— Баста! — вдруг громко сказали с дивана в углу, и на середину круга вышла другая женщина. Я узнал свою давешнюю знакомую Жанет Андерс, специалистку по секретарско-сексуальным проблемам. — Баста! — повторила она, лицо ее стало красным. — Я не знаю, театр это или нет, но я протестую. Здесь собрались порядочные люди. С положением. И я не желаю, чтобы нас тут поносили никому не известные людишки.
— Ну вот, — сказала первая женщина, усмехнувшись. — Теперь всё в порядке. Спасибо.
И она поклонилась.
Гости зааплодировали. Сначала нерешительно. Потом громче, громче. Раздались крики: «Браво!» Аплодировали и кричали «браво» обеим.
— Но я не актриса, — сказала Андерс растерянно. — Я действительно протестую.
Гости хлопали. На середину зала пробирался несколько взволнованный хозяин.
Питер толкнул меня в бок:
— Чёрт, я уже не разберу, где театр, а где…
— Друзья… — сказал хозяин мягко и растопырил руки между двумя женщинами, как судья на ринге, который разводит разгоряченных бойцов. — Друзья мои! Я думаю, мы должны поблагодарить актёров за прелестную шутку, которую они с нами сыграли. Эти талантливые молодые люди — труппа «Уличного театра». Они существуют на пожертвования нашего фонда.
Раздались аплодисменты.
— Я пригласил их на нашу вечеринку, чтобы познакомить вас с их творчеством. — Он повернулся к актёрам: — Вы были великолепны. Благодарю вас, мои дорогие!
— И снова обратился к залу:
— А теперь прошу в столовую и палевую гостиную. Там вы сможете немножко подкрепиться…
Гости потянулись из зала в столовую, где за длинным столом с белоснежной скатертью четыре человека в смокингах готовили на четырех спиртовках в присутствии гостей простецкие омлеты с шампиньонами. Гости выстраивались в очередь.
В зале хозяин утешал Жанет Андерс:
— Дорогая, но ведь это была шутка. Я, правда, просил, чтобы они сыграли что-нибудь насчёт расизма. Но они, как видите, решили иначе. Актеры! Что с них взять? Разве можно, дорогая, обижаться на актёров?
Ещё через час, когда гости съели свои омлеты с шампиньонами, пришло время расходиться. Хозяин и хозяйка провожали гостей у выхода.
Чмок-чмок.
— Очаровательная «party».
— Разве не великолепно?
Чмок-чмок.
— А эта шутка актёров просто прелесть.
Чмок-чмок.
— Не правда ли?
— Удовольствие было видеть вас
— Удовольствие было видеть вас.
Чмок-чмок.
* * *
На другой день я, понятно, встретился с тем длинным усатым парнем из «Уличного театра» (девушку мне разыскать не удалось: сразу после выступления она уехала). Он оказался руководителем труппы. В ней — пятеро молодых ребят и одна девушка. Начинающие актёры. Каждый где-нибудь работает или ищет работу. «Уличный театр» — это их гражданский долг, это — в свободное время. Как ясно из названия — играют на улицах, на станциях метро, в парковых аллеях. Метод — вовлечь в действо зрителей: прохожих, пассажиров поезда, рабочих на стройке во время отдыха. Главная тема их выступлений — расизм, война во Вьетнаме. Сценарии пишут сами. Очень много, конечно, импровизируют.
— Вас действительно пригласили, чтобы вы «сыграли» что-нибудь о расизме? — спросил я.
— Да. Но мы решили поговорить о них самих.
— Вы не боитесь, Джон, что вас перестанут финансировать после того, что вы натворили?
Он усмехнулся:
— Финансирование грошовое. На эти деньги мы можем только снять конуру для репетиций. Но они не перестанут. Перестать — значит признать, что мы сказали правду. Они делают хитрее. Они не принимают это на свой счёт. Они аплодируют. Это, мол, о других. Умные, бестии. И нервы крепкие. Осечка у них вышла только с той стервой. Остальных не пробьёшь.
— Вы надеялись?
Он махнул рукой:
— Нет. Скорее для собственного самообразования. Интересно было, как они станут реагировать. Мы работали в разных аудиториях. Встречали сочувствие, ненависть, редко — равнодушие. Среди таких, — Джон вздёрнул лицо куда-то к верхушкам небоскребов, — мы выступали впервые. И встретили что-то совсем новое. Мы ещё не разобрались — что. Но что-то очень упругое, растягивающееся, как резина…
Глава двенадцатая
ДЕКАБРЬ
Похождения виолончели
Человек, лицо которого было сжато седыми баками, похожими на стальные японские мечи, коими волевые самураи делают харакири, объявил:
— Леди и джентльмены, я хочу представить вам сегодня молодой талант, который предъявляет музыке более высокие требования, чем предъявляем мы. Прошу тепло встретить виолончелистку мисс Шарлотту Мурмэн.
