Прошлую осень при шел человек, наш знакомый, и передал, что хотят раскопать могилу. Ныне чего в жизни нет! Всего нагляделись, наслушались, вот и доумились. По степи, по округе какой уже год рыщут. Немцев могилы копают, говорят, в них – золото. Приезжают на машинах. Такая страсть. Все косточки пере трухнут. Копают немцев. И до своих добрались. В станице батюшку покой ного выкопали. Говорят, на нем крест золотой был, наперсный. Вот и до нас добрались. Слава богу, верный человек упредил: хотят раскопать. Мол, в железном гробу хоронили, богатый памятник, жена-миллионерша, значит, золото, часы да кресты. Мы услыхали, так испугались, плакали. А чего делать?
Караулить? Да разве укараулишь… Вот и решили: прибрать от греха.
Ночью все сделали. Пустили слух, что, мол, жена приезжала и забрала к себе в город. И вы нас не корите. Не от хорошего… Не дай бог. Он нас понял, я ему все обсказала, простил. Простите и вы, моя сына.
Илья не знал, что говорить. Но бабушка его слов и не ждала.
Вернувшись во двор, она распорядилась:
– Гостям – отдыхать с дороги. А нам, девчата, картошку докапывать.
Посеред дела не кинешь, – словно извиняясь, объяснила она. -
Затеялись,надо кончать. Ее ведь, кричи, надо копать. Посохла ботва.
Все некогда. Целую неделю скотину пасли. Наш черед. Одно дело другое цепляет. Теперь за картошку взялись. Копаем уж третий день. Стар да млад…
– Мы поможем, – сказал Илья. И шофер Михаил поддержал его:
– Конечно поможем. Разомнемся. Хозяйка отнекивалась недолго.
С молодыми, крепкими помощниками работа ходом пошла. Копали, выворачивая наружу гнезда с тяжелыми картофелинами. Сноровистые девочки ловко выбирали клубни и уносили их, ведро за ведром, под навес. Бабушка Настя, как хозяйке положено, успевала везде.
Копали и копали. День стоял солнечный, с ветерком, уже августовский, без палящего зноя. Но все равно было жарко. Пыль припорашивала потные лица, разукрашивая подтеками. Старательные девчонки и вовсе до ушей извозились, руками выгребая картофельные клубни. И потому, закончив работу, они заявили бабушке: "Мы в Дон хотим, купаться. Мы
– грязные".
Подались к Дону все вместе, добро, что рядом он.
Тем более на машине, большой, просторной, в которую садились с опаской.
– Да мы ее всю поизмажем, – отказывалась старая женщина. – Дев чата и так добегут, молодые…
Спасибо, что помог шофер – человек понимающий, добросердечный.
С трудом, но усадили всех.
Лоснящиеся чистотой и ухоженностью мягкие сиденья, сияющий никелем да лаком салон – все это пугало старую женщину и девчат. Они сидели боясь дыхнуть, словно куры на нашесте, лишь глазами стреляли.
Машина шла ходко, мягко покачиваясь на рытвинах да промоинах пыльной, мусорной, с давних, колхозных времен не правленной дороги.
Речная вода была по-летнему теплой, спокойной, просторно синея в зеленых берегах да белых песчаных отмелях. Малый Андрюшка барахтался на руках Ильи, норовил нырнуть ли, воды глотнуть, счастливо повизгивая. Девчонки купались на привязи, в широких, наглухо застегнутых поясах; от них – прочная тонкая веревка-урез, конец которой в руках бабушки. Девчушки старательно, "по-лягушачьи", угребались, кричали: "Попущай, баба-ня! Мы умеем плавать! Попущай дальше!" Бабка то "попущала", то тянула девчат к берегу и опять
"попущала". Это был старый способ. Когда-то на таком вот кукане бултыхался Илья.
Купались, грелись на солнышке. Река была пустынной. На берегах – безлюдье и тишь. Лишь ловкие крикливые чайки порою ссорились, не поделив поживы; да большие молчаливые цапли низким тяжелым лётом перебирались от одного теплого плеса к другому.
Молодые после купания грелись на песке. Бабушка Настя сидела рядом в том же темном платье да фартуке, даже платка не сняла. Она лишь омыла лицо и устроилась на белой коряге, сложив на коленях тяжелые руки.
– Никого нету. Бывалоча, летом полон хутор гостей, – вспоминала она.
