– Не ранен он, только, кажется, трошки того, – охранник коснулся виска, не покрутил, сдержался. – Слышал, как дочь кричала, а помочь не мог. Он ведь его запер и даже дверь снаружи креслом припер, чтоб не открыл, не отчинил. Пан адвокат в ту проклятую баррикаду все колотил, бился, да двери-то здесь крепкие, не сейчас сделаны, куда ж ему такую дверь плечом высадить.
Он … Охранник говорил про Илью, говорил, смотря на него практически в упор, однако… Ах, сколько разных смыслов было вложено в это коротенькое словцо! Мещерский вспомнил те глухие удары, которые слышал в ночи, – значит, это было наяву, не чудилось, не мерещилось со страха. И стук крови в висках тут ни при чем.
– Ну? Твою мать! – повторил Кравченко свой вопрос. Пнул ногой скомканный, заляпанный грязью, тушью, слизью, кровью «саван». – Отвечай матери и нам всем.
Мещерский отвернулся – на Илью он сейчас не мог смотреть. Просто физически не мог. Эти жалкие тряпки, клыки из сырой картошки, крепившиеся во рту на деснах при помощи гнутой проволоки, краденные с туалетного столика помада и тушь, мука с кухни – весь этот ночной маскарад мог бы вызвать приступ истерического хохота. И это и есть то, что всех так пугало? Что слыло чудовищем Нивецкого замка? Но не было сил смеяться над всем этим. Глаза Ильи… У Мещерского мурашки ползли по спине, когда он встречался с ним взглядом. Что-то нечеловеческое было в нем, во всех его чертах, во всем таком знакомом, таком юном, детском прежде облике.
– Зачем же ты так с ней? – услышал он голос Кравченко. Вспомнилось – дорога, ночь за окном. И они едут в машине. Едут в незнакомый Нивецкий замок, прославленный на все Закарпатье своей красотой и древностью. Илья рядом с ними, что-то спрашивает поминутно, а они отвечают. Дорога нескончаема, горы, долины, свет фар выхватывает из тьмы то телеграфный столб, то корявое дерево на обочине. Глаза Ильи слипаются от усталости, и вот уже он крепко спит на плече у Кравченко…
– Зачем же ты так с ней?! Ведь она тебе нравилась. Я же видел, по глазам твоим, пацан, видел, что ты в нее…
– Что ты вяжешься ко мне? Кто ты такой, чтобы меня допрашивать?! – голос Ильи сорвался. – Откуда я знаю – зачем, почему? Мне так захотелось, ясно тебе? Я захотел. Я ее хотел! И я это сделал. Как и тот, что жил здесь до меня! Тот, кого вы все так боитесь, трусы. А я не боюсь… Я один ничего не боюсь. Никого! Ни здесь, где вы, где весь этот ваш мир-дерьмо, ни там… – он задыхался. – А она… она просто б…, как и та… Они все лживые, продажные б… Они такие рождаются!
Кравченко ударил его по лицу.
– Не смейте! Не надо его бить! Ради бога… Илюша, Илюшенька! – Елена Андреевна рвалась к сыну, но Лесюк снова грубо схватил ее, не пуская. Треснула ткань.
– Где ты это взял? – Кравченко показал на «саван».
– Из машины во дворе, из мешка для прачечной.
– А то, чем рожу размалевал, раскрасил?
– Украл на кухне и у матери.
– Илья, сынок, что ты такое говоришь?!
– А еще что и где ты украл? – Кравченко наклонился, сгреб мальчишку за грудки. – Еще что, ну? А шнуры от штор?!
Илья не отвечал. Кравченко тряхнул его:
– Это ты убил Богдана?
Мещерский, слышавший каждое слово, вздрогнул – вот сейчас, сейчас и она тоже закричит – его мать, Олеся… Олеся Михайловна. Закричит заполошно, забьется в истерике, быть может, хлопнется в обморок.
Он обвел взглядом «маски» на галерее, увидел ее, опиравшуюся на руку сестры Златы. Она подалась вперед. Но глаза ее были сухи. Глаза Медузы-горгоны, потерявшей сына…
Олеся Михайловна не произнесла ни слова. Это муж ее, потрясая кулаками, кричал на Илью: «Убийца проклятый!» Кричал, пока вконец не охрип.
– Когда сорвал карнизы, шнуры взял от штор? Сразу? Отвечай! Сразу или потом, утром? – продолжал наступать Кравченко.