Леди и джентльмены — их было не больше двух десятков в этой большой, богато обставленной квартире, занимающей почти весь этаж в доме на Пятой авеню, — вежливо зааплодировали.
Но требовательный талант появился не сразу. Вначале в комнату вкатили обширную платформу на бесшумных колесиках. На ней я разглядел пюпитр с нотами, стул, а также следующие предметы: электроплитку, сковородку, несколько яиц в деревянной плошке, нож, велосипедную грушу-гудок, тарелки фаянсовые, молоток с деревянной ручкой, два ведра жестяных, несколько бутылок с кока-колой, кусок оконного стекла средней толщины на подставке, магнитофон, мужские штаны серые полушерстяные (с виду) на вешалке, два динамика производства неизвестной фирмы, клубки проводов среднего диаметра и прочую хозяйственную мелочь, которую я в данном перечислении опускаю. Имущество такого разнообразия и количества обычно остается после, пожара небольшой бруклинской продуктово-хозяйственной лавки и вывозится с пепелища на одноколесной тачке друзьями и родственниками погорельцев под плач и стенания последних.
Затем служители вынесли виолончель, которую поставили рядом со стулом. И только тогда появилась сама мисс Шарлотта Мурмэн, женщина лет двадцати пяти в длинном чёрном платье.
Она остановилась возле платформы; и ей снова похлопали. Мисс села на стул среди своего странного имущества, не очень вязавшегося с обстановкой респектабельной квартиры и вечерними костюмами гостей, проверила контакты проводов, раскрыла ноты на пюпитре и принялась настраивать, инструмент.
Человек с самурайскими мечами на щеках сказал:
— Композитор Джон Кэйдж, «Конструкция номер 26 минут 11 499».
Виолончелистка некоторое время посидела в молчании, опустив руки к полу. Затем взглянула на ноты и принялась довольно громко — думаю, всем было слышно, — стучать каблуком по платформе. Так она стучала с минуту, не отрывая сосредоточенного взгляда от нот и чуть шевеля губами. Отсчитав, сколько полагалось, она наконец энергично взмахнула смычком и провела им по струне. Над виолончелью поднялось легкое канифольное облачко. Инструмент издал звук индустриального характера. Затем мисс Мурмэн отсчитала ногами и губами еще несколько тактов, после чего нажала велосипедную грушу-гудок. Звук получился не более мелодичный, но зато менее неожиданный, чем первый. Тут исполнительница перевернула страницу, и дело пошло быстрей. В темпе аллегро модерато была включена электроплитка и без паузы, в развивающемся крещендо, нажата кнопка магнитофона. В комнате раздался вой полицейской сирены. Затем виолончелистка ритмично, одну за другой, открыла четыре бутылки с кока-колой и вылила содержимое в кружку. Пробочные хлопки, шипение и бульканье всемирно известного напитка были усилены высококачественными динамиками. В.след за тем последовало выразительное стаккато четырех яиц, разбитых над уже раскалившейся сковородкой. Пощёлкивание пригоравшего кукурузного масла придало стаккато особую выразительность и аппетитность.
Виолончелистка сноровисто хозяйничала на своей платформе, не вставая со стула. Время от времени, изловчившись, она проводила смычком по одной или нескольким струнам виолончели. Талант Шарлотты Мурмэн извлекать из этого инструмента нехарактерные для него звуки был грандиозен. Пока поспевала яичница, виолончелистка вылила кока-колу из кружки себе в рот, поднесла к нему микрофон и, неотрывно следя за партитурой, принялась полоскать горло. Прополоскав, выплюнула кока-колу в жестяное ведро (микрофон был прикреплен к ручке), включила магнитофонный крик толпы «Мир теперь же! Мир теперь же!» и, громко чавкая, принялась поглощать яичницу прямо со сковородки. При этом левой, свободной рукой она водила ножом по фаянсовой тарелке, извлекая звук, который заставлял моего любимого в детстве кота Яп-япа в отчаянии прыгать на оконную занавеску. Я вспомнил про Яп-япа потому, что, проглотив несколько кусков яичницы, мисс Мурмэи снова нажала кнопку магнитофона — и на всю комнату раздайся кошачий вой, на который тут же из дальних апартаментов отозвался не предусмотренный композитором визгливый лай чьей-то собачки.
