Отец то приближался к картине, то отступал назад и никак не мог налюбоваться ею. Наконец он сказал:
– Отнеси картину наверх, Рури-сан, и положи в мой шкаф.
Поднимаясь по лестнице, девушка думала:
«Вот я несу знаменитую картину, которая стоит примерно сто тысяч иен. Будь она нашей, мы без труда избе-, жали бы нависшей над нами угрозы. Как бы ни была прекрасна картина, это всего лишь кусок полотна. Но есть люди, которые без труда могут заплатить за нее пятьдесят и даже сто тысяч иен. Мы же и нам подобные вынуждены терпеть оскорбления, потому что не имеем таких денег».
Рурико казалось, что картина насмехается над ней, ибо является живым свидетельством несправедливости и резких жизненных контрастов. И девушка вдруг почувствовала острую ненависть к этой картине.
После полудня отец заперся у себя в кабинете и стал ходить взад-вперед, будто зверь в клетке. Рурико была в это время в своей комнате, которая находилась как раз под кабинетом отца, и с тревогой прислушивалась к его гулким шагам. Обычно он ступал почти неслышно, и Рурико поняла, что отец чем-то сильно взволнован. На короткое время шаги стихли, а потом снова стали слышны, еще громче заскрипели половицы. Рурико вдруг вспомнила, как рассказывала покойная мать об одной отцовской привычке, которая у него была в молодости: стоило ему рассердиться, как он тотчас обнажал свою старинную шпагу и начинал ею размахивать, словно видел перед собой противника.
«Если отец сейчас в таком состоянии, – думала Рурико, – что же будет с ним завтра, когда явится поверенный Сёды и неосторожно обронит какое-нибудь оскорбительное слово?»
Тут Рурико невольно подумала, как было бы хорошо, если бы с ними был брат, покинувший их в такое трудное время.
В пять часов отец позвал Рурико и сказал, чтобы наняли рикшу. Рурико больше не верила в возможность раздобыть деньги, и то, что отец куда-то собрался, встревожило ее.
– Куда вы едете, отец? Ведь скоро ужин!
– Я хочу отвезти картину Киносите. Он наверняка не знает, какая это ценность, и потому оставил ее у нас.
– Не лучше ли в таком случае послать ему письмо и попросить забрать ее? Вам самому, я думаю, не следует идти.
– Нет, я поеду. Тем более что дом наш заложен, могут прийти описывать имущество, а если опишут чужую вещь, произойдут большие неприятности.
Отец говорил очень тихо и почему-то виноватым тоном.
Когда отец уехал, беспокойство Рурико достигло предела.
Наступило роковое тридцатое июня. Утро выдалось ясное, такие редко бывают в дождливом сезоне. В зарослях сада, залитого яркими солнечными лучами, с самого утра звонко пели цикады. Но на сердце у Рурико, поднявшейся в этот день раньше обычного, было тревожно и мрачно. Отец накануне вернулся лишь к полуночи, и от него сильно пахло сакэ. Это повергло Рурико в отчаяние. С того дня, как отцу исполнилось шестьдесят, прошло немного лет, но он не выпил ни чашечки.
«Неужели отец, человек твердой воли, настолько пал духом, что решил уступить этому негодяю Сёде», – с ужасом думала Рурико.
С минуты на минуту она ждала появления того самого человека с орлиным носом и буквально места себе не находила от волнения, представляя, как все это будет. Поверенный Сёды потребует оплатить векселя, отец грубо откажет ему. Поверенный начнет оскорблять отца, отец придет в ярость; начнется драка, отец возьмет свою шпагу Садамунэ [19]… Все эти страшные картины одна за другой проносились в голове Рурико и жгли мозг.
Утро прошло спокойно. Только раз послышался чей-то голос в прихожей, но это оказался бродячий торговец лекарственными снадобьями. Прошел и полдень. А поверенный Сёды все не появлялся. Вздрагивая от каждого шороха, Рурико с ужасом ждала страшного гостя.
За завтраком отец не проронил Ни слова, но глаза его лихорадочно блестели, а лицо приняло синеватый оттенок. Рурико тоже молчала, низко склонившись над своим прибором, и старалась не смотреть на отца, жалкого и разбитого. За обедом они продолжали хранить молчание, будто не наступил роковой для них день, но число «тридцать», точно раскаленным железом, было выжжено в их сердцах.
