— Я поведу, — Гоголь мало походил на своего знаменитого литературного «однопрозвищника»: запечатанный в тугую черную жилетку и черные джинсы, с выбритой на коротко стриженной голове пятиконечной звездой, он всем своим видом воплощал совершеннейший анархизм, возведенный в экспоненту энной степени из загадочно блестящих, немыслимой глубины голубых глаз, испытывающих мир вопросом абсолютного качества: «Ну что, большой мой чувак, ты, похоже, несвободен?».
Красный «Пегас-Ландкрузер», как оказалось, стоял на приколе в соседнем с Клубом ветеранов перестройки внутреннем дворике. Одного взгляда хватило Северину Олеговичу, чтобы мысленно присвистнуть, глядя на «божественного мерина»: восьмиместный двуприводной мощняга в триста лошадей размерами был не меньше гвардейского пехотного БТРа, весь сверкал никелем и навороченной крутизной.
— Он у вас, часом, не летает? — спросил пораженный поэт-ветеран у Гоголя.
— Часом, летает, — кивнул Гоголь с самым серьезным видом и нажал кнопку на брелоке с ключами. Пегас явственно заржал, притом басовито и заливисто с эффектом удвоенного эха. Гоголь вдруг засмеялся, выплескивая лучевой фонтан из своих необыкновенных глаз: — Такой у нас сигнал, забавный… Очень похож на оригинал. А чего мелочиться…
И правда, подумал Северин Олегович, чего мелочиться… Пегас так Пегас, ну не Конек-Горбунок, понятное дело… Отечественные «автоконьки-горбунки» уже давно не выпускались. Мировое (сиречь тайное, «моровое») правительство запретило. На том стоят, предатели…
* * *
Красный «Пегас-Ландкрузер» летел по вечерним улицам Канделябринска с такой внушительностью, что все машины, идущие по встречной полосе, притормаживали, едва завидев, что серый асфальт дороги в лоб рассекает едва ли не химерическое, пылающее чудовище с дорогущим частным номером, на котором стоят не цифры, а буквы, и буквы эти в свете фар читаются как «Space Shuttle». Под музыку Бернда Дер Графа, с его мощными вербальными пассами-заклинаниями на немецком, чувство полета усиливалось многократно.
— Всегда хотел спросить, — Курвиц сидел впереди и плавно дирижировал руками в такт пробирающей до костей музыки, — почему Канделябринск назвали Канделябринском, не знаешь, Север?
— Наверное, из-за бухт. Если посмотреть на береговую линию сверху, кажется, что поставили громадный канделябр из бухт и мысов прямо в море… Вообще, я даже посвятил этому один свой стих… Могу вспомнить…
— Красиво! — сказал Гоголь, поджимая педаль газа. — А вот и зажгли свечи на вашем канделябре, Север! Вы счастливый человек, и сами об этом не знаете…
Северин Олегович задумался…
— Ну, это как сказать, как посмотреть…
Раб продает себя, раб продает.
Задешево, цена не стоит торга.
Материя так предсказуемо ведет
Детей к цепям, а не за грань восторга.
— Это про нас, понимаете, — прокомментировал Гольцов свое стихотворение, — про славян… Мы слишком все заматериализовались и проигрываем битву темным зеркалам Правды уже очень давно. Какое же тут счастье?
Неожиданно голос подал Гримасник, что сидел вполуразвалочку на третьем сидении «Пегаса»:
— Вы, Север, и понятия не имеете, как далеко продвинулось русское слово… Лечитесь и учитесь и оставайтесь такими же сумасшедшими. Вселенная вас любит. Получите, навскидку:
Зачем перекрутил себя ты,
О воин краснопятый,
На фарш земным потребам:
Селедки с черным хлебом?
— Много ты понимаешь в селедке, пацан! — буркнул Северин Олегович.
Здесь встрепенулся и Абзац:
— Грим! И ты туда же?.. Сними плащи и облики сиюминутности… Ты, брат мой, слишком юн для такой морали… Лучше вспомни океан… Ты читал совсем другие тексты… И она тебя услышала, твоя любимая Каллистамейра…
— Абзац! — Курвиц не на шутку вскипел химерической эмоциональной атакой. — Отставить готику, слышишь! Сегодня у нас хард, дарк и трэш… «Сегодня» продлится до конца Манвантары, ясно, лирик тонкий со взором горящим?!
