Бутч подскочил к ней, погладил по плечу.
— Тебе нужно остаться, мама, — сказал Леон.
Инесс снова взвыла.
— Она остается, — бросил Леон начальнику тюрьмы. — Дайте ей какие-нибудь пилюли.
Реймонд обнял братьев и впервые в жизни сказал, что любит их, — подобный поступок в столь ужасный момент заслуживал уважения. Затем поцеловал мать в щеку и сказал «прощай».
— Будь мужчиной, — сквозь слезы произнес Бутч, на его щеках ходили желваки.
И вот они обнялись в последний раз. Реймонда увели, в комнату вошла медсестра и протянула Инесс таблетку и стакан воды. Через несколько минут Инесс обмякла в своей инвалидной коляске. Медсестра уселась рядом с ней, а Бутчу с Леоном сказала:
— Мне очень жаль.
В 12.15 дверь распахнулась, и охранник распорядился:
— Следуйте за мной.
Братья вышли из комнаты в коридор, где было полным-полно других охранников, надзирателей, чиновников и множество любопытных, которым удалось получить пропуск на «представление». Все они вышли на улицу и двинулись к центральному входу. Жара не спадала, стояла страшная духота. Продвигаясь по узенькой дорожке к западному крылу здания, все быстро и жадно закурили. Вот они миновали открытые окна с толстыми черными прутьями решеток и, приблизившись к камерам смертников, услышали, как другие приговоренные бьют кулаками в тяжелые двери, выкрикивают слова протеста. Весь этот шум словно был устроен в знак прощания с одним из них.
Бутч с Леоном тоже дымили, им тоже хотелось крикнуть что-то в знак солидарности с этими людьми, однако ни тот ни другой не вымолвили ни слова. Они завернули за угол и увидели небольшое здание красного кирпича с плоской крышей; возле входа тоже роились охранники и еще какой-то народ. Неподалеку стояла машина «скорой». Их провели через боковую дверь в битком набитую комнату свидетелей. Едва войдя, они увидели несколько знакомых лиц, встречи с которыми вовсе не жаждали. Тут был шериф Уоллс собственной персоной — так уж положено по закону. Государственный обвинитель тоже был, по собственному желанию. Чарлин, многострадальная вдова Коя, сидела рядом с шерифом. Тут же разместились две здоровенные полногрудые девицы — по всей видимости, ее дочери. Комната была разделена прозрачной стенкой из плексигласа — по одну сторону находились родные и друзья жертвы преступления, по другую — члены семьи приговоренного к казни. Они видели друг друга, а вот говорить или осыпать проклятиями не могли. Бутч с Леоном уселись на пластиковые стулья. За спиной у них столпились какие-то незнакомцы. И вот наконец, когда все были в сборе, двери закрылись. В помещении царили удручающая жара и духота.
Все смотрели и ничего не видели. Окна перед ними были задернуты плотными черными шторами, чтобы никто не стал свидетелем зловещих приготовлений по ту сторону. Слышались лишь неясные звуки, шла возня. И вдруг шторы раздвинулись, и они увидели комнату для казни размером двенадцать на пятнадцать футов, со свежевыкрашенным бетонным полом. В центре находилась газовая камера — восьмигранный серебристый цилиндр с небольшими окошками, позволявшими увидеть, что творится внутри, а также засвидетельствовать смерть.
Там находился Реймонд, прикованный к креслу; скобы удерживавшие голову, заставляли его смотреть прямо перед собой, однако собравшихся зрителей он не видел. В этот момент он, подняв глаза, смотрел на начальника тюрьмы, который что-то ему говорил. Присутствовали также тюремный прокурор, несколько охранников и, разумеется, палач с помощником. Все занимались своим делом, роль каждого была строго определена, на лицах читалась мрачная решимость, точно они участвовали в некоем ритуале. Все они были добровольцами, за исключением прокурора и начальника тюрьмы.
На стене в комнате свидетелей висел небольшой громкоговоритель, так что можно было слышать слова и звуки последних приготовлений.