Длинный летний день стал наконец клониться к вечеру. Предзакатное солнце окрасило в пурпурный цвет далекие уступы Санно. И Рурико с облегчением подумала, что этот день, из-за которого они столько страдали, пройдет без особых событий.
Но тщетно было надеяться на милость Сёды. Подобно кошке, которая бросается на свою жертву, лишь когда та выбьется из сил, поверенный Сёды, продержав весь день отца с дочерью в тревожном ожидании, неслышно подкатил к их дому в коляске на рессорах.
– Простите, что так поздно, – подчеркнуто вежливо сказал он Рурико со злой усмешкой. – Но я полагал, что чем позже я приеду, тем будет лучше. Позвольте вас спросить, дома ли отец?
Отвращение и ненависть охватили Рурико, стоило ей лишь увидеть этого субъекта с орлиным носом.
– Отец, пришел человек от Сёды.
Как ни старалась Рурико совладать с собой, голос ее слегка дрожал.
– Проведи его в гостиную, – ответил отец, спокойно открывая переносную кассу. И хотя в кабинете был полумрак, девушка ясно увидела несколько пачек светло-синих сотенных ассигнаций н едва не вскрикнула, только не от радости, а скорее от тревоги. С безотчетным страхом она молча следила за отцом, вынимавшим из кассы эти пачки.
Как только отец появился в гостиной, поверенный Сёды стал отвешивать ему поклон за поклоном, словно перед ним был сам император.
– Считаю величайшей для себя честью лицезреть господина барона. Я служащий Сёды. Фамилия моя Яно. Мой господин, совершенно не щадя моих чувств, послал меня к вам с весьма неприятным поручением. Дело в том, что в настоящее время он испытывает некоторую нужду в наличных деньгах и, как это ему ни прискорбно, никаких отсрочек сделать не может. Нам очень неловко, очень неловко перед господином бароном,
Отец не обратил ни малейшего внимания на его слова и резко сказал:
– Дайте векселя!
– Слушаю-с, слушаю-с, – растерялся Яно и достал из портфеля три векселя.
Внимательно просмотрев их, отец протянул поверенному пачки кредиток. Робея от грубого обхождения, поверенный стал тщательно пересчитывать ассигнации.
– Передайте вашему господину все, что я сейчас скажу вам, поняли? Хорошенько запомните каждое мое слово. Барон Карасава беден, его дом и земля заложены, но он еще не опустился до того, чтобы угодничать перед кем бы то ни было ради денег. Пусть восстанет против меня золото всей Японии. Я все равно буду отстаивать свои принципы. Слышите? И скажите вашему хозяину, что долг в пятьдесят или сто тысяч иен я всегда смогу оплатить в срок. – Отец говорил это таким тоном, словно бранил нашкодившую кошку.
Поверенный не возражал и, весьма довольный тем, что справился с таким неприятным поручением, стал еще любезнее.
– Слушаю-с, слушаю-с. Непременно передам ваши слова хозяину, хотя, пожалуй, и не следовало бы этого делать. Я совершенно с вами согласен, ваше превосходительство. У всех этих выскочек много денег, но уважения они, как правило, не заслуживают. Взять, к примеру, моего хозяина. Он способен на такие недостойные поступки, что даже нам, служащим, бывает стыдно за него. Да-да. Гнев господина барона вполне справедлив. Я непременно дам понять хозяину, что образ его действий заслуживает всяческого порицания. Примите мои извинения за доставленное беспокойство. До свидания, ваше превосходительство.
Подобно осьминогу, который извергает жидкость, спасаясь от опасного врага, поверенный произнес всю эту бессвязную тираду лишь для того, чтобы выйти из затруднительного положения. Итак, отец с честью выдержал первый натиск врага. Срок остальных векселей истекал только через полгода. К тому времени должен был вернуться из Европы барон Хонда, старый друг Карасавы. Но Рурико не только не успокоилась, но стала мучиться еще сильнее, чем прежде.
– Рури-сан, прости меня, что я причинил тебе столько горя. Теперь все позади, и ты можешь не волноваться, – сказал отец, положив руку на плечо дочери.
Но Рурико не испытывала радости. Она чуть было не спросила отца, откуда он взял столько денег.
