Куда ещё податься? Не к злодею же дядьке Савелию?
Хмурая осень набирала силу.
Всё чаще шли дожди. В иные дни принимался валить мокрый снег. Голыми и беззащитными стояли деревья — белые берёзы, чёрные липы, серые осины. И лишь могучие дубы, зеленоватые от мха, расставаясь с тёплой порой, недовольно шелестели жёсткими листьями. По ночам землю прихватывало морозцем. И утром под ногами хрустел первый тонкий лёд.
Никифор с Герасимом, пока Собинка странствовал в ставку великого князя Ивана Васильевича, соорудили тёплый шалаш. Спали по двое, тесно прижавшись друг к другу. Третий стоял на страже подле Вепря.
Вылез однажды утром Собинка из шалаша — светло кругом. Лёг на землю белый пушистый снег. Проглядывает сквозь него жёлтая трава.
Щёлкает спросонку зубами Собинка. Из дому отбыл летом. Не запасся тёплым. Спасибо, Никифор поделился своей одёжкой. Не в пору Собинке, велика. А всё лучше, чем никакая. Чтобы согреться, принялся прыгать то на одной ноге, то на другой. Дул в кулаки, приговаривал ворчливо:
— Будь он неладен, холодина этакий…
Никифор услышал:
— Погоду не брани. Снежок нам кстати. Отнимет корм у ордынских коней. Зима — нам трудность. Им — беда.
— Палка о двух концах. Слыхал, как стращают: станет Угра, будут на нашем берегу…
— Грозилась синица море поджечь. Посмотрим, что сделается с ханским войском, когда станет река. Хотя на одни холода и зиму полагаться не след, они нам подмога.
Месяца октября в двенадцатый день князья Борис и Андрей Большой, братья великого князя Ивана Васильевича, со своими полками подошли к городу Кременцу.
Довольно посмеивался Герасим.
— Это Ахмату под самый дых. Как прежние ханы, сильно надеялся поживиться на междоусобице русских князей. Ан не вышло. Крепким орешком стала Русь для Орды. Сразу не разгрызёшь…
— Может, теперь по Орде ударим? — обрадовался Собинка.
Надоело ему — да одному ли? — затянувшееся бездействие. Роптали в полках: «Прадед нынешнего великого князя Дмитрий Иванович, прозванный Донским, сам бился в латах простого воина на Куликовом поле. А наш, ровно сурок, окопался в Кременце. Носу оттуда не высунет лишний раз».
На вопрос Собинки весело ответил Герасим:
— Куда торопиться? Никифор Алексеевич здраво судит: зима нам на пользу. У нас позади родная земля, а у них — чужая, ими разграбленная, разорённая.
Всё-таки ждали новых событий на русском берегу с опаской старинной перед Ордой.
Ох, чёрной и грозной силой была для Руси Орда! Не годы — столетия русские князья гнули колени и склоняли головы перед ордынскими царями-ханами. Платили дань. Своими княжествами владели-правили ордынской милостью.
И вот они, осенние дни одна тысяча четыреста восьмидесятого года, — к кому склонятся?
Грелись Никифор и его помощники в шалаше. Вместе с другими ратными людьми, большими и малыми, глядели на Угру-реку.
К вечеру двадцать пятого октября очистилось небо от облаков. Холодное зимнее солнце осветило два войска, стоящие друг против друга.
— Ну, ребятушки, — сказал Никифор, — не иначе, быть ночью знатному морозу.
— К тому идёт… — согласился Герасим.
И точно. Забрезжил рассвет — высыпали ратники обоих войск, каждый на свой берег. Не осенняя свинцовая вода разделяет их. Под восходящим солнцем сверкает, искрится молодой лёд. Точно ослепительная семицветная радуга упала и разбилась на мелкие-мелкие кусочки.
Стала Угра.
Случилось то месяца октября в двадцать шестой день.
Не было криков и шума ни на русском берегу, ни на ордынском. И тут и там понимали: близится решающий час.
Собинка не утерпел. Сбежал к самой реке, постучал каблуком сапога по льду. Откликнулся лёд тонким звоном. Не обозначилось на нём и малой трещины.
— Осторожней, милок! — предупредил Никифор.
— Я потихонечку… — пообещал Собинка.
Стал на лёд одной ногой, потом другой. Подпрыгнул легонечко.
— Держит! — крикнул.
