радуется, раскладывая свои вещи за новым рабочим столом. Сослуживец открывает собственный бизнес, становится успешным и богатым.
– Мне всю жизнь было стыдно, как однажды, подростком, я украл кошелек в трамвае у одного джентльмена.
Трамвай, человек с остекленевшим взглядом, незамечающий копающегося в его кармане мальчишку. Он выходит на остановке, идет в аптеку, заказывает много упаковок снотворного. Продавщица шутит, не собрался ли тот покончить с собой, и, посмотрев ему в глаза, понимает, что угадала. Человек долго копается в кармане, ища кошелек.
Продавщица аптеки и неудавшийся самоубийца идут под руку по улице и смеются, вспоминая свое знакомство.
Распределяющий встает со стула.
– Моя смена закончилась. Но я с удовольствием еще пообщаюсь с вами, пойдемте.
Он открывает дверь с табличкой «Ад» делая приглашающий жест.
Мужчина заходит в дверь. За ней шумный бар. Распределяющий снимает бутафорские крылья и вешает их на вешалку. Они садятся за стойкой. Бармен жонглирует бутылками, в такт музыке.
– Тяжелая у вас работа, определять кого в одну дверь, кого в другую, – говорит мужчина, с удивлением разглядывая окружающее.
– Я вам открою секрет. На самом деле дверь только одна. Та, в которую вы вошли ко мне.***
Мы приходим в этот мир через мучения нашей матери – это многое говорит о мире.
Марс в зените
– Вот вы и пришли ко мне, Луиза, – говорит хозяин магической сувенирной лавки.
– Вы обознались, я Агата, – отвечает девушка.
– Нет, нет, зарождающаяся Луна уже восходит на небосвод. Двадцать-двадцать, третья среда августа, Марс в зените.
– Тем не менее, я Агата, и, пожалуй, пойду.
– Нет! – говорит хозяин лавки и достает из-под прилавка топор, древко которого украшено вязью странных символов.
Агата пятится, потом делает рывок к двери, но торговец оказывается проворнее, и наносит ей два удара топором по голове. Выдохнув, он делает последний удар, отсекая голову девушки. Кровь забрызгивает пол, стену с сувенирами и почти всего торговца. Он встает, подмигивает себе, глядя в зеркальную витрину, и запирает дверь магазина. Поворачивая последний оборот ключа, он чувствует, что дверь дергают с другой стороны, потом еще два раза и отпускают.
– Пойдем, Луиза, они уже закрыты, – доносится с улицы.
– Черт! Неделя насмарку! – сокрушается торговец и швыряет топор в стену.
Маришка
Маришка кинула мыло в маленькое мутное озеро с кувшинками. Посмотрела, что края начала затягивать ряска. «Скоро придется чистить», – подумала Маришка, и нажала ногой на кувшинку. Озеро издало громкий бульк, и начало равномерно покрываться пузырьками.
Побрив голову, Маришка надела широкие штаны и короткий зеленый сарафан. Выкатила из гаража цветоход, полила все четыре горшочка с фиалками на колесах и поехала на работу.
Грохотало. Ровно, плавно. Знакомые и уже любимые звуки кинутой на стол огромной стопки с бумагами сливались в большой оркестр, играющий мелодию, столь простую и столь же неповторимую. Маришка подошла к своему столу и вставила рабочую карточку в липкое гнездо счетчика.
Ровно через минуту подошел Рудольф и молча вручил ей высокую, приятно-тяжелую стопку бумаг. Маришка улыбнулась и кинула стопку на свой стол элегантным движением мастера своего дела. Рухнувшая стопка издала громкий глухой звук, который слился с такими же на соседних столах.
Рудольф повернулся и пошел прочь. Маришка, разделив стопку на две половины, стукнула одной об стол.
«Опять не обернулся», – печально подумала она. Но вскоре мысли о Рудольфе вытеснились пустым сосредоточием, рождающем хлопающие бумажные звуки. Она смотрела на стол и мерно перебрасывала бумаги из одной стопки в другую. У нее уже было шесть стопок, и она гордилась этим, потому что работать с шестью неравными стопками могли только трое в их отделе.
Через восемь часов, уставшая, но счастливая, Маришка вытащила пропуск из гнезда в столе. Обтерла прилипшую к нему слизь о штаны и пошла к выходу. Дойдя до двери, она робко обернулась и посмотрела, как Рудольф складывает ее стопки в большую тачку на колесиках.