Юдифь
Стояла середина июля. На клумбах распустились любимые Рурико розы. Желтые, как топаз, белые, пурпурные, они были единственным украшением запущенного сада. Образ Сёды, неизменно вызывавший в Рурико отвращение, все реже возникал перед ней. А о его поверенном с орлиным носом девушка вообще забыла. Еще немного, и мучительные воспоминания изгладятся из памяти, как кошмарный сон.
Но этой ее надежде не суждено было исполниться. Сёда выпустил последнюю ядовитую стрелу.
Случилось это в конце июля. Совершенно неожиданно префект полиции вызвал отца по какому-то срочному делу. Отец раза два встречался с префектом в учреждениях, но знаком с ним не был, власти вообще посматривали на отца косо.
«Что за дело у него ко мне?» – недоумевал отец. Уже одно слово «полиция» встревожило Рурико. Но отец был совершенно спокоен, с легким сердцем вышел из дому, и скоро коляска рикши, на которой он ехал, скрылась из виду. Рурико же долго не могла успокоиться.
Не прошло и часа, как отец вернулся. Рурико с веселым видом выбежала ему навстречу, но, взглянув на него, застыла на месте. Она поняла, что случилось непоправимое. Лицо отца покрывала смертельная бледность, глаза, как обычно, сверкали, но взгляд был неподвижный и страшный, как у безумного.
– Вы вернулись, отец… – через силу произнесла Рурико каким-то чужим, хриплым голосом.
Избегая смотреть дочери в глаза, барон, разгневанный и в то же время какой-то уничтоженный, стал подниматься к себе в кабинет. Желая узнать, что случилось, в утешить отца, Рурико робко последовала за ним. Но, войдя в кабинет, старик с мольбой обратился к дочери:
– Оставь меня, Рури-сан. Я хочу побыть один, – и из глаз у него покатились слезы.
За свои восемнадцать лет жизни Рурико всего раз видела отца плачущим. Это было, когда он прощался с матерью перед ее кончиной.
Рурико вернулась к себе, охваченная тоской и треногой.
Ужинать отец отказался, сказав, что не голоден. Целых шесть часов, с четырех до десяти, из его кабинета не доносилось ни звука. В десять отец обычно ложился спать, и Рурико, робко приоткрыв дверь, сказала:
– Вам пора ложиться, отец.
Но отец, сидевший неподвижно, скрестив на груди руки, даже не обернулся на слова Рурико, только сказал:
– Я посижу еще немного, а ты не жди меня.
Рурико спустилась до середины лестницы, но тут сердце ее тревожно забилось, а ноги, казалось, приросли к месту. Девушка тихонько вернулась к отцовскому кабинету, прислонилась к стене и решила дождаться здесь, в темном коридоре, пока отец ляжет спать.
Прошло с полчаса, но отец, видимо, не собирался идти в 'спальню. В кабинете было по-прежнему тихо. Затаив дыхание, Рурико продолжала стоять в коридоре среди обступившего ее мрака. Она простояла так больше часа, но не чувствовала ни малейшей усталости. Нервы ее были напряжены до предела. Тишину нарушали лишь легкие шорохи насекомых в саду. Часы пробили полночь, а отец все не выходил. Тогда Рурико решила любой ценой увести отца в спальню, если даже ей придется поссориться с ним, и взялась за дверную ручку, но ручка не подалась – дверь была заперта.
Рурико бросило в дрожь.
– Отец! – закричала она так, словно, умирая, звала на помощь. И в этот момент отец встал и принялся что-то делать. – Отец! Откройте, прошу вас, отец!
Отец не отвечал. Рурико в отчаянии стала колотить в дверь, разбив до крови руки и исступленно крича:
– Отец! Отец! Откройте! Зачем вы заперлись, что вы хотите делать? – Отец по-прежнему не подавал признаков жизни.
Тут Рурико вспомнила, что в кабинет можно проникнуть через окно, и опрометью кинулась на веранду. Однако оба окна были плотно закрыты ставнями. Она вернулась к двери, надавила на нее своими хрупкими девичьими плечиками, пытаясь открыть, кричала до хрипоты:
– Отец! Что вы хотите сделать с собой? Неужели вы оставите свою Рури одну? Тогда Рури тоже не надо жить, ведь, кроме вас, у нее в целом свете никого нет! Я вечно буду упрекать вас за то, что вы сделали! Откройте же, отец! Откройте! Пожалуйста! Прошу вас…
Она била и царапала дверь, потом прижалась к ней в изнеможении лицом, оглашая рыданиями ночную тишину, в которую был погружен дом барона Карасавы.