Мисс Мурмэн вибрировала. Вибрация закончилась ударом молотка по оконному стеклу. Осколки посыпались на жестяной лист. В образовавшейся секундной паузе энергичная мисс успела выкрикнуть: «Страхуйте свой автомобиль в компании „Олл-стэйт“!» И тут же выстрелила из пистолета.
Я не могу подробно описать весь концерт. Помню, что еще несколько раз мисс Мурмэн проводила смычком по струнам виолончели. Вступали в строгом соответствии с партитурой велосипедная груша и нож с тарелкой. Выпито было еще две бутылки кока-колы, содержимое одного помойного ведра было перелито в другое. Магнитофон надрывно плакал ребенком, кричал толпой: «Зиг хайль! Зиг хайль!», выл сиреной «скоропостижки». Было и многое другое. И все же композитор и исполнительница закончили Конструкцию на абсолютно неожиданной ноте. В полной тишине мисс Мурмэн принялась расстегивать и застегивать «молнию» на серых полушерстяных (с виду) мужских штанах. Динамики усилили этот звук до требуемой паровозной мощности. Мисс Мурмэн отсчитала каблучком несколько тактов, не отрывая глаз от нот, расстегнули «молнию» на своем собственном платье и оголила дебелую грудь.
Конструкция закончилась. Публика зааплодировала. Мисс Мурмэн удалилась.
Человек с самоубийственными бакенбардами известил собравшихся, что Шарлотта Мурмэн согласилась ответить на несколько вопросов аудитории. Мисс вернулась снова, застегнутая на все «молнии».
Поднялся цветущий джентльмен, о котором мой знакомый театральный режиссер, приведший меня в эту квартиру, сказал, толкнув локтем: «Владелец крупнейшего дела по продаже жареных цыплят».
— Скажите, пожалуйста, — попросил джентльмен серьёзно, — как вы это называете?
— Авангард, — ответила мисс Мурмэн. — Композитор Кэйдж называет это смешанным искусством.
— Благодарю вас, — удовлетворился джентльмен, покрутил головой и сел.
Поднялся другой.
«Продуктовые магазины», — шепнул мне режиссёр.
— Что вы хотели нам сказать вашей музыкой? — спросили продуктовые магазины. — Что мы должны были, так сказать, чувствовать?
— Я не хочу быть диктатором, — скромно сказала мисс Мурмэн. — Чувствуйте что хотите.
— А по-старому, так сказать… вы умеете? — продуктовые магазины смутились.
— Вы имеете в виду традиционную музыку? — поощрила мисс Мурмэн. — Пожалуйста.
Она села на стул посреди платформы, которая теперь напоминала хозяйственную лавку после драки в ней двух десятков собак (остатки подгоревшей яичницы ещё дымились), и довольно уверенно изобразила несколько тактов из «Умирающего лебедя» Сен-Санса.
— Вы этого хотели? — спросила она снисходительно.
— Да, да, — поспешно закивал продуктовый любитель музыки.
— Традиционная музыка, к сожалению, не успевает за развитием жизни, — пояснила Мурмэн. — Поэтому мы, авангардисты, ищем новые средства выражения того, что происходит вокруг.
— И вас кто-нибудь слушает? — неделикатно спросила какая-то дама, как видно самая непосредственная здесь.
Мисс Мурмэн отвечала с достоинством:
— Я только что закончила тур по университетским городам Соединённых Штатов. А перед тем совершила двухмесячную гастрольную поездку по Европе. Пластинки с моей игрой выпущены в Стокгольме, Копенгагене, Мюнхене. Скоро я снова еду в Европу.
Публика зааплодировала.
* * *
Мне всё никак не удавалось встретиться с Шарлоттой Мурмэн. Она была чертовски занята. Портье дешёвенького отеля на Вест-Энд-авеню, где она проживала, отвечал на мои звонки однообразно: «Ещё не пришла» или «Уже ушла».
Но всё-таки почта принесла от неё записку: «Хэлло! Жаль, что не смогла с вами встретиться до сих пор. Я только что из Европы. Скоро — наш фестиваль на Сторожевом острове. Там увидимся. Приветствую». Подписано письмо было довольно торжественно: «Директор ежегодного фестиваля авангардистского искусства Шарлотта Мурмэн».
