С жестяным чайником в руке.
В нем было: копоть, капли, пот,
Шатун в кузнечном кипятке,
В пару вареная заря,
В заре - природа вся.
Но это было только фон,
А в центре фона - он.
Незабываемый вагон
Фуражек и погон.
Вагон хабаровских папах,
Видавших Ляоян,
Где пыльным порохом пропах
Маньчжурский гаолян.
Там ног обрубленных кочан,
Как саранча костляв,
Солдат мучительно качал
На желтых костылях.
Там, изувечен и горбат,
От Чемульпо до наших мест,
Герой раскачивал в набат
Георгиевский крест.
И там, где стыл на полотне
Усопший нос худым хрящом,
Шинель прикинулась плотней
К убитому плащом.
- Так вот она, война! - И там
Прибавился в ответ
К семи известным мне цветам
Восьмой - защитный цвет.
Он был, как сопки, желт и дик,
Дождем и ветром стерт,
Вдоль стен вагонов стертый крик
Косынками сестер.
Но им окрашенный состав
Так трудно продвигался в тыл,
Что даже тормоза сустав,
Как вывихнутый, ныл,
Что даже черный кочегар
Не смел от боли уголь жечь
И корчился, как кочерга,
Засунутая в печь.
А сколько было их, как он,
У топок и кувалд,
Кто лез с масленкой под вагон,
Кто тормоза ковал!
- Так вот она, война! - Не брань,
Но славы детский лавр,
Она - котлы клепавший Брянск
И Сормов, ливший сплав.
Она - наган в упор ко рту,
Срываемый погон,
Предсмертный выстрел - Порт-Артур!
И стонущий вагон...
Но все ж весна была весной,
И я не все узнал...
Шел веку пятый. Мне - восьмой,
И век перерастал.
1925
ПЯТЫЙ
Нас в детстве качала одна колыбель,
Одна пас лелеяла песик,
Но я никогда не любил голубей,
Мой хитрый и слабый ровесник.
Мечтой не удил из прибоя сирен,
А больше бычков на креветку,
И крал не для милой сырую сирень,
Ломая рогатую ветку.
Сирень хороша для рогатки была,
Чтоб, вытянув в струнку резинку,
Нацелившись, выбить звезду из стекла
И с лёту по голубю дзынкнуть.
Что голуби? Аспидных досок глупей.
Ну - пышный трубач или турман!..
С собою в набег не возьмешь голубей
На скалы прибрежные штурмом.
И там, где японский игрушечный флаг
Трепало под взрывы прибоя,
Мальчишки учились атакам во фланг
И тактике пешего боя.
А дома, склонясь над шершавым листом,
Чертили не конус, а крейсер.
Борты "Ретвизана", открытый кингстон
И крен знаменитый "Корейца".
Язык горловой, голубиной поры,
Был в пятом немногим понятен,
Весна в этот год соблазняла дворы
Не сизым пушком голубятен,
Она, как в малинник, манила меня
К витринам аптекарских лавок,
Кидая пакеты сухого огня
На лаковый, скользкий прилавок.
Она, пиротехники первую треть
Пройдя по рецептам, сначала
Просеивать серу, селитру тереть
И уголь толочь обучала.
И, высыпав темную смесь на ладонь,
Подарок глазам протянула.
Сказала: - Вот это бенгальский огонь!
И в ярком дыму потонула.
К плите. С порошком. Торопясь. Не дыша,
- Глядите, глядите, как ухнет!
И вверх из кастрюль полетела лапша
В дыму погибающей кухни.
Но веку шел пятый, и он перерос
Террор, угрожающий плитам:
Не в кухню щепотку - он в город понес
Компактный пакет с динамитом.
Я помню: подводы везли на вокзал
Какую-то кладь мимо школы,
И пятый метнулся... (О, эти глаза,
Студенческий этот околыш!)
Спешил террорист, прижимая к бедру
Гранату в газете. Вдруг - пристав...
И ящиков триста посыпалось вдруг
На пристава и на террориста.
А пятый уже грохотал за углом
В рабочем квартале, и эхо
Хлестало ракетами, как помелом,
Из рельсопрокатного цеха.
А пятый, спасаясь от вражьих погонь,
Уже, непомерно огромный,
Вставал, как багровый бенгальский огонь
Из устья разгневанной домны.
И, на ухо сдвинув рабочий картуз,
Пройдя сквозь казачьи разъезды,
Рубил эстакады в оглохшем порту
И жег, задыхаясь, уезды...
1925
ЭПИГОНУ
Я вышел к воде, отпустив экипаж.
Вода у сапог в эпигонстве позорном,
Покорно копируя лунный пейзаж,
Подробности звезд подбирала по зернам.