Прокурор приблизился к газовой камере и сказал:
— Реймонд, согласно требованиям закона я должен зачитать тебе смертный приговор. — Он приподнял лист бумаги и продолжил: — Окружным судом округа Форд ты признан виновным, и тебе вынесен приговор: смертная казнь. Ты приговариваешься к смерти в Парчмене, тюрьме штата Миссисипи, путем наполнения камеры смертоносным газом. И пусть Господь проявит милосердие и простит тебе грехи. — С этими словами он отошел в сторону, снял трубку телефона, висевшего на стене, послушал, потом сказал: — Никаких отсрочек.
Начальник тюрьмы спросил:
— Есть какие-нибудь причины, по которым казнь не может свершиться?
— Нет, — ответил прокурор.
— Твое последнее слово, Реймонд?
Голос его был тих и слаб, но в комнате свидетелей стояла мертвая тишина, и расслышать было можно.
— Я сожалею о том, что сделал. И прошу прошения у семьи Коя Чилдерса. Бог меня простил. Так давайте покончим со всем этим.
Охранники вышли из камеры смерти; там остались начальник тюрьмы и прокурор, старавшийся держаться как можно дальше от Реймонда. Вот вперед шагнул палач и закрыл узкую дверцу цилиндрической камеры. Помощник проверил, надежно ли она закрыта. Когда с этим было покончено, оба они быстро осмотрели помещение. Все в порядке. Палач скрылся в маленькой подсобке, где находились клапаны, регулирующие подачу газа.
Секунды казались вечностью. Свидетели наблюдали за происходящим с ужасом, точно завороженные, затаив дыхание. И Реймонд тоже затаился — впрочем, ненадолго.
Палач поместил узкий пластиковый контейнер с серной кислотой в трубку, что тянулась от подсобки до емкости в нижней части серебристого цилиндра, как раз под креслом, где сидел Реймонд. Затем нажал на рычаг. Послышался тихий щелчок, большинство зрителей вздрогнули. Реймонд тоже вздрогнул. Пальцы впились в подлокотники кресла. Спина судорожно выпрямилась. Пошло несколько секунд — серная кислота смешивалась с капсулами цианида, которые находились в емкости под креслом, смертоносный газ начал подниматься вверх. Реймонд выдохнул и не стал больше задерживать дыхание — напротив, старался глотать ядовитые пары как можно быстрее, чтобы ускорить наступление смерти.
Тут все его тело начало реагировать, он бешено задергался, забился в путах. Свел лопатки, выпятил грудь. Подбородок и лоб бились о скобы, обтянутые мягкой кожей. Руки, ноги и плечи содрогались, по мере того как газ сгущался и поднимался все выше.
Продолжалось это с минуту или около того, затем цианид взял верх. Конвульсии почти прекратились. Голова перестала дергаться. Пальцы на подлокотниках кресла разжались. Воздух продолжал сгущаться, и дыхание Реймонда замедлилось, а потом и прекратилось вовсе. Еще несколько раз тело его содрогнулось, грудные мышцы судорожно напряглись, руки сотрясла мелкая дрожь — и все было кончено.
Смерть зафиксировали в 12.31. Черные шторы задернули, свидетели потянулись из комнаты. Выйдя на улицу, Леон и Бутч остановились на углу красного кирпичного здания, закурили.
А в комнате смерти включили на полную мощность вентиляцию, и газ начал выходить, растворяясь в ночном воздухе Парчмена. Пятнадцать минут спустя охранники в перчатках отвязали Реймонда от кресла, вынесли тело из камеры и сняли с него одежду, которую надлежало сжечь. Труп окатили холодной водой из шланга, затем обсушили кухонными полотенцами, переодели в новую белую одежду заключенного и уложили в дешевый сосновый гроб.
Леон и Бутч сидели с матерью, ждали начальника тюрьмы. Инесс все еще находилась под воздействием успокоительных, хоть и прекрасно понимала, что произошло примерно полчаса назад. Сидела, обхватив голову руками, тихо плакала, время от времени бормотала нечто невнятное. Появился надзиратель, попросил ключи от фургона Макбрайда. Прошел еще час. Время тянулось страшно медленно.
И вот наконец, освободившись от назойливых журналистов, в комнату вошел начальник тюрьмы. Он скупо выразил соболезнования семье, умудрившись при этом изобразить печаль и сочувствие, затем попросил Леона подписать несколько бланков. Пояснил, что на своем счету в тюрьме Реймонд оставил почти тысячу долларов, так что в течение недели им вышлют чек. Еще он сказал, что гроб уже загрузили в фургон вместе с четырьмя коробками личных вещей Реймонда — гитарой, одеждой, книгами, письмами, рукописями и документами. Так что теперь они могли ехать.
