– Но ведь так часто делают!
– Часто. Согласен. Именно на это и рассчитывал Сёда. Он сделал все, чтобы я споткнулся, и терпеливо ждал, когда я упаду, чтобы тотчас на меня наброситься.
– Чудовище! Настоящее чудовище! – крикнула Рурико. – До каких же пор он будет нас преследовать?! Это
невыносимо!
– Да, Рурико, твое возмущение справедливо. Будь я помоложе, не оставил бы этого так…
– Ах, отец! Отчего я родилась слабой девушкой, отчего не мужчиной!
Тут из глаз Рурико хлынули слезы, и она уронила
голову на стол.
Где-то часы пробили час. Шум на улицах столицы стих, смолкли рыдания Рурико, и глубокая ночная тишина стала ощущаться еще явственнее.
– Как же решится возбужденное против нас дело? Вряд ли его станут рассматривать в суде, – подняв заплаканное лицо, с надеждой и тревогой спросила Рурико.
– В связи с этим префект и пригласил меня к себе. Он сказал, что дело пустяковое, но, если его раздуть, мне грозит политическая смерть. Как ни упрашивал префект Сёду взять свою жалобу обратно, тот упрямо стоял на своем, требуя, чтобы я лично явился к нему и принес извинения. «По-видимому, Сёда питает к вам вражду, – сказал префект. – Может, вам и в самом деле пойти к нему? Тогда все останется в тайне. Разумеется, неприятно извиняться перед таким человеком, но ведь на карту поставлены и честь ваша, и общественное положение! Если Сёда возьмет свою жалобу обратно, дело не будет возбуждено, поскольку проступок ваш в общем-то незначителен». Вот что сказал мне префект. Но подумай, Рурико, идти с извинениями к негодяю, которому я счел бы для себя унизительным даже поклониться! Лучше умереть! Итак, против меня возбудят дело, и поступок мой будет квалифицирован как порочащий честь. Меня лишат титула, изгонят из общества, все будут тыкать в меня пальцами и говорить: «Взгляните-ка на него, на этого Карасаву, пресловутого члена Верхней палаты. Оказывается, и он не без грешков!» Все станут надо мной издеваться. Нет, смерть в тысячу раз лучше такого позора! Теперь ты поняла, Рурико, почему я хотел лишить себя жизни?
Рурико, словно каменная, слушала горькую исповедь отца, вспыхнувшая было пламенем кровь похолодела.
– Только смерть может спасти меня от бесчестья. Я хотел кровью искупить свою ошибку. Мне страшно было оставлять тебя одну, но позор быть обвиненным в воровстве еще страшнее, и в тот момент ни о чем другом я не мог думать. Но вдруг раздался твой крик, и моя рука, державшая шпагу, оцепенела. «Жалкий трус!» – него до-нал я на себя. Тогда, пожалуй, я впервые понял, что отцовская любовь сильнее долга чести, сильнее славы на политическом поприще. И я решил жить ради тебя. Пусть имя мое покроют позором, пусть меня лишат общественного положения, лишь бы ты была со мной! Жить ради детей куда достойнее, чем жить ради карьеры и честолюбивых целей. Я глубоко раскаиваюсь в том, что выгнал Коити из дому, в том, что чуть было не пожертвовал детьми ради торжества идеи, завещанной мне отцом. Рурико! Отныне я буду жить ради тебя, пусть даже меня ждет вечный позор, только бы ты всегда была рядом. Сердце барона было переполнено любовью к детям. И эта любовь должна была спасти его и дать ему силы для новой жизни.
Но охваченная гневом Рурико не хотела, как отец, сносить позор и унижения и горела одним желанием: мстить и упорно бороться.
– Отец! Неужели мы будем молчать? Неужели любой негодяй только потому, что у него есть деньги, может безнаказанно оскорблять вас, а закон будет на его стороне? Неужели такое возможно?
В этой пылающей гневом девушке трудно было узнать всегда тихую и скромную Рурико.
Как бы успокаивая ее, отец сказал:
– Нет, Рурико, будь я более стойким, никакие интриги не смогли бы нам повредить. Я один во всем виноват, потому что нарушил закон.
– Нет, отец, вы неправы, – запротестовала Рурико. – Любого человека можно заманить в ловушку и толкнуть на преступление. Подкупить Киноситу, которому вы так доверяли, постыдился бы даже отчаянный мошенник! Закон, защищающий Сёду и ему подобных, достоин всяческого презрения! Не вас следует карать, а этого негодяя Сёду!
