке; а ноги не поспевали. Да в том и нужды не было. Илья принял малыша на руки, и тот доверчиво прижался горячим тельцем. Так и вошли во двор. Навстречу им уже спешила хозяйка – бабушка Настя.
Илья признал ее сразу: высокая, мосластая, сутулая от долгих лет и трудов. Но под белым платком – то же лицо, лишь морщины глубже, и те же глаза, живые, под густыми бровями. А вот старая женщина рослого внука своего угадала не вдруг, тем более в молодой бородке, усах. Но память, но сердце тут же учуяли, углядели родную плоть и кровь.
– Моя сына! – всплеснула она руками. И покатились по щекам лег кие слезы. – Моя сына, я об табе так горилась и так молилась… Услыхал меня, грешную, господь…
О многом можно было плакать теперь, после горькой и долгой разлуки и недавней беды. Но старая женщина утерла слезы ладонью и засмеялась, глядя на молодого внука, живого-здорового, и вовсе малого правнука, который ловко устроился на руках гостя, все также счастливо улыбаясь людям и жизни.
– Всем-то он лыбится, майская роза. Всему-то он радуется. А тем более родному дяде как не порадоваться… – похвалила она.
Хуторской двор был таким же, каким помнился по давним приездам да гостеваньям: мягкая трава-гусынка, набитые дорожки от дома к сараям да летней кухне – тихий приют, укрытый от ветра заборами, стенами, загородками и старыми развесистыми грушами, с которых уже падали спелые плоды – черномяски да бергамоты – падали, разбивались и сладко пахли.
Следом за Ильей во двор заглянул шофер и, оценив обстановку, принес из машины картонные короба с гостинцами да подарками.
Тихий двор оживел: объявились две голенастые девочки-погодки и замерли, глядя на приезжих.
– Чего глядите? Здоровкайтесь и не стойте, как суслаки у норы, встре чайте гостей. Постановь чайник, Маруся. А ты, Люба, – в погреб.
Кислого молочка неси да пресного. Да, гляди, не побей банки! Слава богу, ныне пышки пекла, а эти утки не все поглотали. Разогрею. Да яичков, да карто шечки…
Прибыли кошки. Целых три. Но все в одну масть: белые, в желтых пежинах. Прибыли и принялись тереться у ног, мяукать. Но с ними у хозяйки разговор был короткий:
– А ну брысь отседова! Мышов ловите, мышов!
– Девчата! Свежей воды влейте в рукомойник! Да полотенец принеси те из сундука! – уже из летней кухни, от плиты, командовала хозяйка и так же громко, на весь двор, объясняла: – Одна Клавина, последыш. А другая – Шурина. А мужичок – Васин. Я уж спутлялась: где внуки, а где правнуки. Одни оперятся, других под крыло пихают! Так и пестаюсь. Старая квочка… – И тут же смягчилась: – Они мне помогают. Молодцы девчата! Копаем с ними картошку. Клава на железную дорогу устроилась, вместе с Николаем. Рельсы кладут. Две недели на вахте, в вагончиках. А потом сменяются. И здесь работают на людей.
Ныне они на Большой Голубой. Сено чеченам косят, прессуют. Там и живут. Вот-вот должны подъехать. Им – завтра на работу, на вахту. А
Вася с женой – вовсе далеко, на стройке, в Астрахани. Колхоза нет, а жить надо. Вот люди и стремятся. Кто – на станцию, кто – в город, а кто и вовсе – на Север. Маруся, достань в чулане абрикосовое варенье. Илюша любит его. Да на столе приберите! Там то кошки, то куры залезут, не углядишь. Кваску нацедите! С дороги попить.
У молодых помощниц лишь пятки сверкали. И через короткий срок на летнем столе, под грушею, светил переливами накрытый стол: шипела глазунья-яичница в черной сковороде, пестрели в салатной миске помидоры да огурцы, горячие белые пышки парили да разварная картошка, потело в стеклянных банках молоко пресное да кислое.
И бабушка приглашала:
– Садитесь, покушайте с дороги. Спасибо за подарки.
Она успела разобрать привезенное, оделив сладостями девчонок. И те похрумкивали да шуршали обертками.
– Андрюшку заберите! – приказала девчатам бабушка. – Он не даст
Илюше поесть, подкладень. И разнесите гостинцы, нехай помянут. Бабке
Тае да Марковне, деду Авдею, Евлаше. Чурихе вот этот кулек, поболе, и, може, чего ей надо: воды принесть, прибрать, зараз помогите. Она ведь вовсе не видит, такая страсть, – объяснила она внуку. – Давай мне Андрюшку.
Но маленький Андрюшка словно прилип к Илье и не хотел от него уходить. "А-дя-дя… А-дя-дя…" – говорил он, доверчиво глядя в лицо новому человеку. Глаза у него были большие, серые, и говорили они о доброте и любви гораздо больше, чем могли бы сказать слова, которых он пока не разумел. Он так и заснул на руках Ильи, спокойно и тихо; сначала задремывая, прикрывая глаза и снова их открывая, словно не хотел расставаться с новым человеком и белым днем. Но он все же уснул, посапывая.
– Не дал тебе и поесть… – посетовала хозяйка. – Сейчас укладем его. В огородах. Мы картошку копаем, и он при нас, мужичок.
Илья передал спящего малыша бабушке и пошел за нею вослед, не зная, как спросить об отце, о могиле. И страшась ответа, который может быть всяким, но уж добрым – никак.
– Бабаня… – как в прежние годы, назвал он ее. – Бабаня, я на клад бище был.
Старая женщина не обернулась на его слова и прежде уложила заснувшего малыша в нехитрую постель под вишнею. Уложила, поправила изголовье. А потом сказала тихо: "Пойдем" – и повела его через весь огород, мимо рядов и грядок капусты да помидоров, баклажанов да перца и прочей зелени.
Миновали просторный ухоженный огород, картофельник, потом бахчу с желтыми тыквами да кустами паслена, черными ягодами которого лакомились дети, а прежде с ними пирожки пекли да на зиму сушили.
Вышли к леваде, заросшей садовым терном да вишнями, калиной, полудикими яблонями, плоды которых собирали лишь для сушки, для взвара.
– Теперя он здесь, моя сына… – сказала и сразу заплакала бабушка
Настя. – Вы нас не корите. Такая беда… Мы так, моя сына, горевали, так плакали. Кидали умом, кидали…
На самом краю левады, в садовой гущине, с давних пор стоял железный кованый крест. Когда-то, очень давно, по старинному хуторскому быту здесь предавали земле своих, на семейном родовом кладбище. Последних схоронили в Отечественную войну, при немцах, сестру деда с девочкой-внучкой, убитых бомбою. Эти могилки – затравевшие бугорки и железный крест – Илья помнил. Теперь рядом была еще одна, тоже невидная, затра-вевшая.
– Здравствуй, моя боля… – поклонилась могилке бабушка. – Илюшу к тебе привела, попроведать. – Она поправила на могиле какую-то былку, только ей видимую, и повторила: – Теперя он здесь, возля нас. Мы потом придем к нему. Днем – не надо. Не надо, чтоб видели. Такая беда, моя сы на, – объясняла она на ходу, когда возвращались. -