Хотел ещё сделать шаг вперёд. Вдруг свистнуло что-то поблизости. И будто кто дёрнул за бок. Глянул изумлённо. Клок Никифорова старого зипуна вырван.
— Берегись! — закричали сзади. Голоса Никифора и Герасима тревожнее других.
Посмотрел на правый берег. Оттуда в него целят из луков. Заторопился назад. Ноги скользят по льду. Ещё несколько стрел свистнуло и пролетело совсем рядом.
Выкарабкался на берег. Скатился в окопчик, что был вырыт для Вепря. Никифор с Герасимом бранятся.
Отдышался Собинка. Чего греха таить, сам струхнул. Объявил:
— Лёд крепкий.
— Ты — не конник, — сказал Никифор. — Но так пойдёт, скоро пожалуют к нам лиходеи. Надо готовиться!
Продумано всё было заранее. Угра станет — опять передвинуть пушку. Обмануть памятливых врагов. Будут ждать грозные выстрелы с мысочка, поросшего ивняком, а ударит Вепрь из нового своего пристанища.
Никифор с Герасимом загодя его старательно оборудовали, шагах в пятидесяти от прежнего. Вырыли окопчик для пушки у самого берега. О двух ступеньках. На нижней скрыт Вепрь. А как понадобится — наготове верхняя ступенька. Выкати на неё пушку — открыты река и правый берег. Целься и пали метче!
Ночью перетащили Вепря. Перевели лошадей с припасами.
Работящий хозяйственный Герасим предложил:
— Хорошо б соорудить землянку. Теплее было бы и покойнее.
Никифор согласился:
— Стоять тут едва ли долго. Однако к чему мёрзнуть?
Вырыли землянку. И в пору.
Лёг пушистый и глубокий снег. Стало всё по-зимнему. Крепчал мороз. Солнце утрами поднималось в студёном тумане. В иные дни ровно молоком застилало и реку и леса вокруг — с трёх шагов человека не разглядеть. От жестокого холода трудно было дышать и даже смотреть.
Мёрзли воины на левом берегу.
Но ещё сильнее — на правом.
Русские ратники получали из обоза еду для себя и корм для коней.
Ордынские — нет. Всё, что можно, давно вокруг пограбили. Теперь сидели голодом. Неприхотливые и выносливые их кони и те вконец отощали, начали гибнуть от бескормицы.
Ведали о том на русском берегу. Говорили:
— Воистину, не всё коту масленица — настаёт великий пост.
Месяца ноября в третий день держал лёд Угры-реки конного всадника. Столь крепок стал.
Никифор за ужином подле костра — один бок огнём горит, другой на морозе стынет — упредил Герасима с Собинкой:
— Теперь, мужики, надо беречься. Особливо ночью и под утро.
И впервой, не любил того Никифор, зарядил Вепря с вечера.
Ответил на молчаливый вопрос Собинки:
— Хоть и морозно, а сухо. Пороху при хорошо промасленном пыже сырость не грозит. А её опасайся более всего. Она нам, пушкарям, первый враг.
Бесновались, злобились пуще прежнего на правом берегу. Кричали ругательства. Грозили жестокой расправой.
Четвёртая неделя-седмица истекала с того дня, когда вышло на Угру ханское воинство.
И всё то время оно без победы — русские без поражения.
Первая сторо?жа подле пушки самая лёгкая. Не так спать охота, как под утро. На неё всегда ставил Никифор молодого пушкаря. Собинка тому всячески противился. Обижался.
— Может, мне при вас сделаться кашеваром? — ворчал однажды. — Али портянки стирать?
— Глупый, — отозвался Никифор. — Нам с Герасимом проще одолеть сон. Чего тебя мучить понапрасну? А караулить пушку надобно во всякое время. Она словно бельмо на глазу врагам. Могут удумать любую пакость. Потому в свою сторожу гляди в оба и ушки держи на макушке. Не ровен час, пожалуют нежданные гости.
— Нешто слепой я али глухой, — пожал плечами Собинка. — Разгляжу всадника, хоть и одного, на белом-то снегу. И услышу…
Никифор объяснил терпеливо и без гнева:
— Разве о всаднике речь? Кто его и зачем пошлёт? У басурман другая привычка. Когда надо, ровно тени ползут-крадутся. И стражу кинжалами колют. Охнуть не успеешь, как отлетит твоя душа к господу богу. Я и то дивлюсь, что покуда всё тихо-спокойно. Только обманчива та тишина. И в любой час нежданно может обернуться кровью…
Посмотрел Собинка на реку, выругал себя мысленно: как сам не догадался о главной опасности? Кажись, ума на то большого не надо.