«Какой у него голос, сколько же гнева, злости…» – Мещерскому хотелось уйти, сбежать. Любопытство и то куда-то разом исчезло. Испарилось. И знать уже ничего не хотелось. Эта ваша чертова правда, эта истина… Где она, в чем? Четырнадцать лет… компьютерные игры… велосипед… Как вообще все это можно связать воедино?
– Сразу. Тогда, ночью. Когда…
– Когда его с ней в постели увидел? Да?
– Я б его все равно убил, – голос Ильи звучал глухо. Странно, но этот такой взрослый, такой «мужской» голос принадлежал подростку, и в нем даже сейчас слышались детские упрямые, обиженные ноты. – Опять спросишь – почему, зачем?
– Значит, приревновал к ней, решил с помощью шнуров подстроить ему аварию на дороге? А где взял камень, чтобы потом добить?
– Там, – Илья кивнул в сторону южной стены. – Мало, что ли, тут камней валяется?
– А как смог незаметно выбраться утром из замка?
– На машине из прачечной, она стояла во дворе, я просто залез в кузов, спрятался.
– И тогда же взял простыни?
– Да, засунул на полку в гараже.
– А если бы Богдан в то утро не поехал той дорогой, где ты его ждал?
Илья снова не ответил.
– Отвечай, ну!
– Он всегда, каждый день ездил пялиться на тот дом. Она, Машка, сама мне сказала. Он и ее возил смотреть, где наш мертвец глотку перерезал этой своей б…-дочке…
– Замолчи, ублюдок! – страшно закричал с галереи молчавший до этого момента Павел Шерлинг. – Закрой свой поганый шагаринский рот, или я тебя прикончу!
Неизвестно, что произошло бы дальше – рядом с ним в эту минуту не было ни охранников, ни дюжего Лесюка, чтобы удержать на галерее, но адвокат и сам не сделал и шага, застыл на месте соляным столбом.
Мещерский оглянулся – в предрассветной мгле в таком состоянии Шерлингу бог знает что могло померещиться. Но все опять случилось наяву. Из темного туннеля, лепившегося к подножию дозорной башни, выплыла фигура. К ним шел Петр Петрович Шагарин. Шел так, словно был один, а они все – даже его сын – не существовали.
Он проследовал мимо, глядя перед собой в пространство. Илья при виде его сжался в комок.
Только у «дома варты», когда новый приступ общего оцепенения ослабел, Шагарина догнали и окружили охранники. Он не сопротивлялся.
– Это какая птица? – раздался в гробовой тишине его скрипучий голос.
Он сунул руку в карман халата – выпачканного в пыли и паутине, кое-как подпоясанного. Извлек что-то и… охранники невольно попятились. Шагарин сжимал оторванное воронье крыло – на черных перьях запеклась кровь, кость розовела свежим изломом.
– Это какая птица?
Удаляющиеся шаги на галерее – сначала медленные, нетвердые, потом все быстрее и быстрее. Бегом, бегом, прочь! Олеся Михайловна покинула замковую ложу бельэтажа, дезертировала с поста наблюдения. Все подумали – не выдержали нервы. И через мгновение о ней забыли, потрясенные.
Однако этот моментально испарившийся из памяти эпизод имел, как оказалось, далеко идущие последствия.
Глава 35
ЗВОНОК В МОСКВУ
Олеся Михайловна вбежала в спальню. На пороге силы покинули ее, и, чтобы не упасть, она прислонилась к стене. За окном над дальними горами уже алела полоска зари. Олеся Михайловна смотрела на горы и словно видела их впервые. На камине антикварные часы проиграли гавот – дилидон-дон-дон.
В этой комнате когда-то… Когда-то давно… когда Олеси Михайловны еще не было даже на свете, умирал… нет, точнее, ждал свою смерть один человек. Тот, кого когда-то здесь называли «ваше сиятельство», «господин граф». Часы, играя, отсчитывали ему время. Он умирал, но не умер. Историю о нем Олеся Михайловна знала, но даже не догадывалась, что их с Андреем Богдановичем супружеское ложе стоит на том самом месте… И вид из окна все тот же самый – зеленые горы, небо, рассвет, закат.
Справившись со слабостью, Олеся Михайловна подошла к камину. Взяла с каминной полки мобильный телефон мужа. Там, в памяти, должны храниться номера.
Сцена во дворе замка все еще стояла у нее перед глазами. Но сейчас здесь, в своей спальне, где полвека назад умирал, но так и не умер граф Рудольф Шенборн – лицо по всем сохранившимся архивам отнюдь не легендарное, но вполне историческое, – ее страшило только одно: не села ли в телефоне батарея.
