«Мы тут в плену, – пронеслось в голове черной молнией, рваным зигзагом. – Замок… Это он так на нас всех влияет. Околдовывает, морочит, лишает воли».
– Айда бай-бай, Серега. Вон у тебя глаза уже как у крота слипаются, – сказал Кравченко. – Надеюсь, эта ночка не подарит нам никаких сюрпризов.
Он бросил эту последнюю фразу легко, бездумно. И даже не подозревая, как же фатально ошибся.
Глава 33
ЧУДОВИЩЕ
Уснул Мещерский мгновенно, едва коснувшись головой подушки. И во сне ничего не видел. А может быть, и видел… События этой ночи позже, когда он пытался все вспомнить, понять и объяснить, напрочь отказывались выстраиваться в стройный ряд, в логическую цепочку. Одно лишь было верно – его разбудил вовсе не тот ужасный крик в ночи, а тишина.
Тишина вязкая, как клей. Абсолютная, полная, мертвая и одновременно сотканная из миллионов еле различимых звуков. Мещерский очнулся точно от удара изнутри, оглушенный, до смерти напуганный тишиной.
Тьма в комнате. То ли электрическая подсветка за окном вырубилась, то ли окно замуровали. А может, луна соскочила со своего небесного гвоздя и улетела кометой в космос, в другие миры. Безмолвие… Могильная тишь, а внутри ее, в самой ее сердцевине, – шорохи и свист, шепот, стук. Некому здесь стучать, это кровь моя стучит в висках, это сердце мое живое… А свистит в груди от дыхания, от неловкой неудобной позы, а может, это простуда так начинается. А шорох… Это крысы за дубовой обшивкой стен точат зубы о дерево, пока оно не превратится в труху. Точат зубы, заостряют – скоро им достанется добыча получше, чем объедки с замковой кухни…
Ваше счастье, вы не слышите их голосов… Кто это сказал? Тот колдун с внешностью Кристофера Уокена и ухватками Остапа Бендера? А кто такие они ? Ваше счастье, вы не слышите их, не слышите мертвых.
Мещерский почувствовал, что ему нечем дышать – воздуха не хватало от тишины, от темноты. «Надо встать и попить воды…» Но он не в силах был двинуться. «Гиблое место…» Он смотрел в темноту и не видел ни зги.
– Вадик!
Что ты орешь? Ты боишься? Кого? Объясни словами.
– Вадик!
– Что? – тихий, но отнюдь не сонный голос Кравченко.
– Ничего. – Мещерский дышал так, словно во сне бежал марафон. А может, и бежал, спасаясь от них. – Ты не спишь?
– Нет.
– Который час?
Спокойствие, только спокойствие. Дыхательная гимнастика йогов. Коврик… Смотровая площадка… Трусость – худший из пороков. А кто это сказал? Мальчишке, ребенку простительно, не мужчине.
– Вроде как три. – Кравченко заворочался. – Сейчас лампу зажгу.
Сейчас он зажжет. И станет ясно и видно… Да здравствует све…
Жуткий вопль резанул уши. Как будто кого-то пронзили насквозь, как будто смертельно ранили само это каменное безмолвие.
Кравченко вскочил, едва не опрокинув и стол, и лампу, ощупью схватил с кресла джинсы – запутался в штанинах. Мещерский запутался в одеяле.
Новый вопль. Тишина.
Они выскочили в коридор. Тусклый свет вполнакала. Экономия электричества – европейский стиль.
– Кто кричал? Где?!
– Тихо, – Кравченко прислушался. А затем ринулся в сторону шагаринских апартаментов.
Мещерский побежал за ним, боясь отстать. Коридор, двери, двери. Двери спальни Петра Петровича Шагарина – и здесь свет вполнакала непогашенной настольной лампы. Роскошной лампы от Дольче-Габанна.
– Его нет в спальне! – крикнул Кравченко.
Внезапно Мещерскому почудилось… Глухие удары. Словно где-то кто-то бьется в каменную стену. Стучит… Нет, это кровь стучит в висках, это сердце… Живое, зашедшееся страхом и болью…
И тут снова дикий вопль. И следом крик из-за двери соседней спальни Елены Андреевны:
– Что? Что опять?!
Она – на пороге в ночной рубашке. Бретельки сползли с плеча.
– Вадим, Сережа! Кто это так жутко кричит?
– Где ваш муж? – рявкнул Кравченко.