Гроб сдвинули в сторону, чтобы разместить коляску с Инесс. Прикоснувшись рукой к сосновым доскам, она снова разрыдалась. Леон с Бутчем переставили коробки, закрепили инвалидную коляску, потом поставили гроб на прежнее место. И вот, усевшись рядом, они двинулись за машиной с охранниками к административному зданию тюрьмы, проехали через ворота. Свернув на автомагистраль номер три, проехали мимо протестующих. Телевизионщики уже уехали. Леон с Бутчем закурили, Инесс же слишком разволновалась и отказалась от сигареты. Несколько миль они проехали в полном молчании, мимо проносились поля с хлопком и соевыми бобами. На въезде в городок под названием Маркс Леон заприметил круглосуточный магазин. Вышел и купил Бутчу содовой, а себе и матери — по высокому бумажному стаканчику с кофе.
Когда после Дельты пошли холмы, им заметно полегчало.
— Какие были его последние слова? — слабым голосом спросила Инесс.
— Он просил прощения, — ответил Бутч. — Просил Чарлин простить его.
— Так она тоже смотрела?..
— О да! Разве она могла такое пропустить?
— Мне тоже следовало быть там.
— Нет, мама, — возразил Леон. — Всю жизнь будешь благодарить Господа за то, что не дал тебе увидеть казнь сына. В твоей памяти он всегда останется живым, будешь вспоминать это последнее свидание, объятия. Ты уж, пожалуйста, не думай, что пропустила что-то… стоящее.
— Это было ужасно, — пробормотал Бутч.
— И все равно мне следовало быть там.
В городке под названием Бейтсвилль они проехали мимо заведения фаст-фуд — реклама обещала цыплят в кляре и круглосуточное обслуживание.
— Мне нужно в туалет, — сказала Инесс.
В 3.15 утратам не было ни одного посетителя. Бутч подкатил коляску с матерью к ближайшему столику; ели они молча. Фургон с гробом Реймонда стоял всего в тридцати футах.
Инесс умудрилась проглотить несколько кусочков, потом потеряла аппетит. Бутч с Леоном набросились на еду как голодные волки.
В округ Форд они въехали в начале шестого утра, вокруг еще было темно, дороги пусты, и сразу направились на север, к Плезант-Риджу, где находилась небольшая церквушка пятидесятников, а рядом с ней — кладбище. Леон повел фургон по узкой грязной дорожке и остановился, увидев могильщиков с мотыгами. Те как раз закончили свою работу и теперь просто ждали. Они вытащили гроб из фургона. Бутч с Леоном бережно поставили коляску с матерью на землю и покатили ее вслед за гробом.
Гроб спустили на веревках, и, когда он аккуратно разместился на дне ямы размером четыре на четыре, веревки из-под него вытащили. Из церкви вышел священник, прочел короткий отрывок из Священного Писания, затем — молитву. Бутч с Леоном бросили на крышку гроба по горсти земли и поблагодарили похоронную команду.
Могильщики еще продолжали засыпать могилу землей, когда они уехали.
Дом был тих и пуст — ни сочувствующих соседей, ни скорбящих родственников. Братья Грейни выгрузили коляску с Инесс, вкатили в дом, затем — в спальню. Заснула она почти сразу же. Четыре коробки с вещами Реймонда отнесли в кладовку, где всему, что в них лежало, предстояло выцветать и блекнуть вместе с воспоминаниями о Реймонде.
Было решено, что Бутч останется дома с матерью еще на день — заботиться о ней и отгонять репортеров. За последнюю неделю им очень много звонили, и не исключено, что какой-нибудь особенно назойливый тип попробует пробраться сюда с камерой. Работал Бутч на лесопилке, его босс должен был все понять.
Леон же снова уселся за руль и отправился в Клэнтон. На подъезде к городу он остановился — заправить фургон. Ровно в восемь утра он въехал на стоянку мастерской по обивке мебели и припарковал фургон. Самого мистера Макбрайда на месте не оказалось; помощник его объяснил, что раньше девяти утра тот обычно на работе не появляется. Должно быть, сидит в кафе, пьет утренний кофе. Леон протянул помощнику ключи, поблагодарил и уехал.