Мобильный работал, с пин-кодом она справилась. Легко нашла в памяти нужный номер. Код его был не киевский – московский.
Гудки… Собственно, еще очень рано. Полуночь, полуутро… Но там, в этом учреждении, в этой конторе, не спят. Там всегда имеется дежурный.
Гудки, гудки…
– Алло! Добрий ранок! Це приемная генерала Самоходова? Мое прiзвище Лесюк Олеся Михайловна, я супруга Андрия Богдановича… Я говорю с паном дежурным адъютантом Юрия Владимировича? Вибачте за клопiт, менi треба… мне срочно надо поговорить с господином генералом, соедините меня… Я дуже шкодую, я не можу ждать ни хвилины… це дуже важное дiло… дело государственной важности… Я звоню по поводу разыскиваемого вашими органами гражданина Шагарина Петра Петровича, у меня информация для пана генерала…
За окном над дальними горами алая полоска становилась все шире. Словно по небу кто-то полоснул бритвой – как по живому.
Глава 36
ВЗАМЕН
– Мы еще не закончили. – Кравченко рывком приподнял Илью, поставил его на ноги. – Теперь ответь нам: Богдана, ее жениха, ты убил из ревности, но почему, за что ты убил ее мать?
За что? – слабое эхо в каменном колодце двора.
– Нет! – закричала Елена Андреевна. – Нет, нет, не смейте! Мой мальчик… мой сын… Петя, Петр, да что же ты все молчишь и молчишь?! Очнись, опомнись, это же сын твой. Или ты и правда уже не живой человек, не отец, а ходячий труп!!
Она отшвырнула Лесюка – словно силы ее утроились, ринулась по ступенькам вниз. Мещерский думал, что она набросится на Кравченко, вырвет как львица сына у него из рук. Но она устремилась к мужу, который так и стоял в окружении охранников возле дверей «дома варты».
– Скажи хоть слово, ну помоги же мне сейчас, как помог там, в Праге! – Она вцепилась в Шагарина, не обращая внимания на пугающий трофей в его руках. – Я же помогла тебе, спасла, что же ты нас-то толкаешь в могилу? Ведь это же все из-за тебя, из-за тебя, слышишь ты?
«Неужели она поверила словам Гиза? – подумал Мещерский. – Договор со смертью… расплата… Господи, какое у нее сейчас лицо!»
– Илья, имей мужество признаться, – сказал он ее сыну.
– Лидию Антоновну я не убивал, – голос парня звучал еле слышно.
– Что? Что ты сказал? Повтори! – Кравченко свирепо притянул его к себе за грудки.
– Вадик, прошу тебя, не надо так с ним! Он же все-таки еще…
«Ребенок» – вот это слово у Мещерского так и не получилось.
– Лидию Антоновну я не убивал. Я ее не убивал, слышите вы? – Илья начал яростно вырываться. – Это не я! Я ее не трогал!
– Ничего, сейчас приедут из милиции, из прокуратуры, им ты все скажешь. Все, змееныш! – Андрей Богданович Лесюк, багровый от ярости, уже звонил по мобильному. – Они тебе быстро язык развяжут!
– Я ее не убивал! – Илья уже выл в голос.
Мещерский глянул на Шерлинга. Они с Кравченко так уверяли себя в четкой логической и бесспорной связи убийств и мотивов. И вот…
– Я ее не убивал! Я ничего про нее не знаю! Это не я!
– Ничего, прокурору признаешься! Эй, Павлюк, Охрименко, Сорока, головой за него отвечаете, очей шоб с него не спускали до приезда милиции! – Лесюк спустился во двор, и по его знаку другая группа охранников как воронье окружила Шагарина-младшего, тесня Кравченко в сторону.
Илью повели со двора. Нивецкий замок – бывшая австро-венгерская тюрьма – зорко наблюдал за ним как стооконный, стоглазый великан Аргус.
Очей не спускали…
– Что же вы наделали? – Елена Андреевна, оставив мужа, от которого так и не добилась толка, наступала на Кравченко. – Что же вы натворили, Вадим? Вас же прислали помогать, защищать нас, а вы… вы же погубили его!
– Ваш сын – убийца, вы же сами все видели и слышали. Он убил двух человек, а сегодня ночью пытался изнасиловать, а возможно, и убить…
– Да нет же, нет, ее, Лидку, он не убивал! – отчаянно выкрикнула Елена Андреевна.
В ворота замка уже въезжали запоздавшие милицейские машины.