Через некоторое время Рурико вдруг выпрямилась. «Надо взять себя в руки!» – подумала она и, собрав последние силы, снова заколотила руками в дверь, после чего налегла на нее всем телом. Свершилось чудо. Дверь тихо отворилась, и Рурико чуть не упала. Но ее вовремя подхватили сильные руки отца.
– Отец! – одними губами беззвучно произнесла девушка и, теряя сознание, упала барону на грудь.
Придя в себя, Рурико увидела, что лицо отца мокро от слез, а на письменном столе лежит стопка писем, которые, как показалось Рурико, носили характер завещания.
– Пожалей отца, Рури-сан. Я не смог лишить себя жизни, струсил, когда услыхал, что ты вечно будешь меня упрекать!
– Ах, отец, что вы говорите! Как могли вы подумать о смерти!
– Прошу тебя, ни о чем меня не спрашивай. Мне стыдно смотреть тебе в глаза! Этот негодяй без всякого труда заманил меня в ловушку. Я презираю себя!
Терзания отца невозможно было описать. Он буквально не находил себе места, руки его, сжатые в кулаки, дрожали.
– Вы говорите о Сёде? Какую же еще подлость он совершил? – воскликнула Рурико.
– Сёду я насквозь вижу. Но кто мог подумать, что и Киносита, мой ученик, предаст меня, – дрогнувшим голосом сказал отец.
– Неужели и Киносита?! – Рурико ушам своим не верила.
– Деньги коверкают душу. Перед ними не устоял, даже тот, кому я неизменно покровительствовал десять с лишним лет. Ради денег он отдал на поругание врагу своего благодетеля. Какая низость! Мое сердце обливается кровью!
– Скажите, отец, что же сделал Киносита? – зардевшись от гнева, нетерпеливо спросила Рурико.
– Помнишь картину, которую принес нам этот субъект? Она оказалась ловушкой, поставленной мне Сёдой, и я так глупо в нее попался. Киносита сказал, что картина принадлежит его другу. Как ты думаешь, кто оказался этим другом? Сёда! И Киносита до того обнаглел, что осмелился явиться ко мне в дом с этой картиной!
– Для чего это им понадобилось? – недоумевала Рурико. – И потом, в тот же вечер вы отвезли картину обратно!
При этих словах отец покраснел и в изнеможении опустился в кресло.
– Рури-сан! Прости меня! Подло заманивать человека в ловушку, но еще подлее попадаться в нее.
Отец опустил глаза, стыдясь смотреть на дочь. Воцарилось напряженное молчание. Первым заговорил отец.
– Рури-сан! – сказал он, не поднимая глаз. – Я все тебе расскажу! По легкомыслию я совершил непростительный поступок, и теперь уже ничего не исправишь. Просто язык не поворачивается говорить тебе о том, каким подлецом оказался Киносита. Так вот, попутал меня черт с этой картиной. Поскольку Киносита оставил ее у меня на продолжительное время, я подумал, что картину можно заложить за тридцать – тридцать пять тысяч иен и избежать таким образом ожидавшего нас позора. Так оно в действительности и оказалось. Этот негодяй Сёда перевернул мне душу, подкупил моего ученика и с его помощью заманил меня в ловушку. Но теперь ты видишь, что твой отец не намного лучше Сёды. Я сам втоптал свое честное имя в грязь!
И отец в отчаянии заметался в кресле. Рурико вся горела от возмущения.
– И… и… чем же все это кончилось? – дрожа всем телом, спросила она.
– Сёда возбудил против меня дело за присвоение чужой вещи, – ответил отец с нескрываемым отвращением. Его бледное лицо подергивалось.
– Разве это преступление? – чуть не плача, спросила Рурико.
– Преступление, – ответил отец. – Закон на стороне Сёды, и дальнейшая борьба бессмысленна. Строжайше запрещено продавать или закладывать отданные на хранение вещи.