Он отправился прямиком на электроламповую фабрику, что находилась в восточной части города, и отметился в проходной, как обычно, в половине девятого утра.
Тухлое дело
После семнадцати лет юридической практики он по какой-то давно забытой причине постепенно опустился до дел, связанных исключительно с банкротством и бракоразводными процессами, а потому был немало удивлен, когда всего один телефонный звонок вдруг резко изменил все. Подобно любому другому адвокату, занятому насущными проблемами посторонних людей, Мак Стэффорд постоянно отвечал на самые разнообразные жизненно важные звонки и часто звонил сам. Звонки с просьбами инициировать или, напротив, остановить бракоразводный процесс; звонки с требованием попробовать отменить решение суда о взятии ребенка под опеку; звонки с просьбой растолковать пострадавшим, что ждать повторных выплат им не стоит. По большей части довольно неприятные звонки. И он никогда не думал, что какой-то звонок может столь быстро привести к весьма драматическим последствиям для него самого — к разводу и банкротству.
А прозвучал он во время ленча, во вторник, унылым и серым днем в начале февраля. И поскольку было уже начало первого, Мак сам взял трубку — его секретарша Фреда вышла прогуляться и перехватить сандвич. Фирма у Мака была маленькая, содержать большой штат сотрудников он не мог — вот и пришлось ответить самому. И тот факт, что он тогда оказался в конторе один, сыграл решающую роль. Если бы к телефону подошла Фреда, последовали бы вопросы, причем многочисленные. Действительно, многого из того, что произошло дальше, не было бы вовсе, если бы Фреда оказалась на своем посту, в приемной, неподалеку от входной двери в маленькую контору под названием «Джейкоб Маккинли Стэффорд, юридические услуги».
После третьего гудка Мак перенес телефон к себе на стол в глубине помещения, снял трубку и бросил коротко:
— Юридические услуги. — В среднем за день ему звонили раз пятьдесят, в основном — воинственные супруги и рассерженные кредиторы. А потому он уже давно выработал привычку менять голос и не называть своего имени — конечно, только в том случае, если на посту не было Фреды, фильтрующей звонки, и приходилось снимать трубку самому. Мак просто ненавидел подходить к телефону, но и обойтись без этого аппарата было невозможно. Подобно любому другому юристу из Клэнтона, а их тут было предостаточно, Мак никогда не знал, что сулит ему очередной телефонный звонок: возможно, хороший улов, большое и важное дело, щедрую оплату услуг или даже подъем по карьерной лестнице. Мак вот уже много лет мечтал о таком звонке, хоть и не решался признаться в этом даже самому себе.
И вот холодным зимним днем, когда синоптики обещали слабый снег, такой звонок наконец прозвучал.
Мужчина с акцентом, судя по всему, северным, попросил:
— Будьте добры мистера Мака Стэффорда.
Человек звонил явно издалека, голос был каким-то слишком ровным, а потому Мак ничуть не обеспокоился и ответил:
— Слушаю вас.
— Это мистер Мак Стэффорд, адвокат?
— Именно. Кто говорит?
— Позвольте представиться. Марти Розенберг, работаю на фирму «Дурбан и Лэнг», из Нью-Йорка.
— Из Нью-Йорка? — пожалуй, с излишним нетерпением переспросил Мак. Ну конечно, из Нью-Йорка, просто не может быть иначе! По делам он никогда не бывал в больших городах, но, конечно же, знал о фирме «Дурбан и Лэнг». Каждый юрист Америки по крайней мере хоть раз слышал об этой фирме.
— Совершенно верно. Могу я называть вас просто Мак? — Голос торопливый, но вежливый, и Мак вдруг живо представил себе этого Розенберга — сидит себе в шикарном офисе с дорогими картинами на стенах, с кучей помощников и секретарей, непрестанно снующих вокруг и обеспечивающих все его нужды. И вот, несмотря на столь высокое положение, этот человек столь дружелюбно к нему обращается. И тут Мак ощутил неуверенность. Он окинул взглядом свою жалкую тесную комнатушку и подумал: этот мистер Розенберг уже наверняка догадался о том, что нарвался на неудачника из маленького провинциального городка, потому как он сам снял трубку.