– На Дону рыбалят, купаются. Помнишь, катер ходил? А ныне… Скоро и хутора не будет. Подумаешь, аж страшно: куда чего подевалось? Вроде вот оно все было: колхоз, скотина, аж две фермы, молочная и гуляк, свинарник, птичник, бригадная кузня, мастерская… Техники полон хутор. Столовая, магазин, почта, клуб, медпункт… Папочка твой, бывало, приедет, обязатель но принимает в медпункте людей да еще помощников привезет молодых. Со всех хуторов к нам. Лечили… А ныне как мухи мрем, – вздыхала она. – Хомовна, Нюся, Федор Минеич,
Федя-рыбак, тот молодой еще, да беженки сын… – Она считала их и считала. – Говорят, от сердца. Все – от сердца. Конечно, когда на другой да на третий день приедут… Называется "скорая помощь". "У нас бензину нет, у нас лекарства нет…". Так и живем. Одни – мрут, другие – на побег. Такая жизня настала, – вздыхала она.
Возвращались с купания весело. Девчата в машине освоились, даже спросили:
– А музыка у вас есть?
Музыка грянула разом со всех сторон, испугав бабу Настю.
– Бесстыжие… Везут вас, так еще музыку им подавай. Вот высажу, пешки пойдете.
Музыка, легкий свежий вей кондиционера, мягкие кресла – сиденья, в которых не чуялись дорожные рытвины да ухабы. Кати и кати, свысока поглядывая на невзрачные хуторские дома, серые заборы, плетни, руины брошенного жилья в зарослях конопли и дурнишника.
– Не машина, а прямо квартира, рай господний, – похвалила баба Настя.
Уже подъезжали к дому, когда востроглазые девчата заметили вдалеке и сказали:
– А вон Чуриха пошла куда-то…
– Куда же она подалась, слепая? Опять заблукала? Побегите, ее воз верните.
– Доедем, – сказал Илья.
Догнали старую женщину. Темное платье, темный платок, лицо поднятое вверх, будто в небе она что-то ищет. Черные, костлявые, словно у цапли, ноги, черные руки, костылик, которым она впереди себя шарит, ощупывая дорогу, уже уведшую ее из хутора на бугор.
– Митревна! Ты куда правишься? – из машины окликнула ее баба Настя.
– К тебе, – ответила Чуриха, повернувшись на голос.
– Ко мне? А на Фомин бугор убрела.
С трудом, но посадили Чуриху в машину. В салоне запахло сладковатой, приторной горечью немытого тела.
– К тебе, к тебе… – повторяла Чуриха. – У тебя же гости, сынок приехал.
– Какой еще сынок, господь с тобою, – заохала бабка Настя. – Внук приехал.
Подъехали и провели Чуриху во двор. Она свое толковала, поднимая к небу темный, запеченный лик с оловянными бельмами.
– Девчата прибегли. С гостинцем… Пойду попытаю. Может, сынок. Он мне помочь окажет. Он нас лечил, не отказывал.
– Господь с тобою… – чуть не плача, объясняла хозяйка. – Внук приехал, понимаешь, внук.
– А он, может, тоже доктор? Мне помочь окажет… – с надеждой опускала она слепые глаза к людям. – Темная вода вошла, ничего не вижу. Лишь в хате да по двору хожу. И падаю беспрестанно. Побилась вся до смерти. Ныне опять упала. Помочь нужна… В больницу. Там – доктора.
Усадили Чуриху. Как смогли, объяснили да успокоили. Покормили.
Повели ее девчата домой.
– Вот она – наша жизнь, – вздыхала бабушка Настя. – Беда бедовая…
Живой в могилу не ляжешь, вот и куликает. Слепая, а грядки лепит, сажает ощупкой, поливает. По возможности помогаем, ходим к ней.
Евлаша да Марковна. Да сами ведь едва пекаем. А Чуриха – не больно старая, мы – сверстнее. Глаза подыграли. Говорят, нужна операция. А это – большие деньги. Ныне и чирей за так не вскочит. Это папочка твой, бывало… – дрог нул голос у старой женщины. – Бывалоча, всем поможет, никому нет отка за, – уже со слезами продолжала она. -
Здесь не сможет, так в больницу свою увезет. А помочь окажет. И ныне поминают его. Вот она и всполохну лась. Ум за разум заходит. Старые люди.
Потом был поздний обед. Короткий отдых. И снова дела обычные, огородные, домашние: встречать с попаса коров да коз, доить да поить, загонять на ночь кур да уток, гусей пригнать с речки.
На вечерней заре загудел у двора могучий трактор "Кировец" с огромным возом прессованного тюкового сена. Это прибыли Николай с
Клавдией. С городским гостем они поздоровались наскоро. Мужиковатая рослая тетка всплакнула, обнимая племянника. Но некогда было слезы лить. Все вместе принялись укладывать на гумне привезенное сено, за тюком тюк.