Да, поэты новой волны, похоже, открыли Википедию гораздо раньше него, Северина Гольцова. Ну а если они поют о новых энергиях, мать их разэтак, эти энергии, черт их знает, во что они выльются и откуда льются, — приходится учить матчасть.
— Глеб, хочешь харда?! — подхватил Гоголь. — Так это пожалуйста!
Он вывернул руль, и Пегас мягко вылетел на газон и понесся в пятно света от фонаря. Северин Олегович чертыхнулся, предчувствуя жесткие препятствия, таящиеся во мраке за пятном света…
Еще один гравитационный удар на крутом повороте, Пегас становится на дыбы, вновь заливисто ржет…
— Эй, полетаем! — восклицает Гоголь; Дер Граф откликается взрывом басового аккорда, Гримасник вторит им обоим и Пегасу боевым кличем… в лобовое стекло бьют радужные сполохи… Мать фонарную, откуда?!
Гольцов сжимает ручку дверцы, за окном полосы мрака чередуются с радужным сиянием, тело теряет вес и будто даже приподнимается на пружинистом сиденье, на секунду появляется идиотская мысль, будто он умер при аварии и сейчас несется на тот свет в несуществующем уже Ландкрузере…
Адски-ангельски-огненная музыка дразнит рваным ритмом синтезаторов и перкуссии, где-то в невообразимой дали переливаются звонкие нотки сириновского женского вокала. Вступает Граф, и Курвиц вдруг на чистейшем немецком подпевает, запрокинув голову и самозабвенно прикрыв глаза.
Тень в боковом стекле.
Северин Олегович скосил глаза и едва не отпрянул: в окно билась серо-розовая птица. Нет — это была просто игра света от мелькающих фонарей — синий, оранжевый, синий, оранжевый.
Фиолетовское шоссе. Вот где парни сняли особняк. Да, здесь можно загулять громко и надолго. Пегас мягко спружинил об асфальт, словно и впрямь совершил посадку. Полосы сине-оранжевого света неслись по салону.
— Хорошо водишь! — прокричал Северин Олегович в затылок, точнее в пятиконечную звезду, Гоголя. Звезда с достоинством качнулась.
— У кого еще остались балладные настроения?! — грозно вопросил Курвиц.
— Не кипятись, щас сымпровизируем постмодерн! — пообещал Абзац.
— Но вначале — мостмодерн! — Курвиц указал на сверкнувшие угрожающим черным чугунные витые ворота, а Гоголь уже направлял к ним маневренного Пегаса. — Наш мост между слабовидящей прозой житейской пошлой самодостаточности и просветляющими оксюморонами истинно настоящего момента!
Ворота раскрылись автоматически, и грохочущий акустическими системами автомобиль, словно сказочный огнедышащий дракон, «приземлился» во внутреннем дворе замка.
— Вот, Север, скромное обиталище восьмерых путешественников по субкультурным просторам Вселенной, — Курвиц ободряюще хлопнул в ладоши. — Хорохор, в багажнике наше препинание и пропивание, заберешь?
— А у девчонок, что же… сломалось? Зачем нам вторая форточка?
— Карина жаловалась на домашнюю форточку, что-то ее клинит…
— Вы что, евроокна в багажнике возите? — спросил Северин Олегович простодушно.
Вся великолепная пятерка грохнула хохотом, притом каждый на свой лад: Абзац с повизгиванием, Хорохор с посвистыванием, Гримасник с похрюкиванием, Курвиц с особым вдохновением, и только Гоголь как-то надтреснуто…
Выходили из «Пегаса», продолжая смеяться.
— Пойдем, познакомлю тебя с еврофорточкой, друг… — едва только Гоголь подвел Гольцова к багажнику, как из парадной двери второго этажа на широкую мраморную лестницу, ярко освещенную круглыми фонарями, вышли две высокие темноволосые девушки в златотканых шальварах и пурпурных, расшитых дорогими камнями жилеточках. Улыбаясь и восхитительно пританцовывая, девушки стали спускаться к рокерской команде…
«Вот так контраст! — полыхнуло в сознании Северина Олеговича. — Из какой же они сказки?».
Абзац, Хорохор и Гримасник вытащили из внутренних карманов своих кожаных курток маленькие флейты и, раскачиваясь из стороны в сторону и медленно кружась, сопроводили дефиле подруг-красоток игриво-протяжной мелодией, подобие которой Гольцов бы точно затруднился найти даже на этнофестах.