А помню, она разорялась на мгу,
На волны, на пену, на жилы под кожей:
"Я тоже стихия, я тоже могу
При случае быть ни на что не похожей!"
Напрасно дожди ломали копья
И буря к воде облака пригинала.
Прошло - и вода лишь плохая копия
С непревзойденного оригинала.
1929
МАЯКОВСКИЙ
Синей топора, чугуна угрюмей,
Зарубив "ни-ког-да" на носу и на лбу,
Средних лет человек, в дорогом заграничном костюме,
Вверх лицом утопал, в неестественно мелком гробу.
А до этого за день пришел, вероятно, проститься,
А быть может, и так, посидеть с человеком,
как гость
Он пришел в инфлюэнце, забыв почему-то
побриться,
Палку в угол поставил и шляпу повесил на гвоздь.
Где он был после этого? Кто его знает! Иные
Говорят - отправлял телеграмму, побрился и ногти
остриг.
Но меня па прощанье облапил, целуя впервые,
Уколол бородой и сказал: "До свиданья, старик".
А теперь, энергично побритый, как будто не в омут,
а в гости
Он тонул и шептал: "Ты придешь, Ты придешь, Ты
придешь"
И в подошвах его башмаков так неистово виделись
гвозди,
Что - казалось - на дюйм выступали из толстых
подошв.
Он точил их - но тщетно! - наждачными верстами
Ниццы,
Он сбивал их булыжной Москвою - но зря!
И, не выдержав пытки, заплакал в районе Мясницкой,
Прислонясь к фонарю, на котором горела заря.
1931
ЦВЕТОК МАГНОЛИИ
Босую ногу он занес
На ветку. - Не сорвись!
Листва магнолии - поднос,
Цветы на нем - сервиз.
И сверху вниз, смугла, как вор,
Проворная рука
Несет небьющийся фарфор
Громадного цветка.
Его к груди не приколоть.
И мглистых листьев лоск
Мясистую лелеют плоть
И нежат ярый воск.
Зовет на рейд сирены вой.
На темный зов в ответ
Прильнула детской головой
К плечу больная ветвь.
Она дрожит. Она цветет.
Она теряет пульс.
Как в бубен, в сердце дизель бьет
Струей гремучих пуль.
Маяк заводит красный глаз.
Гремит, гремит мотор.
Вдоль моря долго спит Кавказ,
Завернут в бурку гор.
Чужое море бьет волной.
В каюте смертный сон.
Как он душист, цветок больной,
И как печален он!
Тяжелый, смертный вкус во рту,
Каюта - душный гроб.
И смерть последнюю черту
Кладет на синий лоб.
1931
ДЕВУШКА
Степная девушка в берете
Стояла с дынею в руке,
В зеленом плюшевом жакете
И ярко-розовом платке.
Ее глаза блестели косо,
Арбузных семечек черней,
И фиолетовые косы
Свободно падали с плечей.
Пройдя нарочно очень близко,
Я увидал, замедлив шаг,
Лицо, скуластое, как миска,
И бирюзу в больших ушах.
С усмешкой жадной и неверной
Она смотрела на людей,
А тень бензиновой цистерны,
Как время, двигалась по ней.
1942
СОН
Полдневный зной мне сжег лицо.
Куда идти теперь?
Стена. Резная дверь. Кольцо.
Стучи в резную дверь!
За ней узбекский садик. Там
В теки ковер лежит.
Хозяин сам - Гафур Гулям
С цветком за ухом спит.
Есть у Гафур Гуляма дочь.
По очерку лица,
Халида смуглая точь-в-точь
Похожа на отца.
Но только меньше ровный нос,
Нежнее кожи цвет.
И говорят пятнадцать кос,
Что ей пятнадцать лет.
Она в саду цветет, как мак,
И пахнет, как чабрец.
Стучи в резную дверь... но так,
Чтоб не слыхал отец.
1942
АРАЛЬСКОЕ МОРЕ
Пустыня. В штабелях дощатые щиты.
Дымок над глиняной хибаркой.
И вдруг средь этой черствой нищеты
Проплыл залив, как синька, яркий.
Проплыл. Пропал. И снова степь вокруг.
Но сердце этой встрече радо.
Ты понимаешь, милый друг,
Как мало радости нам надо?
1942
СЫР-ДАРЬЯ
Еще над степью не иссяк
Закат. Все тише ветра взмахи.
Под казанком трещит кизяк.
Вокруг огня сидят казахи.
Угрюмо тлеет свет зари.
Века проходят за веками.
И блещут воды Сыр-Дарьи,
Как меч, засыпанный песками.
1942
ЧЕТВЕРОСТИШИЯ
СТАРЫЙ ГОРОД
Над глиняной стеной синеет небо дико.