– Конечно, хотелось деньгами получить, – объяснял на ходу Нико лай.
– Но Ваха-премудрый гутарит – потом расплачусь.
– Он всегда платит завтра и потом, – подтвердила баба Настя. – И жена – вся в него, Балканиха. Абманаты.
– Мы тоже стали смысленые. В первый день сказал ему: никаких жданок.
Берем сеном. Третья доля наша. Продавали станичным, на мес те. Кому
– за деньги, кому – под запись. А это решили сюда привезть.
Помаленьку разберут. Конечно, сено – не троицкое. Но косили в пади нах. Добрая трава. А зима свое слово скажет.
Закончили работу впотьмах. Ужинали во дворе, под яркой лампой.
Приземистый, черный от загара Николай рассказывал, пугая девчонок:
– Тута мы, в шалаше, ночуем. А рядом, за дубками, – волчий стан.
Сберутся и воют. У-у-у-у-у… – страшновато выводил он, вытягивая шею.
Девчата визжали от страха ли, удивленья. Малый Андрюшка вослед за дедом гудел: "Гу-у-у…" Клавдия подтвердила:
– Ничуть нас не боялись. Сберутся и воют. Развелось… А чего зимой будет? Они ведь на приступ пойдут.
Старая хозяйка пугалась:
– Не дай бог… – И к девчатам: – Чего возле Николая третесь? Дайте человеку поесть.
– А мы по нему скучились. И они завтра опять уедут. Аж на две недели.
– Уедем, – подтвердила Клавдия, на племянника глядя. – Все едем да едем… И никак не доедем.
– Не горься, моя доча, – не вдруг, но сказала старая Настя. – Не гне ви Бога. Вспомни, вчера лишь о куске хлеба думали да о работе, где бы сыскать ее, хоть на краю света. А ныне, пусть тяжело и в отъезде, но все же – на близу. И платят. Об хлебе уже не горимся, вот он, вдоволь. И, слава богу, войны нет и из хаты не гонят.
Клава рассмеялась:
– Спасибо, мама. Утешила.
– Ты не смейся над матерью. Старая ворона зазря не каркнет. Ведь было такое. Разве забудешь? Как выкидали нас из родного дома, кулачи- ли… Девчонушкой была, а все дочиста помню. Валенки со всех посымали, и с детвы. Нехай, говорят, кулачата мерзнут, быстрей подохнут. Мамочка чугун с пшенной кашей хотела из печи забрать. Не свел ели. Так и повез ли в Сибирькову балку, на голое место. Сколь там людей перемерло. Спа сибо папочке, он землянку враз выкопал, чаканом накрыл и печку сложил из дикого камня. Лишь-лишь успел – и его забрали, навовсе. Спасибо ма мочке, она успела нам дерюжки пошить, для тепла. А потом и ее забрали. Спасибо бабанечке, она по хуторам ходила, за подаянием. Наберет кусков и несет нам. Так и померла в дороге. И сеструшка Вера померла. А мы с малым Васюшкой два года по людям скитались, по катухам да сараям, по ка наша мамушка не убегла из ссылки да к нам не возвернулась. Это ли не казня? А вы смеетесь…
Все это было далекой, такой страшной, но правдой.
– Я не смеюсь, – недолго перемолчав, мягко сказала Клава. – И вправ ду, слава богу, что хлеб есть и крыша над головой, за работу платят.
И ты, слава богу, живая, – похвалила она свою старую мать. – На тебя, как на каменную стену, надежа. Держись помаленьку и этих оголтышей держи, – оглядела она ребятишек и тоже вспомнила свое недавнее: – А ведь были у нас в колхозе детские сады, школьный лагерь, пионерский. В станице, – похвалилась она племяннику, – детский сад был такой расхороший. Даже с бассейном, в нем плавали дети. А ныне все продали, все разломали дочиста. Какая-то страсть…
За столом смолкли, вздыхая: такая жизнь. Над двором, над землей смыкалась ночная тишь. Лишь на базах скотьих сонно гоготнул гусак, успокаивая своих. И в этой тишине услышали шаркающие шаги, бормотанье, легкое постукивание.
– Чурькова идет! – первыми догадались девчата и побежали отворять калитку.
– Либо стряслось чего? На ночь глядя… – сказала Клава.
– Да ей что ночь, что день, – ответила мать. – Она уж была у нас ныне.
– Здорово живете! – тонко проголосила гостья. – Простите, что не ко времени. У вас – люди.
– Все свои, – успокоила ее хозяйка. – Клава с Николаем подъехали.
Садись повечеряй.
– Прости Христа ради. А внук не уехал?