Ничего не сказал Никифору.
Однако первую ночь провёл тревожно. Всё чудились враги, кои то по реке стелются, то вовсе вблизи таятся за деревьями и кустами. И вот-вот с кинжалами своими острыми кинутся на людей, приставленных к грозному Вепрю.
В жар на морозе кинуло Собинку от таких страхов. И разбудил он до сроку Герасима, чем крайне того изумил.
Следующие ночи спокойнее был Собинка. Но сторожу свою нёс теперь без обиды, со тщанием. И с реки, откуда следовало ждать вражеских лазутчиков, не сводил внимательных глаз.
Глава тринадцатая
Велено отступать…
В одну из тех сторож тьмой кромешной всматривался Собинка в сторону вражеского берега. Нет ли какого движения? Вслушивался, не донесётся ли подозрительный звук. Очень уж памятны были ему слова Никифора об ордынской повадке-привычке посылать опасных ночных лазутчиков.
И не увидел — услышал. Словно мышь скребётся у берега, шагах в трёх или пяти от него. Подивился: чёрной зимней ночью — мышь. С чего бы? Вытянул шею. Глядь — к пушке подбирается человек.
Обмер Собинка. Выхватил из-за пояса Евдокимов нож. И, не рассчитывая сил своих, к тому человеку:
— Стой, вражина!
Худо пришлось бы Собинке, будь нежданный гость взрослым, здоровым мужиком. Оказался тот парнишкой его возраста.
Ухватил Собинка незнакомца за грудки. Тряхнул для острастки. Спросил сердито и строго:
— Чего здесь делаешь? Откуда взялся?!
Мальчишка дрожит мелкой дрожью.
— Оттеда… — указал на ордынский берег.
— Русский?
— А какой ещё?
— Пошто пришёл?
Захлюпал мальчишка носом. Потом заревел в голос:
— Едва убёг…
На шум выскочили из землянки Никифор с Герасимом.
— Что случилось?!
— Вот, — подтолкнул своего пленника Собинка. — Мальца поймал. Сказывает, с того берега.
Приказал Никифор:
— Герасим, место Собинки займи. Сейчас разберёмся.
И вместе с молодым пушкарём повёл мальца в землянку.
При свете коптюшки, которую зажёг Никифор, разглядели пришельца.
Лет — Собинкиных. Однако худой лицом и телом тощий. Одет в лохмотья. Ноги тряпками обёрнуты.
Рассказал, всхлипывая:
— В ордынском стойбище — смута. Кони голодные падают. Воины разуты-раздеты. Одни рвутся к русскому берегу. Другие хотят назад. Многие болеют. Нас, пленных, хуже собак держат и не кормят совсем… — И опять заплакал. Теперь жалобно, горько.
У Собинки боевой задор словно рукой сняло. Вспомнил Евдокима. Может, где-то совсем близко маются так же его жена Анюта и дочка Катя. Али нет их в живых совсем?
Спросил:
— А молодую жёнку Анюту с дочкой Катей не встречал, часом?
— Не… — помотал головой парень. — Много там наших. Разве всех упомнишь?
— Эх… — горестно, как никогда прежде, вздохнул Никифор. И Собинке: — А ты хочешь себе другой работы-места! За них кто будет биться? Дядя твой?
Помолчавши, решил:
— Мальца надобно переправить к великому князю Ивану Ивановичу. Авось скажет нужное. Утром же. Есть хочешь? — спросил.
Тот заскулил по-щенячьему:
— Очень…
Накормили паренька, коего звали Андрюшкой. Уложили спать.
Однако отправить в стан великого князя Ивана Ивановича не смогли.
Не успели.
Утром выбрался Собинка из землянки — в морозном тумане плавает всё вокруг. Правого берега реки не видать. Что в десяти шагах на своём делается — разберёшь с трудом. Жестокий мороз дерёт щёки. Хватает за руки. Сквозь старенький Никифоров зипунок прошибает до самого нутра.
— Экое окаянство! — принялся Собинка растирать уши.
Герасим, который утреннюю сторожу стоял, сказал озабоченно:
— Погоди-ка…
— Чего?
— Сам послушай.
Тут только Собинка обратил внимание на шум и гвалт, доносившиеся от полков, скрытых туманом.
— Что это?