Густой осенний зной печален, ярок, мглист,
И пыльная вода зеленого арыка,
Как память о тебе, уносит желтый лист,
ГЛИНА
Их будто сделали из глины дети:
Дворцы, дувалы, домики, мечети.
Трудней, чем в тайны помыслов твоих,
Проникнуть в закоулки эти.
ДЫНЯ
Ты не сердись, что не всегда я
С тобою нежен, дорогая:
У дыни сторона одна
Всегда нежнее, чем другая.
СЕРДЦЕ
Раз любишь, так скорей люби.
Раз губишь, так скорей губи.
Но не давай, Халида, сердцу
Бесплодно стариться в груди.
СОЛЬ
Горит солончаками поле,
И в сердце, высохшем от боли,
Как на измученной земле,
Налет сухой и жгучей; соли.
1942
МОГИЛА ТАМЕРЛАНА
Картина Верещагина
Бессмертию вождя не верь:
Есть только бронзовая дверь,
Во тьму открытая немного,
И два гвардейца у порога.
ВЕРБЛЮД
Пустыни Азии зияют,
Стоит верблюд змеиномордый.
Его двугорбым называют,
Но я сказал бы: он двугордый.
ЛУНА
Я ночью в переулке узком
Стою, задумавшись над спуском,
И мусульманская луна
Блестит, как ночь на небе русском.
1942
Ташкент
* * *
До свиданья, воздух синий
И пустыни поздний зной.
Лег на шпалы нежный иней,
Лед дробится под ногой.
Кровь с похмелья остывает.
Радость выпита до дна.
И мороз меня встречает,
Как сердитая жена.
1942
ГОРОД БЕЛЫЙ
Здесь русский город был. Среди развалин,
В провалах окон п в пролетах крыш,
Осенний день так ярок, так зеркален,
А над землей стоит такая тишь!
Здесь думал я: ведь это вся Европа
Сюда стащила свой железный лом,
Лишь для того чтоб в зарослях укропа
Он потонул, как в море золотом.
Кто приподнимет тайную завесу?
Кто прочитает правду на камнях?
...И две старушки маленьких из лесу
Несут малину в детских коробках.
1943
Калининский фронт
* * *
Весну печатью ледяной
Скрепили поздние морозы,
Но веет воздух молодой
Лимонным запахом мимозы.
И я по-зимнему бегу,
Дыша на руки без перчаток,
Туда - где блещет на снегу
Весны стеклянный отпечаток.
1943
* * *
Сначала сушь и дичь запущенного парка.
Потом дорога вниз и каменная арка.
Совсем Италия. Кривой маслины ствол,
Висящий в пустоте сияющей и яркой,
И море - ровное, как стол.
Я знал, я чувствовал, что поздно или рано
Вернусь на родину и сяду у платана,
На каменной скамье, - непризнанный поэт,
Вдыхая аромат цветущего бурьяна,
До слез знакомый с детских лет.
Ну, вот и жизнь прошла. Невесело, конечно.
Но в вечность я смотрю спокойно и беспечно.
Замкнулся синий круг. Все повторилось вновь.
Все это было встарь. Все это будет вечно,
Мое бессмертие - любовь,
1944
ДОН-ЖУАН
Пока еще в душе не высох
Родник, питающий любовь,
Он продолжает длинный список
И любит, любит, вновь и вновь.
Их очень много. Их избыток.
Их больше, чем душевных сил,
Прелестных и полузабытых,
Кого он думал, что любил.
Они его почти не помнят.
И он почти не помнит их.
Но - боже! - сколько темных комнат
И поцелуев неживых!
Какая мука дни и годы
Носить постылый жар в крови
И быть невольником свободы,
Не став невольником любви.
1944
ШТОРМ
Издали наше море казалось таким спокойным,
Нежным, серо-зеленым, ласковым и туманным.
Иней лежал на асфальте широкой приморской аллеи,
На куполе обсерватории и на длинных стручках
катальпы.
И опять знакомой дорогой мы отправились в гости
к морю.
Но оказалось море вовсе не так спокойно.
Шум далекого шторма встретил нас у знакомой арки.
Огромный и музыкальный, он стоял до самого неба.
А небо висело мрачно, почерневшее от норд-оста,
И в лицо нам несло крупою из Дофиновки еле видной.
И в лицо нам дышала буря незабываемым с детства
Йодистым запахом тины, серы и синих мидий.
И море, покрытое пеной, все в угловатых волнах,
Лежало, как взорванный город, покрытый обломками
зданий.
Чудовищные волны, как мины, взрывались на скалах,
И сотни кочующих чаек качались в зеленых провалах.