После пятого заезда мы с Мари распрощались. Взяв из машины фотографии Ланса Киншипа, я направился в весовую, как вдруг увидел, что у двери стоит Джереми Фоук.
Смотри, упадешь, — сказал я. Понимаешь, я думал…
Ты думал, что я выполню твою просьбу, только если схватить меня тепленьким прямо у носовой. Ну… в общем-то, да. Что ж, ты недалек от истины. Я приехал поездом, — сказал он явно довольный воей проделкой. — Подбросишь до Сент-Олбанса? По-моему, у меня нет другого выхода.
Увидев меня, Ланс Киншип подошел за фотографиями. Я машинально представил их с Джереми друг другу, добавив, что именно в доме у Киншипа в последний раз пил виски Джордж Миллейс.
Разрывая твердый конверт, Киншип наградил каждого из нас пронзительным взглядом, после чего сокрушенно покачал головой.
Да, жалко Джорджа. Отличный был парень. — Он выхватил фотографии из конверта и стал просматривать одну за другой, высоко взметнув подвижные брови. — Прекрасно, — заключил он. — Просто отлично. Сколько с меня?
Я заломил баснословную цену, но он только кивнул и, вытащив туго набитый кошелек, тут же отсчитал деньги.
Сделаете еще? Конечно. Перепечатка обойдется дешевле. Каждый вид в двух экземплярах, — сказал Киншип. — Хорошо? Каждый вид? — переспросил я удивленно. Да. Они мне все нравятся. Чудо как хороши. Хотите взглянуть, — обратился он к Джереми и приглашающе помахал пачкой у него перед носом. Джереми принял предложение с похвальным энтузиазмом и, просматривая снимки, даже счел нужным по-киншиповски вскинуть брови. Вы, должно быть, в мире кино большой человек, — сделал вывод Джереми. Киншип просиял и стал засовывать фотографии обратно в конверт. В двух экземплярах, — повторил он. — Хорошо? Хорошо.
Он кивнул и пошел прочь, но не успел отойти и десяти шагов, как остановился — показать свои фотографии очередной жертве.
По-моему, пора делать ноги, — сказал Джереми, наблюдая за Киншипом. — Если этот тип будет
продолжать в том же духе, тебя через пять минут клиенты на части разорвут.
Я вполуха слушал болтовню Джереми, не решив еще, хочется ли мне ему верить. Внимание привлекло зрелище куда более необычное, и я застыл, наблюдая.
Смотри, — дернул я Джереми за рукав, — видишь, вон там, двое, стоят и разговаривают. Ну, вижу. Один из них — Барт Андерфилд, тренер из Ламбурна. А второй — помнишь фотографию во французском кафе? Так вот, это Элджин Яксли… вернулся домой из Гонконга.
Итак, Элджин Яксли снова в Англии. Всего через три недели после гибели Джорджа, через две недели после того, как сожгли его дом, Элджин Яксли счел возможным вернуться.
Я часто торопился с выводами, но на сей раз вряд ли это случайность. Элджин Яксли уверен, что уличающая его фотография благополучно сгорела, потому-то и стоит сейчас, не таясь, и широко улыбается, счастливый, что бояться больше нечего.
Проклятый шантажист и его имущество обратились в прах — это ли не повод для радости?
Может, просто совпадение? — предположил Джереми. Нет, — отрезал я. Гляди, прямо сияет. Жалкий холуй. Ты сохранил фотографию? Можешь не сомневаться.
А пока Элджин Яксли похлопывал Барта Андер- филда по спине, ощерив в улыбке крокодилью пасть, а Барт Андерфилд не казался таким довольным даже после того, как был оправдан судом.
И что ты собираешься с ней делать? Подожду. Посмотрю, что будет дальше. Помнишь, я как-то посоветовал тебе сжечь фотографии? — задумчиво спросил Джереми. — Я был неправ. Ну-ну, — улыбнулся я. — Завтра займусь голубыми прямоугольниками.
Так ты догадался, как их проявлять? По-моему, да. Надо попробовать. И как же?
В его глазах светился неподдельный интерес, обычно рассеянное выражение сменилось сосредоточенным, и Джереми удалось задержать на мне взгляд на целых десять секунд.
Гм… Тебе как, лекцию о природе света прочесть или просто рассказать, что я буду делать? Ради бога, не надо лекций. Так вот, я думаю, что, если увеличить оранжевые негативы через синий светофильтр и напечатать их на высококонтрастной бумаге, может получиться нормальный снимок. Черно-белый? — спросил, подмигнув, Джереми. Черно-белый. Откуда возьмешь синий светофильтр? Ты, кажется, все-таки хочешь, чтобы я прочел тебе лекцию. Пойдем. Посмотрим последний заезд.