Оседлав цветоход, она направилась в дарцентр. Маришка любила дарцентры, хоть и не могла себе позволить много из-за крохотной квартирки.
Она выбрала два огромных помидора и шесть банок кормовой эссенции. Потом с умилением, как и всю прошлую неделю, уставилась на гарнитур садовой мебели. Гарнитур зеленел, пускал новые побеги и цвел столом и одним креслом. «У меня нет сада», – сказала она себе и резко развернулась в противоположную сторону. Благодаря такому неожиданному телодвижению, она столкнулась с мужчиной, оказавшимся за ее спиной. Один из помидоров, которые Маришка прижимала к себе, упал на пол и разбился на мелкие кусочки с таким громким звуком, что надежды – уйти незаметно не осталось. Ее глаза налились слезами. Она уставилась на красно-бурые осколки на полу и приготовилась принять свою участь, когда услышала мужской голос.
– Это я разбил. Да, приму все причитающиеся подарки и бонусы за весь месяц. Загрузите все в синий ландышеход.
«Я спасена?» – мелькнула радостная мысль.
– Вам не обязательно принимать все эти подарки. Это по моей вине.
– По вашему лицу сразу понятно, что вы не планируете столько даров.
– Я что-нибудь придумаю.
– Не переживайте. Мне совсем не сложно. Я только вчера приехал в город, у меня квартира восьмого размера и никакой поклажи с собой. Я все возьму.
– Спасибо. Если все-таки, что-то захотите отдать, пришлите посыльным на Рикувека, 15-а.
Потом тихо добавила.
– Комната восемь.
– Третий размер? – с ужасом спросил мужчина.
– Да, – смущенно ответила Маришка.
– Да, пожалуй, разбитый помидор вам был действительно не по силам. Я лет пять назад тоже жил в третьем. Но поверьте, восьмой вас тоже не спасет. Одни только новогодние даро-ярмарки съедят все место максимум за два года. А гарантия на все будет минимум по пять лет.
Он взял с полки пакет сухого растворимого завтрака для ученых. Положил его в тележку с дарами, которую нагрузили работники центра, и покатил к выходу.
– Я Марк, – обернувшись, сказал он, – и зайду в гости двадцать пятого в восемь.
Как правильно есть сыр
Сыр надо отрезать тоненьким куском, разломить его на много маленьких кусочков, разложить их на ладони и, наклоняясь к ней губами, брать по одному. При этом обязательно надо представлять, что ты большой, пятнистый жираф, который обожает сыр.
Счастье
В час между тремя и четырьмя дня, он, с надеждой в глазах, становился у настенных часов и, замерев, всматривался в них. Следил за движением секундной стрелки, улыбался. Порой в его глазах загорался игривый огонек, и он насвистывал веселую мелодию, смутно знакомую, но явно очень старую. Когда маленькая стрелка подползала к четырем, лицо его тускнело, разглаживалось и, словно обмирало. Спустя ровно час он возвращался к комку глины на высоком столе. Под его руками комок обретал слегка узнаваемые черты, которые тут же гибли, превращаясь обратно в бесформенное месиво.
– Вы что-нибудь знаете насчет этого часа?
– Нет. Опросили всех усопших родственников и знакомых. Отправляли мастера снов к живым потомкам. Ничего.
– Но он явно счастлив в этот час.
– Ничего не могу сделать. У меня очень четкие инструкции его пребывания и точные характеристики возложенных мук.
– Я бы на вашем месте озаботился. Мой отчет не единственный, в котором значится счастливый мученик в вашем круге.
– Секции.
– Это ад, а не санаторий.
– Я приму меры.
– Уж потрудитесь.
– Легкий ужин? Куропатка с пряным сыром.
– Не откажусь.
Они проследовали мимо скульптора на террасу, ведущую в сад.
Крылья демона шелохнулись, и ветер выхватил крохотное белое перо. Оно закружилось в воздухе. Влетело в открытую дверь и прилипло к глиняной массе. На мгновение в ней начали угадываться формы, но руки мастера вновь скомкали глину, погрузив в нее перо.***
Эпоха однострочья, многоточие…
Глаза
– Не напрягайся. Со мной можно просто помолчать.
– Не против.
Антон разглядывает гущу в чашке, словно собрался гадать. Потом откидывается на стуле и смотрит в небо. Потом на меня.
– Я придумала лучше, ты когда-то говорил, что любой разговор бессмыслен, когда не видишь глаза собеседника. Вот мои глаза. Теперь можно смотреть в них сколько влезет, но говорить не обязательно.