Глаза Рурико метали молнии. Удивленный такой резкой вспышкой, отец молча слушал дочь.
– Не сдавайтесь, отец! Не уступайте этому мерзавцу! Боритесь до конца и накажите его за совершенную низость! Если бы я была мужчиной!… – Рурико дрожала, словно в лихорадке.
– Видишь ли, Рурико, закон к любым действиям подходит формально. Сёда хоть и негодяй, но не совершил преступления и может разгуливать на свободе, высоко подняв голову. Я же, доведенный до отчаяния, заложил чужую вещь и тем самым нарушил закон. Поэтому наказанию подлежу я, а не Сёда.
– Если закон попирает справедливость, я вправе им пренебречь. Я сама покараю Сёду!
В этот момент Рурико походила на безумную, и отец, пораженный, смотрел на нее широко открытыми глазами.
– Пусть узнает, что сила денег не так велика, как он | думает! Что в мире есть много такого, перед чем деньги – ничто! Что подумает Сёда, если вы оставите его безнаказанным? Он должен понять, что правда сильнее закона, что высшая справедливость способна обратить деньги в прах. Я докажу ему это.
Рурико помолчала, пристально глядя на отца, потом решительно произнесла:
– Прошу вас, отец, не думайте обо мне и не препятствуйте моим поступкам, если даже они покажутся вам странными.
Отец растерянно смотрел на полное решимости лицо дочери, не понимая, что кроется за ее словами.
– Я стану второй Юдифью!
– Юдифью? – переспросил отец, все еще не понимая, что хочет сказать дочь.
– Да, отец, Юдифью. Так звали красавицу-девушку, еврейку.
– Что же это значит? – уже несколько спокойнее спросил отец.
– А то, что я решила стать женой Сёды Сёхэя, – твердо сказала Рурико.
– О! – воскликнул пораженный до глубины души барон.
– Прошу вас, отец! Позвольте мне поступить так, как я сочту нужным!
Это уже была не просьба, а мольба.
– Вздор! – резким, но в то же время ласковым голосом воскликнул барон. – Разве я допущу, чтобы во имя моего спасения ты продала себя? Это было возможно лишь в старую феодальную эпоху. Нельзя подумать без отвращения, что ты отдашься такой свинье, как этот Сёда! Я еще не пал так низко, чтобы пожертвовать хоть одним твоим пальцем, даже волоском, ради собственного благополучия и спасения чести. Так что выбрось это из головы. Право, трудно поверить, чтобы моей рассудительной Рури пришло такое на ум. – Рурико не ожидала, что ее слова вызовут столь бурную реакцию отца, но менять своего решения не собиралась.
– Вы не поняли меня! – ответила Рурико. – Я вовсе не намерена приносить себя в жертву. У меня совсем другие планы. Я хочу покарать негодяев, которые ставят честным людям ловушки, а закон используют в своих целях. Я отомщу за нанесенное нам оскорбление и тем самым принесу пользу всему обществу и всему человечеству. Раз закон бессилен, я сама буду судить Сёду! – В этот момент Рурико казалась олицетворением самой богини справедливости.
– Допустим, что намерения твои благородны, – сказал отец. – Но почему, хотел бы я знать, выйдя замуж за этого негодяя, ты накажешь его и отомстишь за нанесенные нам оскорбления?
– Замужество для меня – это лишь средство. Наказание и месть последуют после, – горячо ответила Рурико. – Много веков назад иудейский город Ветилуя был окружен вражескими войсками под водительством грозного военачальника Олоферна. Олоферн обладал такой силой, что голыми руками мог задушить льва. Город вот-вот должен был пасть. Жителей ожидали грабежи и погибель. Тогда красивейшая из всех женщин Иудеи смело пошла во вражеский стан к Олоферну и ночью, когда он уснул, его же мечом отрубила ему голову. Так он и погиб, ослепленный ее красотой. Рискуя собственной честью, благородная женщина спасла честь родного народа. Этой женщиной и была Юдифь.
Образ прелестной женщины, своей слабой рукой убившей грозного военачальника, по преданию, вскормленного молоком львицы, не шел у Рурико из головы. Ямато Такэру-но-Микото [20] только выдавал себя за девушку, поэтому его подвиг не казался Рурико столь высоким и трагичным, как подвиг Юдифи. Юдифь готова была принести в жертву свою честь, которая была для нее дороже жизни.