– У себя. А что… его нет?
– Вадик, это не здесь, это где-то там, – Мещерский махнул рукой, куда бежать на крик в этом замковом лабиринте?
И новый вопль, сорвавшийся на истошный поросячий визг.
– Это Злата кричит! Скорей! – Кравченко увлек Мещерского за собой.
Но кричала не Злата. Они столкнулись с ней в гостиной, вскочившая с постели, она была белее мела.
– Это там… Я проснулась от крика… Это где-то там, я не знаю, я смертельно боюсь, – она бормотала бессвязно, потом судорожно перекрестилась.
– Где там?!
– Там… у нее.
«В том крыле комната Маши Шерлинг», – пронеслось в голове у Мещерского. И в следующую секунду сам он уже несся следом за Кравченко.
Поворот коридора. Лестница. Тьма, тьма кромешная…
– Свет не зажигается!
– Вадик, а вот фонарь!
Когда Кравченко схватил джинсы с кресла, Мещерский точно сомнамбула ухватил фонарик. Тот самый. Чисто механически все последнее время он совал его под подушку. Как талисман.
Пятнышко света уперлось в дубовую дверь.
– Вот здесь! – Кравченко что есть силы ударил по двери ногой, ожидая, что она заперта изнутри.
Дверь распахнулась, и он едва не рухнул, потеряв равновесие. Кружок света дернулся и…
В короткую долю секунды они увидели на кровати… обнаженное женское тело, распятое на смятых, сбитых окровавленных простынях, а на нем словно какой-то бесформенный шевелящийся белый нарост. Свет фонаря вырвал из темноты складки ткани – белесой, как саван, и…
От неожиданности Мещерский вскрикнул – из-под белесого капюшона на них глянуло нечто – черное как уголь, источенное белой гнойной сыпью, красноглазое, с торчащими совершенно фантастического вида клыками.
Хриплый крик ярости и какое-то тяжелое железо ударилось о притолоку рядом с ними. Нечто выпустило свою добычу, спрыгнуло на пол и метнулось к открытому окну.
– Держи его! Уйдет! Окно выходит на галерею!
Послышался стон, они бросились к кровати.
– Она жива! Ее кто-то привязал. – Кравченко пытался разорвать веревку, которой руки и ноги Маши Шерлинг были намертво прикручены к спинке и ножкам кровати.
Тут в комнату ввалились Лесюк – в одном белье, Елена Андреевна, две горничные.
– Что это было?!!
– Где ее отец? – крикнул Мещерский. – Где Шерлинг? Вы его видели?
– Вон оно! Я его вижу! Господи боже мой, это не сон, я его правда вижу! – донесся с галереи истошный вопль Златы.
Кравченко вскочил на подоконник. Что-то привлекло его внимание – белый лоскут, зацепившийся за шпингалет…
– Где она? Где эта тварь?
Злата визжала, тыча пальцем в темноту. Рядом с ней стоял Гиз – не похожий сам на себя, растерянный.
– Я тоже видел что-то вон там, у дозорной башни. Что-то странное, – он указывал на двор. – Он… оно было там… и пропало… наверное, снова ушло в подвал!
– Он же закрыт на замок! – Кравченко бросился к лестнице.
Мещерский догнал его только на середине двора.
– Маша веревкой бельевой прикручена, – сообщил он на бегу. – Живая она, у нее только небольшая рана на голове, поэтому и кровь… А знаешь, чем в нас швырнули? Каминным совком для углей. Я об него споткнулся, когда за тобой бежал… Совок как палица боевая – тяжелый… Вадик, я думал… Черт, про вампиров-вурдалаков разная хреновина в голову полезла… А у нее, у Маши, никаких ран нигде, кроме ссадины… Он… оно не кровь из нее сосало, оно… Черт, оно, кажется, пыталось ее изнасиловать!
Перед ними в стене была та самая дверь.
– Нет замка, – Кравченко рывком распахнул ее.
Как и в тот, первый раз она подалась легко. Кравченко нащупал выключатель – свет вспыхнул, осветив помещение, которое они уже видели, – пустое, пахнущее сыростью, ремонтом и известкой.
– Та, другая дверь… смотри, тоже открыта, – шепотом (отчего-то здесь не хотелось разговаривать громко) сказал Мещерский.
Они спустились, подошли к той двери. Низкий кирпичный свод, покатый, выложенный камнем спуск куда-то вниз, вниз под землю, под стены Нивецкого замка.