Курвиц протянул руки, держа в каждой из них по своей книжке. Девушки подошли к блистательному поэту. Курвиц махнул книжками перед собой, и они в ту же секунду превратились в великолепные бархатно-алые перьевые веера… Веера были вручены девушкам с изящным средневековым поклоном.
— Ну, вы как факиры, ей-богу! — вырвалось у Гольцова громкое удивление.
Курвиц повернулся к гостю.
— Молния и Карина, радости наши, вот хочу вам представить русского поэта Северина Гольцова, коего мы благополучно выкрали сегодня из чуждого ему зиндана ханжества и притворства… Возрадуемся свободе нашего гостя и его великому будущему!
— Ника дэвайята! Ника дэвайята! — воскликнули девушки хором. — Мы ждали вас, мы знали, что все завершится правильным выбором. Браво, Курвиц! Идемте же в дом, будем пировать!
Гоголь открыл наконец багажник «Пегаса» и вытащил из него прямоугольную рамку, чистую имитацию багета для картин, с той лишь разницей, что у «форточки» были необычные ножки, похожие на большие вакуумные присоски, и весила она явно больше своей деревянной родственницы. Северин Олегович пожал плечами, гак и не поняв всего юмора и того, что вызвало смех его новых странных сотоварищей и автолихачей вечернего Канделябринска.
— Хочу водки, — сказал Северин Олегович усмеха-
ющемуся Гоголю, надевшему рамку форточки себе на плечо.
— Хлеб-соль! — кивнул Гоголь, сменив иронию во взгляде своих лучезарных глаз на что-то, чему и названия не было: монолитно-цельное и многолико-сострадальное.
* * *
— Вот такое, значит, у вас печальное застолье… — консгатировал Северин Олегович, присаживаясь на одинокий стул, стоящий у длинного, застеленного красной
скатертью стола. — А ваши места где будут?
— Наши с нашей стороны, — сказал Курвиц и водрузил на стол тяжелый стоячий багет форточки.
Кожаные рокеры, флейтисты, острословы, лихачи, факиры и просто очень странные парни, внимательные и заботливые к своим красавицам-девушкам, сели с противоположной стороны стола.
— Что будем заказывать, Север? — Курвиц махнул рукой на форточку. — Банкуй, сегодня все твои желания для нас почетная миссия…
— Эх! — Северин Олегович вытащил из кармана пачку дорогих ароматизированных сигарет. — Пойду-ка
я лучше покурю на балкон покамест… А вы сами чего-нибудь поставьте на пол, раз уж обещались. А где у вас тут дверь на балкон?
— В соседней комнате, слева, — подсказал Гримасник и почему-то хмыкнул, оценив озадаченные липа друзей.
— Не хотите взять с собой флейту? — неожиданно вопросил Хорохор и тоже почему-то хмыкнул.
— На флейтах я не мастак, — ответил Гольцов.
Встал со стула и, закусив фильтр сигареты зубами, щерясь при этом на манер Жан-Поля Бельмондо, подкурил. Эффектно выпустив колечко дыма, отправился в соседнюю комнату. В соседней комнате оказалась биллиардная и библиотека. «Хорошее соседство, — подумал Северин Олегович, — надо будет им непременно предложить погонять шары. Давно я в руках кий не держал. А так, между прочим, наша древняя исконная русская игра…» — и вышел на балкон…
Затянулся сигаретой, прищурился и чуть не упал…
Бархатной перламутрово-алой каймой под светом трех лун светился, уходя к горизонту по немыслимой дуге, песчаный пляж. Темно-аметистовый океан накатывал на идеальный, словно расписанный по лекалам берег, пенный вал формировался далеко от линии прибоя, вытягивая линзу из гигантского тела волны, он казался неистовым в порыве и разрушительной силе, но, надвигаясь на сушу, словно расчесанный незримыми подводными рифами, мягко выстилался по алому песку к ногам… Да, к ногам чудесных обнаженных купальщиц — дев, от которых невозможно было отвести глаз. В свете трех лун их тела казались феерией форм неумолимого соблазна… Северину Олеговичу захотелось к ним побежать сейчас же, ловить, ласкать, целовать… Безумный магнетизм встрепенул все его поэтико-эротические фибры, и по их тонким ветвистым капиллярчикам побежала вселенская дрожь и смута…
Где он, Боги? Куда он вышел покурить? Это вам не канделябринские бухточки! Это вам такие цветочки, Северин Круарх-Гольцов, что вам их вовек не собрать… Сон? Неужели здесь, прямо сейчас на несуществующем балконе в ясном существующем сознании? Или тоже уже не существующем? Может, он в реанимации, под анестезией калипсола, и эти три луны — просто свет от операционных ламп, а эти девы — ассистентки? Но почему их так много? И все в чем мать родила… Только бывшему и больному военврачу могли прийти в голову такие аналогии! Окстись, Гольцов, они живые и они божественны! Беги к ним!