– Здесь он.
– Может, он меня возьмет, когда в город поедет? – жалобно попроси ла она. – Отвезет в больницу. Врачи мне помочь окажут. А иначе мне как жить… Мой сынок! – возвысила она голос. – Окажи мне помочь!
Бывало, твой папочка…
Старую женщину усадили и принялись ей доказывать наперебой, то
Клавдия, то баба Настя:
– Как он тебя повезет?.. Ведь надо направление от наших врачей, от ста ничных. Карточку твою… Тебя ведь в район возили. И там тебе чего сказали?
Отстраняясь от женского шума и крика, Николай ушел к летней кухне, закурил, позвав за собой племянника. И там его осенило:
– А чего мы с тобой зря время проводим? Давай поставим сетчонку.
Утром снимем. Вот тебе и уха, и жареха, – удивился он простоте своей мысли. – А то гость приехал, а его и ухой не накормят. Так в казаках не положено. Поехали. Сетка у меня набратая. Лодка – на месте.
– Да ты бы хоть отдохнул, – попеняла ему бабка Настя, услыхав раз говор. – Господь с ней, с рыбой. Обойдемся.
– Мы враз обернемся, – пообещал Николай. – Лишь поставить… Ка кая машина, – отмахнулся он от Ильи. – Тут два шага шагнуть.
Сборы были короткими: легкий пластмассовый ящик с набранной сетью да ключ от лодки. И пошли, оставляя позади яркой лампой освещенный двор, бабий говор и разом, уже на скотьем базу, растворяясь в теплой августовской тьме.
Луна еще не вставала; хутор скупо светил мерклыми огнями редких дворов и домов. Николай шел быстро. Илья же во тьме чувствовал себя неуверенно, то и дело спотыкаясь на рытвинах.
– Ты чего? – засмеялся Николай. – Как стреноженный, – но шаг за медлил. – Не в привычку впотьмах бродить, да еще без асфальта? Это у нас глаза кошачьи. Ночушка нам мать родная. Мы на воде днем и не бы ваем. Враз схомутают.
Затон был недалеко. Дохнуло в лицо пресным парным теплом. Камыши, стволы деревьев, лодка – все это брезжило, проглядывало в ночи.
Николай погромыхал цепной привязью, усадил племянника на корму и, оттолкнувшись от берега, полегоньку зашлепал веслами.
– Темная ночушка – нам подмога, – подсмеиваясь, повторил Нико лай. -
Когда колхоз доживал, этим и спасались – водой, рыбой. Зарплаты, считай, лет пять не видали. Работаем, пашем, сеем, убираем, латаем техни ку, а она уже – никакая, запчастей нет. Не работа, а казня. Но работаем… А зарплату лишь обещают: завтра да потом. Погодите, вот хлебушек уберем, продадим да вот подсолнушек продадим. И все как в трубу: увезут, продадут.
Начальство дворцы себе строит, в райцентре да в городе магазины открывают. А нам опять: потерпите да погодите. Или на коровник укажут: разбивайте по два, по три метра стены – кирпич. Ломами колотим, бьем, везем. Кто продаст за копейку, кто – во двор. А потом и вовсе – обухом в лоб: приехали из города крепкие ребята, называются "инвесторы", черные у них машины, вроде твоей. Приехали и сказали: "Все здесь теперь наше. Даже ржавый гвоздь не трогать".
Поставили охрану и за неделю все вывезли: технику, скотину, мастерские, мехток. Плиты бетонные: на перекрытиях, в силосных ямах, в гараже – все забрали. Насосная станция и весь полив, все трубы.
Котельную разбомбили. На нефтебазе баки из земли выдернули. И вправду – вплоть до ржавого гвоздя. С тем и убрались, "инвесторы".
Старые люди говорят: немцы в войну так не зорили. А свои – все под метло. Не надо пахать и сеять. Отдыхайте. Господи, господи…
Вспоминать тошно. Спасибо, тещина пенсия, без нее бы нам – решка: хлеба не на что купить. Бабка Настя спасала да Дон-батюшка и темная ночь. По весне рыба идет, исхитряешься, ловишь. Ты ловишь – и тебя ловят. Как карги налетят: рыбнадзор, милиция, девятый отдел, особый отдел, фээсбэшники, судоходная инспекция… Отовсюду: со станицы, из района, из города, омоновцев шлют с автоматами. Вроде враг пришел. И всем: давай, давай и давай. И никуда не денешься: плати и плати. Но исхитряешься. Посолишь рыбешки. Помаленечку продаешь. А бывало, начнут шарить по дворам, в погребах, сараях. И оставят ни с чем.