Сторожевой остров — это маленький клочок земли на Ист-Ривер, не очень далеко от здания ООН, соединенный с «Большой землей» Манхэттена узким пешеходным мостом ядовито-зеленого цвета. На островке мало строений, и главные хозяева его — пуэрториканские ребятишки из испанского Гарлема — большие поклонники футбольного искусства.
Но в тот День, когда я по приглашению Шарлотты Мурмэн пришел на остров, он отдаленно напоминал ту самую платформу с неожиданными, не связанными между собой предметами, которую я видел во время выступления виолончелистки… Только вокруг нынешней платформы была вода с плавающими на ней нефтяными кругами, в которых отражались с одной стороны бегущие по Ист-Ривер-Драйв машины, а с другой — тяжелый и представительный, как Пентагон, дом для умалишенных.
С моста я увидел в середине острова красно-бело-голубой шатер, лежавший на земле. Валялись ящики. Тянулись провода. Между ними бродили парочки. Первый человек, которого я встретил, сойдя с моста на островную землю, был усач в чёрной фетровой шляпе и в жилетке на голое тело. Заложив руки за спину, выставив вперед ногу, он сосредоточенно разглядывал кучу мусора, состоявшую из пустой жестяной пивной банки, пустой винной бутылки, картонки из-под молока и разных объедков. Посмотрев так некоторое время и поразмыслив, он подошел к куче, положил бутылку на место пивной банки, а банку на место бутылки. Всё это накрыл аккуратно прозрачным пластиком, а по краям вбил в землю несколько колышков, чтобы не сдуло ветром. К одному из колышков была привязана фанерная дощечка с тщательно выписанным словом «Завтрак» и фамилией автора.
— Импровизация? — спросил я, выбрав слово повежливее.
Усач, однако, обиделся.
— Я создал «Завтрак» несколько лет назад.
— Но я видел — вы только что поменяли местами банку с бутылкой.
— Это репродукция, — объяснил автор снисходительно. — Оригинал — в частной коллекции. Вы, надеюсь, не отрицаете права художника менять некоторые детали?
— Нет, нет, — поспешно заверил я, — не отрицаю.
Усач смилостивился:
— В том-то и состоит отличие авангарда от традиционного искусства, что мы, авангардисты, вообще не относимся к своим произведениям как к чему-то застывшему. Мы рады, если время и обстоятельства изменяют и улучшают наши работы. Я положил пивную банку сверху, если хотите знать, потому, что сейчас пьют больше пива, чем вина…
Поблагодарив за разъяснение, я отошёл. И через несколько шагов натолкнулся на табличку (на таких у нас пишут обычно: «По газонам не ходить») «Древесные скульптуры Поппи Джонсона». Я оглянулся вокруг, ища скульптуры, но их не обнаружил. Вместо них я увидел в пяти шагах старый, потрепанный чемодан. Он был привязан толстой пеньковой верёвкой к стволу дерева. Рядом к другому дереву такой же верёвкой была привязана здоровенная рыбина — мордой кверху. Рыба была настоящая, но не шевелилась. Я обнаружил поблизости еще три дерева, к которым было что-то привязано: к одному — ржавая пила, к другому — трепыхавшаяся ещё птица, к третьему — пустой ящик от телевизионного приемника с обрывками, проводов.
Это и были, надо полагать, древесные скульптуры Поппи Джонсона.
Ко мне подошел человек, одетый, несмотря на жару, в драное меховое дамское манта, из-под которого виднелось розовое индийское сари. В руках он держал объемистую пачку почтовых конвертов. Один из конвертов молча вручил мне.
— Что это? — спросил я.
— Освобождение, — сказал человек, вытирая пот со лба.
На конверте, мелкими буквами от руки было написано: «Соната освобождения рыбы. Пожалуйста, верните рыбу (внутри) морю. Нэм Джун Пайк». Я заглянул внутрь. Там лежала жёлтая высохшая килька.
— Она же дохлая, — сказал я.
— Это неважно, — молвил человек в дамском манто. — Главное — это чувства
— А почему соната?
— Лаконичность формы и богатство чувства, — пояснили мне.
Я посмотрел на конверт, на сушеную кильку, на реку, на потного человека в шубе, пытаясь определить, какое чувство внушает мне «Соната освобождения». Чувство, кажется, было насчет того, что в такую жару неплохо бы эту кильку из сонаты соединить с тем пивом из скульптуры «Завтрак»… Я честно признался в этом человеку с конвертами.