Северин Олегович с воплем отвернулся от картины очаровавшего его безумия, зажмурился и, сделав два шага, толкнул пространство там, где, по всем расчетам, должна была находиться балконная дверь.
— Хочу водки! — повторил Гольцов измученным голосом…
И вышел к пиршественному столу…
Курвиц, само радушие, усадил гостя к утешительным изысканным яствам.
Гольцов набросился на еду и выпивку. Компания поддерживала ветерана-поэта не менее заметным аппетитом и чуть более остроумными речами. На пятом тосте в честь бессмертной музы поэзии, предложенной Гоголем, Северин Олегович взволновался.
— Кстати, Глеб, а где же ваша третья девушка? Карина и Молния с нами, а кто же еще прячется в замке?
— Ее зовут Газель, — спокойно объяснил Курвиц, подкидывая в рот ядрышки соленого миндаля. — Она тихая, любит посидеть за компьютером, помечтать… Ну если ты хочешь, я позову ее…
— Позови…
Курвиц замер на секунду, подняв указательный палец.
— Сейчас она спустится…
— Тогда за музу поэзии! — Северин Олегович поднят полнехонький добротный граненый стаканчик, не иначе как из трактирного прошлого великой родины, браво и весело одним залпом выпил жгучее содержимое.
В комнату вошла девушка по имени Газель… Гольцов остолбенел. К нему приближалась… его бывшая жена, молодая и красивая, как свет…
— Ты бы еще Нудельмана с собой привела, пудреница размалеванная!!! — крикнул Гольцов с неожиданным остервенением. Он стервенел от невозможности опомниться.
Свет в сознании бравого застольщика на мгновение ярко вспыхнул и рассеялся…
* * *
Они подобны тебе. Да, они подобны тебе, эти люди (киборги? дроиды?) в металлокомпозитных панцирях, вооруженные пилами — твои сенсоры движения подсчитали число миллионов оборотов в секунду, но ты не смотришь на эфемерные цифры на периферии забрала, слишком занятый реальным боем.
Вначале тебя отвлекли танковой атакой, а пока ты расстреливал машины из квантайзера, панцирники ударили в спину. Ты уже сразил пятерых, вот они лежат, и после боя ты проведешь анализ материала пил. Это интересно, потому что они могут повредить бронехитин. Твои доспехи разрезаны трижды, да и чешуйки от крыльев чернеют под вашими ногами. Ты превратил полиморф из квантайзера в меч — тридцатикилограммовый фламберг, защищенный силовым полем. Похоже, только поле держит столкновение с пилами. Панцирники-аборигены сражаются далеко не так искусно, как ты, просто их больше.
Шестой падает, за ним седьмой, еще двенадцать свалят тебя, если ты дашь им такую возможность.
Восьмой. Миллиард восьмой, должно быть, если считать всех убитых тобой на планете твоего имени. Разве ты считал? Разве ты считал все эти годы? Ты считаешь только сейчас, кружась в средневеково-сверхсовременном ближнем бою, дирижируя фламбергом благодаря экзоскелету с легкостью порхания бабочки.
Не один миллиард, нет; не один миллиард. Девственно красивая некогда планета сейчас лежит в техноруинах. С какой бешеной скоростью они возводили фортификационные сооружения! Как будто сама планета рождала их, покрываясь коростой бункеров и дзотов вместо лесов. Сколько миллиардов уживалось на ней друг с другом и с лесами?!
В том командном пункте не было никого и ничего. Ни носителей информации, ни карт, ни живых, ни мертвых, будто всех и вся эвакуировали в некое гиперпространство. Призрачный смех… смех… помехи… что за помехи это были?