– Я хочу последовать примеру Юдифи!
В Рурико точно вселилась душа древней героини.
– Успокойся, Рурико! – увещевал ее отец. – Честь для девушки превыше всего, и пожертвовать ею непростительное легкомыслие. Это можно сделать лишь ради спасения своего народа. Но пожертвовать собой лишь для того, чтобы отомстить негодяю, – все равно что променять чистое золото на дорожную пыль!
– Но, отец, – возразила Рурико, – в современном обществе любой негодяй, если только у него есть деньги, обладает поистине королевским могуществом. Борясь против Сёды Сёхэя, я буду бороться против того социального зла, которое в нем воплотилось, против неравенства и несправедливости, против того общественного строя, в котором деньги решают все, против взглядов, укоренившихся в сознании современного человека, который преклоняется перед силой золота.
Барон больше не возражал, чувствуя, что переубедить дочь ему не удастся.
– Да, отец, Юдифь решила пожертвовать своей честью. Но лишь потому, что ее врагом оказался Олоферн, и ей нужно было его очаровать. Я же, выйдя замуж за Сёду, не стану его женой. Пожалуйста, отец! Умоляю вас! Отпустите меня хотя бы на три месяца, самое большее – на полгода, и вы увидите, что я уничтожу его, уничтожу морально, не прибегая к помощи оружия.
От прежней застенчивости Рурико не осталось и следа. В этот момент она была похожа на богиню мести.
– Рури-сан, ты сегодня сама не своя, – сказал отец. – Дай мне время подумать. И сама хорошенько подумай, прежде чем действовать. Совершить в наше время такую нелепость…
– Нет, отец! – не сдавалась Рурико. – Я перехитрю его и жестоко отомщу. Мы должны действовать его же методами. С силой денег надо бороться особыми средствами. Я верю в себя, верю в то, что смогу уничтожить этого негодяя. И вы мне верьте, отец, Рурико не станет действовать слепо под влиянием минутного порыва.
Рурико была в таком возбуждении, что отец перестал возражать ей.
Так в жарких спорах незаметно пролетела короткая летняя ночь. Наступил рассвет.
Минако
– Ха-ха-ха! – громко хохотал Сёда, сидя в кресле и запрокинув голову. – Воображаю, в каком состоянии сейчас барон!
– Нехорошо вы все же поступили, преследуя такого кристально честного человека. Ничего не подозревая, я исполнил вашу просьбу, отнес барону картину, а теперь раскаиваюсь. Карасава-сан сделал мне столько добра!
Киноситу мучили угрызения совести.
– Я понимаю вас, – сказал Сёда, – более того, сочувствую вам. Я сам не питаю никакой злобы к барону, а поступил так, повинуясь какому-то странному капризу. Все началось с пустяка. Но такой уж у меня характер: не успокоюсь, пока не доведу начатое дело до конца. Вы думаете, мне так уж хотелось досадить барону или заполучить его хорошенькую дочь? Ничего подобного! – И Сёда снова расхохотался. Лицо его побагровело, одутловатые щеки вздрагивали от смеха. Он походил сейчас на торговца, успешно завершившего сделку. – Помните, – продолжал Сёда, – вы говорили, что Карасава никогда не совершит бесчестного поступка. А что оказалось? Что человек, нуждающийся в деньгах, способен на все. Не правда ли? Самая зыбкая в мире вещь – это нравственность, не подкрепленная золотом. Бескорыстие, чистота, мораль – понятия прекрасные, но лишь при надежной экономической гарантии. Без денег это пустые слова.
Седа продолжал смеяться, чувствуя себя наверху блаженства.
– Боюсь, как бы барон не покончил самоубийством. Это вполне вероятно, – с тревогой сказал Киносита, и лицо его приняло болезненное выражение.
– Хм… самоубийством… – Сёда поморщился, но тотчас же беззаботно сказал: – Ерунда! Не так-то легко умереть. Погодите, они еще придут ко мне извиняться! Тогда я оставлю их в покое. Ведь в этой истории для меня главное – самолюбие.
– А если бы он согласился выдать за вас свою дочь?
– Я все равно не женился бы. Чересчур велика разница, чуть ли не двадцать шесть лет. Зачем давать пищу для разговоров! И так все твердят: нувориш, нувориш! Так что сам я на ней не женился бы. А вот сыну она прекрасная пара. Я сказал об этом барону.