– Предлагаешь в гляделки?
– Только не в такие – кто кого, чтобы не моргать или не отворачиваться. Просто смотреть. Только нужно еще кофе.
– И пива.
Мы смотрим друг другу в глаза. Я делаю глоток кофе. Антон облизывает губы. Улыбается одним уголком рта, потом начинает смеяться.
– Говорить совсем не запрещено, если хочешь, говори.
– Не хочу, мне понравилось.
Я вижу, как его взгляд блуждает по моему лицу. Он смотрит на губы. Потом сразу в глаза. На сережку, а сейчас вроде на прядь, которая с утра торчит так нелепо, что я даже не стала ее приглаживать. Взгляды встречаются. Интересно, как долго можно так смотреть и оставаться собой, помнить, где
ты и кто. Глаза похожи на черные дыры. Они вроде лучатся, имеют цвет, но это обман, охотничья уловка, чтобы ты потерял бдительность и засмотрелся. И тогда они откроют свою сущность и с бешеной силой затянут тебя в ту непреодолимо далекую бесконечную черную точку, которая с обратной стороны рождает вселенную. Вселенную другого человека. Антон больше не улыбается. Его лицо расслаблено. Может я зря затеяла эту игру, нельзя узнавать так много о другом человеке на второй или третьей, или какая там у нас встреча. Но уже поздно. Мы теперь знаем больше, чем могли сказать сегодня или завтра, или за весь следующий год. И мы продолжаем смотреть.
Официантка ставит две чашки кофе, бокал пива, хочет, что-то сказать, но потом просто уходит.
Я грею руки горячей чашкой, потом почти залпом выпиваю ее. Возвращаю взгляд на Антона, становится тепло. Он гладит большим пальцем край стола, потом, смутившись, будто его застукали за чем-то непристойным, берет пиво, делает несколько глотков и, скосив глаза, через бокал смотрит на меня. Поворачивает бокал. Игра в искажения его занимает, и он смотрит на меня, приподняв бокал, через оставшееся пиво. Я улыбаюсь. Какой же он все-таки ребенок. Такой неоправданно старый на вид, с такими сложными мыслями и такой яркой искрой озорства. Я кладу руки на стол и придвигаюсь ближе к Антону. Он тоже садится ближе. Теперь хорошо видны мелкие морщинки в уголках глаз. Он часто моргает, а мне почему-то хочется заплакать и убежать. Но он снова улыбается, и все проходит. Спустя пять минут или, может, час, кажется, что мы прожили несколько жизней, но это сейчас не важно. Важен холодный ветер, он не дает смотреть в глаза, они начинают слезиться. Мы молча встаем, оставляем деньги под кружкой и идем. С каждым шагом становится все темнее. Но там, куда мы придем, будет свет и наши глаза, способные вечно смотреть во тьму, которая не в себе.***
Состояние – жизнь не подразумевает безопасность и стабильность, и любые попытки найти их обречены на провал.
Выбор
Этот странный, волнующий момент, когда мысли так ясны, а кожей чувствуешь податливую материю реальности, которая ждет твоего решения, чтобы сорваться с места и унести бурным течением в одну из развилок судьбы. Но пока выбор не сделан – все время мира твое. Ты можешь вечно любоваться звездами или сидеть, уткнувшись в подушку; смотреть в окно, видя лишь пылинки на стекле. В этот момент мир замирает.
Дует ветер, плывут облака, ходят по улицам люди, закипает чайник, за стеной танцуют и смеются друзья, спит кот. Ты можешь выйти на улицу или выпить чай, но всем своим естеством ты чувствуешь ложь и иллюзию жизни. И это будет длиться, пока твой выбор не будет сделан.
Жизнь не может развиваться без нашего участия. Отказ от выбора тоже выбор. Каждая значимая точка на линии нашей реальности ждет решения. Только нашего.
Мир полон других людей, но ни один из них не может сделать выбор за тебя. Потому что они творцы своей вселенной. И как бы нам не казалось, что мы существуем в едином мире, каждый создает свой. И этот миг создания очередного слоя реальности безумно прекрасен, наполнен чистой, неиссякаемой силой, безграничным могуществом, трепетной красотой и полетом. В этот момент обостряются все чувства, ты растворяешься и собираешься вновь. Ясно осознаешь, что в этот миг меняешь свою жизнь и мир в целом. И самое печальное, если в этот момент мы отказываемся творить. Опускаем импровизированные руки и говорим себе, что от нас ничего не зависит. Мир принимает наш выбор, запускает генератор случайности и вручает нам новый кусок реальности, который мог быть до мельчайших подробностей такой, как мы хотим. В этой игре можно выиграть, но наш отказ от сотворения своей судьбы – заведомо проигрыш.