– Свети! – приказал Кравченко, и они двинулись по узкому сырому проходу.
Вроде бы единственным звуком были их шаги, но…
– Подожди? Слышишь? – Кравченко остановился. – Вон там впереди.
Узкая каменная кишка неожиданно раздвоилась – в каменную толщу ввинчивались уже два хода. Свет фонарика скользил по стенам. В них и справа, и слева попадались неглубокие ниши. Кирпич везде был однородный. Примерно на уровне среднего человеческого роста через равные промежутки в кирпичную кладку были вделаны ржавые скобы. «Это, наверное, для смоляных факелов», – решил Мещерский. Держаться-то он старался рядом с Кравченко, храбрился изо всех сил, но… Как было справиться с богатым разгулявшимся воображением? От скоб для факелов – метки древности – мысли тут же перекинулись к таинственным нишам. Возможно, замурованным каменным карцерам-колодцам. То в одной, то в другой уже мерещился скелет, прикованный за костяшки чугунными кандалами. И вот уже из темноты хищно оскалился и подмигнул чей-то пожелтевший череп. А потом целое кладбище скелетов в обрывках истлевшей немецкой формы, в пилотках с оуновскими трезубцами. Все, что осталось от некогда грозного лесного отряда Вайды Марковца…
Ход снова раздвоился – в правом его отростке воздух был затхлым, и, посветив фонарем, они увидели, что это тупик. В левом дышалось легче, но пол снова пошел под уклон, ход уводил глубже под землю.
– Так нельзя, мы так заблудимся, – волновался Мещерский. – Надо хотя бы мелом отмечать.
– А ты прихватил с собой мел? – Кравченко водил фонарем по стенам и напряженно к чему-то прислушивался.
– Нет, но так мы наверняка заблудимся. А может, тут и вообще никого? Вдруг Гиз солгал?
– Тихо! Вот сейчас – вот! Ты слышал?!
Глухой топот – далеко, там, в темноте. И еще какие-то звуки – странные, не описать словами. Всхлипывания, чье-то прерывистое дыхание? И в это же самое время с другой стороны – с той, откуда пришли, где был вход, – громкие мужские голоса, гул шагов.
– Эй, хлопцы! Де вы тут?
В подвал по приказанию Лесюка (запоздало, но что поделаешь) спустилась группа охранников. Вооруженные мощными фонарями, пневматическими пистолетами и даже помповым ружьем, они на этот раз двинулись вниз по подземному ходу.
– Эге-гей, хлопцы! Справа вы чи злiва?
– Не отвечай им, – шепнул Мещерский. – Слышишь, целая орда сюда прет. Они его спугнут. Он… оно спрячется, уйдет.
– Кто?
– Ну, этот… Потрошитель, или как там его… упырь, чудовище, которое мы…
– А это ты видел? – Кравченко извлек из кармана джинсов белый клок ткани.
– Ой, это от его савана, да? – Мещерский отшатнулся, а потом со жгучим любопытством склонился над новой уликой.
– Какого там, к черту, савана… Эй, мужики, мы тут! Идите сюда! Налево сворачивайте! – гаркнул Кравченко во всю силу своих богатырских легких.
Мещерский втянул голову в плечи, зажмурился: «Вот сейчас песок сверху посыплется, камни, потом летучие мыши стаей, обвал, Армагеддон… Так всегда в ужастиках…»
Но вместо «армагедонна» – лишь желтки фонарей. Подоспела охрана.
– Шерлинга из вас кто-нибудь видел? – спросил у охранников Кравченко. – А Шагарина?
– Пан Вадим, я его видеть, но не сейчас, раньше, около полночь, – подал голос Анджей (что бы ни говорил он про себя о вещах, над которыми в отличие от братьев-славян «варшавянин только посмеется себе в усы», эта ночь (а он был, как и остальные, разбужен криками) заставила его некоторые «вещи» разъяснять себе самому лично, с пневматическим пистолетом в руках). – Он, пан Петр, быть как лунатик… И, по-моему, хотеть именно сюда.
Двинулись вперед уже всем отрядом. Вдруг, как на грех, Мещерский поскользнулся и едва не шлепнулся. Как можно было поскользнуться на каменном полу? Он ткнул фонарем себе под ноги – на каменной плите какая-то мучнистая жижа. Он поднял ногу, осветил подошву кроссовки, к ней что-то прилипло – отвратительное на вид.