— Господь ведает…
Вынырнул из молочного тумана Никифор:
— Чудные вести, ребята…
Уставились Собинка с Герасимом на старого пушкаря.
— Не знаю, верить или нет. Приказано будто всем полкам, всему русскому воинству отойти от Угры…
Вытаращил глаза Собинка.
— Врут! Быть не может! Этакой силище и отходить?!
Герасим поскрёб бороду:
— Непостижимы помыслы твои, господи!
— Тут, — хмуро заметил Никифор, — похоже, рука не господа бога — великого князя Ивана Васильевича. И козни советников его алчных и лукавых — окольничего Ощеры, боярина Мамона и приспешников их.
— Нам тоже сниматься с места али как? — вслух принялся размышлять Герасим.
— Слышь… — остановил его Собинка. — Будто Никифора кто кличет.
Среди других голосов и криков, приказов и крепких ругательств, взывал кто-то:
— Никифор! Ни-ки-фор! Где ты есть? Откликнись!
— Кажись, сын боярский Николай Михайлов… — угадал старый пушкарь и, сложивши ладони у рта, отозвался: — Здесь я! Эге-ге-ге!
Вылетел из тумана на взмыленном коне Никифоров начальник:
— Куда запропастился?!
Красен на морозе сын боярский, глаза круглые:
— Пошто передвинул пушку?
— Дабы встретить басурман с неведомого им места… — ответил начальнику Никифор.
— Быстро лошадей запрягай, пушку грузи и айда следом за войсками!
— Куда, государь? — спросил Никифор.
— Велено всему войску от Угры отступать!
— Дозволь спросить: кем велено?
— Великим князем Иваном Васильевичем, ещё кем же?
— А пошто? Зачем?
— Ты, старче, — запылал гневом сын боярский, — с бабой на базаре торгуешься? Али начальника своего слушаешь?! Собирайся живо!
Ускакал сын боярский, переглянулись недоумённо пушкари.
— Может, — предположил Собинка, — на место ладное для боя идёт великий князь?
— Здесь чем худо? — вопросил Никифор.
Приказ об отходе от Угры был внезапным и непонятным. Потому породил множество разных толков и пересудов.
Кто слабее духом, возрадовался:
— Договорились небось великий князь с Ахматом-царём. Слава тебе, господи, скоро будем дома!
Многие не одобрили приказ:
— Самая пора бить Орду! А мы, словно раки, будем пятиться назад.
Как всегда, когда ясности нет — что и почему? — пугающие слухи поползли среди ратных людей.
— Говорят, обошли нас стороной. Того гляди, окружат и сзади вдарят Ахматовы вои…
— Нет, сказывают, будто Казимир пришёл к хану на помощь. Оттого и велел отступать великий князь.
И вовсе несуразное шептали:
— Хан Москву пожёг. Великий князь войско бросил. К жене на Белоозеро побежал, спасать жизнь свою и казну…
Отходило от Угры огромное русское войско. Всякое было в пути. Иные ударились бежать.
Но горше всего был бабий вой в деревеньках, мимо которых шли полки. И упрёки:
— Что ж вы, ратники хоробрые, делаете? На кого нас, горемычных, покидаете? Придут вороги. Мы, безоружные-беззащитные, окажемся в их полной злой воле. Коли на поганых ваши мечи-сабли слабы, может, нас порубите? Всё легче от своих помирать. И менее мучиться…
От речей таких и причитаний чернели лица ратников. Отворачивались воины. Аль отвечали:
— Таков приказ великого князя Ивана Васильевича.
На что мужики ядовито спрашивали:
— Кабы приказал он вам всем войском утопиться в реке? Поди, не полезли бы в воду, а?
Понуро шагали вместе со всеми старый пушкарь Никифор, Собинка, Герасим и прибившийся к ним Андрюшка. Встречным мужикам, бабам и детишкам старались не глядеть в глаза.
Остановились на привал. Разожгли костёр. Герасим сготовил похлёбку.
— Совестно перед ними… — на деревушку кивнул, что миновали. — Экая прорвища войска, а отходим-отступаем. Бог милостив, — вздохнул, — авось останутся живы.
Андрюшка, жадно хлебавший Герасимово варево, ложку отставил, покрутил головой.
— Эх, дяденька, кабы знал, как приходится в ордынском плену. Сколько раз думал, помереть лучше, чем терпеть такие мытарства. Особо худо бабам да девкам молодым. Иные на себя руки накладывали, лишали жизни…