О детстве
Большую часть своего детства я провела в доме бабушки. Там был уют, сказки и двор, в котором была волшебная поляна с самой зеленой в мире травой. На ней, вместо росы, сверкали бриллианты, она была мне по пояс, а местами даже выше, и я точно знала, что там живут гномы, ну или, хотя бы, милые кролики. Еще во дворе росла огромная ива. Я обхватывала много ветвей, наклоняла вниз, и она подбрасывала меня в воздух, плавно раскачивая, и у меня вырастали крылья. Ива была, бесспорно, волшебной, потому что сорванный с нее длинный прут превращался в упряжку прозрачных коней, которые могли умчать в самые облака. А когда мы с бабушкой прочитали «Волшебника изумрудного города», я очень захотела себе говорящую ворону. И через пару дней на абрикосовом дереве напротив нашего окна поселилась огромная черная ворона. Она прилетала каждое утро и подолгу сидела на нижних ветвях. Когда я выходила гулять, я ждала, что она заговорит со мной, но вокруг ходили соседи, и она их стеснялась, поэтому я так и не услышала ее голоса. Но однозначно она была говорящей и волшебной, иначе, зачем ей было каждый день прилетать ко мне. В то время даже зима виделась по-другому. Она каждое утро рисовала сверкающие всеми драгоценностями мира картины на моих окнах, но как бы рано я не просыпалась, так ни разу не поймала ее за работой. А потом бабушка рассказала мне о весеннем равноденствии. Что придет Весна и будет биться с Зимой. И если Весна победит, то тепло наступит рано, а если проиграет, то Зима будет хозяйничать еще несколько недель. Я с нетерпением ждала этой грандиозной битвы. Однажды утром бабушка сказала, что этот день наступил. Я выпрыгнула из постели, подбежала к окну и, приоткрыв штору, выглянула на улицу. И с гордостью могу заявить, что видела эту битву, и она была прекрасна. Розово-сиреневые, развивающиеся наряды Весны переплетались с искрящимся бело-голубым платьем Зимы. Их бой был похож на танец или хоровод. Если бы в то время я знала, кто такие самураи, то назвала бы этот бой – самурайским, и цветные вихри, волнами клубящиеся в воздухе – рисунком мандалы Инь и Янь. Я болела за Весну, потому что очень хотелось, чтобы волшебная поляна вновь заросла сверкающей травой, и можно было бы нарвать огромных лопухов у гаражей и сделать дом для кукол, которые носят платья из цветов. Но в этот раз Весна проиграла, и Зима еще управляла погодой какое-то время. А мы с бабушкой сидели дома, закутавшись в большие пуховые платки, и смотрели в окно. Потом все-таки наступила Весна, мне подарили нового мишку на день рождения, у него открывался рот, и мишка рычал, когда его наклоняли. На радостях я начала готовить ему волшебные блюда из скрученных бумажек, которые он охотно ел. Я была уверена, что если мишку досыта накормить, он перестанет быть игрушечным и оживет. Так и случилось. Он ожил, он смотрел на меня живыми глазами и рычал, даже когда я его не переворачивала. Я так обрадовалась, что рассказала об этом бабушке и родителям. И тут случилось страшное – они не поверили мне. Они не видели, что мишка стал живым. Они смотрели на него и не замечали, что он следит за ними глазами. Они говорили, что такого не может быть. Убеждали меня, что я уже взрослая, и мне пора понять, что волшебства не существует. И я стала бояться мишку, ведь он был волшебный и настоящий, но не был частью мира, где жили мои родные. А я очень любила своих родителей и бабушку. И поэтому я взяла волшебного мишку в парк, и когда бабушка собралась идти домой, оставила его на скамейке одного. Мне было очень стыдно перед ним, но он рушил вселенную, в которой жили взрослые, лишь одним своим присутствием. Когда бабушка спохватилась и вернулась к скамейке, медведя там уже не было. Я разрыдалась так сильно, что не могла успокоиться до самого дома. После этого взрослый мир, в котором не было места чудесам, стал расплываться в моих глазах, терять