– Серега, ты в порядке? Что там у тебя? – Кравченко наклонился над странным следом.
– Подожди! Не трогай!
– Ха! Да это же… – Кравченко бесстрашно коснулся отвратительной слизи, потом поднес пальцы к носу. – Это ж картошка.
– Что? – Мещерский не поверил ушам своим.
– Сырая картошка. Ты на нее наступил и раздавил. И кожуры никакой, срезана кожура. Что-то мне все это напоминает знакомое…
Они с Мещерским посмотрели друг на друга и…
– Це ж вона! Там попереду! – истерически завопил один из охранников. – Сука загробная! Зараз я тэбэ, тварюга, прикончу! Хватит над нами, живыми, мудровать!
Все последующее произошло синхронно: свет фонарей уперся во тьму и как будто с титаническим усилием отодвинул ее черную непроницаемую стену назад. Грянул выстрел помпового ружья, от которого все они разом оглохли как от взрыва. «Не стрелять!» – рявкнул Кравченко. В круге света заметалось что-то белое бесформенное, забилось, словно в капкане. Мещерский почувствовал, что ему снова не хватает воздуха – видя это создание там, на фоне глухой кирпичной стены (ход, как впоследствии оказалось, оканчивался тупиком и был давным-давно замурован), он не верил своим глазам. Не верил, потому что…
– Не подходи к нему! – крикнул он Кравченко.
Но тот – один из всего их вооруженного до зубов отряда, в ступоре застывшего на месте, – бросился к белому призраку и…
– Отпусти меня! Мне шше больно! Больно шше, пусссти!! Я не хотел… Я просто пошшшутил, вы шшто… Я тут заблудился в темноте… Думал, шшто меня тут ушше никто никогда не найдет!
Мещерский – все они – слышали голос Ильи Шагарина. Кравченко рывком содрал с него это самое, белое – никакой не саван, простыню. Лучи фонарей слепили Илью, он закрывался от них обеими руками.
– Покажи лицо, ну! – приказал Кравченко.
Илья отдернул руки – его лицо было густо вымазано мукой и черной тушью. Вокруг глаз и рта намалеваны красные круги – как потом оказалось, губной помадой. Грим превратился в совершенно бесовскую какую-то маску – слипшуюся от пота, от слез, текущих по щекам. Изо рта парня, мешая говорить, заставляя шепелявить, торчал бутафорский клык, вырезанный из сырой картошки. Другой успел оторваться и потеряться, превратиться из красноречивейшего вещдока в ничто – в плевок под ногами.
Глава 34
ПО ТУ СТОРОНУ
Серая мгла. Замковый двор как колодец. Серые лица высыпавших на галерею людей – ошалевших от криков, поисков, погони и выстрелов, испуганных, дрожащих от утренней сырости. Все границы между Верхним и Нижним замком стерлись в мгновение ока. Все разрушилось, смешалось. С каменной галереи смотрели вниз, во двор, даже и не лица уже – застывшие уродливые маски. Маска охранника, маска официанта, маска жены олигарха, маска горничной, маска колдуна.
Гиз… Мещерский долго не мог забыть его лица, когда он увидел их во дворе: Кравченко тащил орущего, упиравшегося Илью – из подземелья на свет божий, а они суетились вокруг. Кравченко вытолкнул мальчишку на самую середину, на каменные плиты, чтобы все с галереи, как с бельэтажа, сумели его рассмотреть. Швырнул разорванные простыни, «саван»-самодел.
Где-то далеко на темной горной дороге уже выла сирена «Скорой», вызванной Лесюком для Маши Шерлинг. Ее единственную Мещерский не увидел на галерее – она не в силах была взглянуть в глаза своему страху. Ужасу ночи, проникшему к ней в спальню через открытое окно.
– Ну? – Кравченко на глазах у всех приблизился к скорчившемуся на каменных плитах Илье.
– Что ты наделал? – закричала сверху Елена Андреевна. – Что же ты натворил, сын?!
Она бросилась к лестнице, хотела спуститься во двор, но Лесюк грубо схватил ее за руку:
– Нет уж, почекайте тут пока, будьте ласка. Пускай сам все скажет.
– Что с Шерлингом? Он не ранен? – спросил Мещерский у охранников. Адвокат был на галерее, Мещерский увидел его одним из первых. Узнать его было трудно – вместо цветущего мужчины перед ними был… Как же может измениться человек за одну ночь!