– Если не ваш сын, так кто же, по-вашему, ее убил? Только не валите все на самого Шерлинга или на кого-то другого, потому что теперь это…
– Да это я, я, я сделала! – Елена Андреевна ударила себя кулаком в грудь. – Это я сделала, мой сын в этом не виноват!
– Елена Андреевна, мы, конечно, понимаем ваши материнские чувства, но… – забормотал Мещерский.
– Вы что, мне не верите?!
– Нет, мы вам не верим.
– Они мне не верят! – Елена Андреевна хрипло расхохоталась. – Вы слышите? Петя, а ты слышишь? А ведь ты – всему причина, один только ты. Если бы я знала, во что ты превратишься… Каким ты станешь… Но я думала, что все будет по-прежнему и ты станешь прежним, таким, как был, каким я тебя любила. Ты слышишь, я любила тебя, всегда, даже когда ты мне изменял с ней. И в тот день, когда сказал, что любишь ее и уходишь к ней, я все равно очень сильно любила тебя. И я доказала тебе это. Где бы ты был сейчас без меня? Там, на кладбище, задохнувшийся в своем заколоченном гробу. Тебя бы уже черви начали жрать, а я… я спасла тебя своей любовью, своей верой. И после всего, что с нами произошло, она, эта дрянь, вознамерилась… Она явилась сюда без спроса и вознамерилась снова… Знаешь, что она мне сказала тогда за ужином про тебя, про меня, про себя? Разве я могла такое стерпеть от твоей шлюхи, от твоей любовницы? Но я стерпела. Ну, что вы все уставились на меня? – Елена Андреевна обвела взглядом «гостей» Нивецкого замка. – Что глядишь на меня, наш бедный, бедный Павел? Ты ж мужчина, ты и должен был решить эту проблему. Но ты трус и тряпка. Ты всегда, во всем, даже в этом надеялся на других…
– Лжешь, я любил ее, я никогда не хотел ее смерти! – выкрикнул Павел Шерлинг.
– А я хотела? – Елена Андреевна повернулась к нему. – Тогда, за ужином при свечах, я все стерпела от твоей жены. Я-то терпела, это ей не терпелось снова играть свою старую роль при моем муже.
– Милиция вон приехала, – сказал Кравченко. – Они вам тоже не поверят. Это все пустые слова, риторика.
– Пустые слова? А вам, Вадим, наш дражайший помощник, наш защитник, наш телохранитель, нужны, значит, факты? Признание нужно? Так вот, считайте это моим официальным признанием. Только это не было убийством. Это был несчастный случай. Я не спала всю ночь. После того, как мы с вами искали моего мужа, помните? Так вот, я привела его, он был у себя в спальне. А она… эта стерва, она на все была способна. Я не могла ее пустить к нему. Я не могла позволить, чтобы между ними что-то опять началось.
– Вы следили за Лидией Шерлинг?
– Следила? Ха, много чести! Я просто увидела ее из окна – рано утром с дурацким ковриком для йоги под мышкой. Я решила, пока все спят… пока нас никто не слышит, объясниться с ней раз и навсегда. Дать понять, что после всего, что я вынесла в Праге, я не потерплю никакого продолжения их связи… Я ведь тогда еще не знала, кем станет мой муж… на что он будет похож вот сейчас… Я думала, что он поправится, и не желала его делить больше ни с кем. Особенно с ней, которую я ненавидела. Я вышла на улицу, сначала я потеряла ее, я ведь еще плохо знала территорию замка. Но, очутившись в саду, внезапно заметила ее там, на смотровой площадке. Я пыталась говорить, но она ничего не желала слушать. Что-то несусветное болтала о смерти, которую тоже видела вот так, близко… Об общей теперь их с Петей судьбе… Она заявила мне, что приехала сюда, в замок, чтобы окончательно порвать со своим мужем и забрать, увезти моего мужа с собой, как будто он вещь…
«Это я уже слышал. И Гиз вот так же… – промелькнуло у Мещерского. – Почему они все хотели забрать Шагарина?»
– Мы начали ссориться, но убивать я ее не хотела, у меня и в мыслях не было, что та проклятая ограда еле держится… И это она первая подняла на меня руку, хотела ударить по лицу – меня, его законную жену, она, развратная жадная тварь, забывшая даже свою дочь ради чужой постели… Я не знаю, как это вышло. Мы стояли на краю площадки. Я оттолкнула ее от себя, просто оттолкнула, она оступилась. Потеряла равновесие. И этот проклятый забор не выдержал ее тяжести – она сорвалась вниз. Я хотела закричать, позвать на помощь, но… я не смогла, я испугалась. И бросилась прочь.