– Вы хотите женить на ней сына? – воскликнул Киносита и умолк, не в силах больше произнести ни слова.
Дело в том, что сын Сёды, двадцатидвухлетний Кацухико, был слабоумным, и даже Киносита, предавший своего благодетеля-барона, с отвращением думал: «Какая жестокость выдать Рурико замуж за идиота».
Седа между тем говорил:
– Да и нет никакой необходимости мне жениться на ней! Достаточно того, что она будет покорна моей воле и узнает, что значат в жизни деньги. Пусть узнают это все наглецы!
Седа говорил надменно и самоуверенно. Как раз в этот момент в дверь громко застучали.
– Телеграмма! Телеграмма!
От резкого стука дверь затрещала, и Сёда, сидевший, небрежно развалясь в кресле, смутился.
– Эй, Кацухико, перестань! – крикнул он, подавляя смущение, с деланным смехом и укоризной. – Это гость пришел!
Но сын не слушал, продолжая колотить в дверь и кричать:
– Телеграмма!… Телеграмма!
– Ах, онии-сама [21]! Что вы делаете! Пойдемте скорее отсюда! – донесся ласковый женский голос.
– Это телеграмма! Ведь это же телеграмма! Настоящая телеграмма!
– Это не телеграмма, а визитная карточка! Ее нужно немедленно передать отцу!
Дверь беззвучно открылась, и в ней показалась девушка лет шестнадцати, смуглолицая, с живыми глазами, очень миловидная. Видимо, стыдясь за брата, она покраснела и вежливо поклонилась Киносите:
– Отец, пожаловал гость!
Скромная и изящная, она ничуть не походила ни на своего надменного отца, ни на слабоумного брата, а скорее напоминала овечку, попавшую в волчье логово.
– Это моя дочь! – обратившись к Киносите, с гордой улыбкой сказал Сёда, но тут же лицо его помрачнело, когда он взглянул на сына, тупо водившего глазами по комнате.
– Мина-сан! – ласково попросил он дочь. – Отведи скорее брата к себе и попроси Сугино-сан пройти!
– Как видите, он совсем глуп, – снова обратился Сёда к Киносите. – А такая безупречная, умная мадемуазель, как дочь Карасавы, сможет присматривать за ним, не правда ли? – И Сёда снова расхохотался, приняв свой обычный, самодовольный вид. В это время в комнату вошел виконт Сугино, сопровождаемый служанкой.
– А-а, Сёда-сан! Все же я победил! Они выкинули белый флаг!
– Белый флаг! Вот как! – с восторгом воскликнул Сёда, радуясь, словно выигравший сражение генерал.
– Они оказались гораздо слабее, чем мы предполагали! – заметил Киносита.
– Эта мадемуазель не выдержала… Испугалась, что отца посадят в тюрьму. Что же, вполне естественно для любящей дочери, у которой нет никого, кроме отца, – говорил Сугино. – Нынче утром я получил от нее письмо. Она согласна войти в семью Сёды, если вы прекратите возбужденное против ее отца дело и аннулируете его долговые обязательства.
– Вот как! Хм!…
Седа улыбался, как людоед, почуявший запах крови.
– Правда, мадемуазель ставит одно условие. Радуйтесь, Сёда-кун! Это вполне стоит того, чтобы удвоить обещанную мне вами награду! Итак, мадемуазель пишет, что уж если войдет в семью Сёды, то лишь на правах законной жены главы дома, могущественного финансиста, а не его отпрыска. Я в точности передаю ее слова. Если хотите, могу показать письмо.
И виконт с торжествующим видом извлек из кармана листок бумаги.
Седа взял в руки письмо, как берет военачальник отсеченную в бою голову врага, которую ему принесли в качестве трофея, и по его лицу расплылась блаженная улыбка.
Жадно пробежав его глазами, Сёда разразился неудержимым хохотом.
– Самые стойкие женщины на поверку оказываются слабыми. Я ведь раздумал было на ней жениться, но теперь, видно, ничего не поделаешь, придется помолодеть! А все обязательства барона, примите это во внимание, Сугино-сан, я преподнесу моей будущей супруге в качестве свадебного подарка. Да! Вручу их ей в день нашей свадьбы. И дам двадцать тысяч на предсвадебные расходы! Да! Да! Кроме того, я должен вас отблагодарить! На радостях, что ему удалось сломить сопротивление прелестной и благородной, как принцесса, девушки, Сёда потерял голову.