Мне показалось, что Джереми заколебался. Он, как мог, старался отбрыкаться от моего предложения и даже снова поджал ногу: видно, совесть служителя Фемиды не позволяла ему принять участие в столь низменном зрелище. Но вскоре выяснилось, что я был к нему несправедлив. Когда мы уже сидели на трибунах в ожидании старта, Джереми вдруг сказал:
Между прочим… я сегодня днем уже видел скачки. И тебя видел. Да ну? Я подумал, что грех отказываться от возможности познать новое… Ну и как тебе? Да так себе. И что ты нашел в этих скачках?
По дороге в Сент-Олбанс Джереми рассказал, что удалось узнать.
Как ты советовал, я связался с телекомпанией: попросил показать бухгалтерские книги и познакомить хоть с кем-нибудь из участников съемок. Кстати, в Сосновой Сторожке снимали фильм всего один раз, и съемочная группа провела там недель шесть, не больше. Шансов мало.
Да. Но, как бы там ни было, мне объяснили, где найти режиссера, — он все еще работает на телевидении. Режиссер произвел на меня тяжелое впечатление — хмурый такой усатый дядька — ну, в общем, сам понимаешь. Я встретился с ним в Стритхэме, он сидел на обочине дороги и наблюдал за профсоюзным собранием электриков. Они, видишь ли, решили объявить забастовку, а потому отказались осветить церковный дворик, где он собирался снимать сцену из нового фильма. Одним словом, настроение у него было отвратительное. Могу себе представить. Толку я от него не добился, — сказал Джереми с сожалением. — Только рот открыл, а он как понес меня: «Что же я, по-вашему, должен помнить какие-то вшивые шесть недель тринадцать лет назад и вшивую девчонку с вшивым сосунком?» Дальше — больше. Дескать, была бы его воля, он бы всяких вшивых прихлебателей на пушечный выстрел к Сосновой Сторожке не подпустил. И вообще, ходят тут всякие, суются, куда не следует, а ему это вот где сидит, ему работать надо. Так что лучше мне убираться подобру-поздорову. Вот так. Очень жаль. Потом мне удалось заловить одного актера, он был занят в том злополучном фильме на главной роли, а сейчас временно работает в картинной галерее, — так он сказал мне то же самое. Тринадцать лет назад? 'Молодая женщина с маленькой девочкой? Безнадежно. Я возлагал большие надежды на съемочную группу, — сказал я со вздохом. Могу найти других, — сказал Джереми. — Это совсем не трудно. Я связался с актером через наших агентов. Поступай, как считаешь нужным. Думаю, можно попробовать. А музыканты долго жили в Сторожке?
Джереми извлек из кармана уже изрядно помятый
листок и, сверившись с ним, ответил:
Три месяца — плюс-минус неделя. А после них? Религиозные фанатики, — он поморщился. — Твоя мать, по-моему, не была набожной.
Она и понятия не имела о том, что такое религия. Этих сектантов тоже уже давно след простыл. Возможно. Послушай, а почему бы нам не пойти другим путем? Опубликуем фотографию Аманды в журнале «Лошадь и Собака» — вдруг кто-нибудь узнает конюшню? Здание, наверное, стоит на прежнем месте и ничуть не изменилось. Это будет стоить недешево. Ну уж не дороже частных детективов, — отозвался я. — Думаю, журнал берет деньги за место на полосе — а что на этом месте будет стоять, фотография или текст, им все равно. Я могу сделать хороший черно-белый снимок нужного размера, а там посмотрим. Может, кто и клюнет. Уговорил, — вздохнул Джереми. — Боюсь, расходы на поиски Аманды в конечном итоге превысят сумму, которую она сможет унаследовать. А бабушка… действительно так богата? Не знаю. Не удивлюсь, если там и нет ничего. Она ужасно скрытная. Ее бухгалтер, по-моему, в курсе дела, но из этого скряги и слова не вытянешь. Прикидывается этаким простачком.
В Сент-Олбансе первым делом заехали в лечебницу. Джереми уселся в приемной и стал листать старые номера женского журнала, а я поднялся наверх в комнату умирающей. Поддерживаемая подушками, она сидела необычайно прямо. На волевом, суровом, все еще полном жизни лице горели злые, совсем не старческие глаза.
Ты нашел ее? — спросила старуха, не удостоив приветствием, едва я закрыл за собой дверь. Нет. Но ты ищешь? И да, и нет. Что ты хочешь этим сказать? Я посвящаю поискам лишь часть свободного времени: у меня есть и другие дела.
Она уставилась на меня, прищурив воспаленные веки; не отводя глаз, я опустился в кресло для посетителей и сказал:
Я был у Джеймса.
Лицо в подушках на миг исказилось гневом и отвращением, и я с удивлением увидел, как глубоко она разочарована. Неженатый бездетный сын-гомо-
сенсуалист украл у бабушки нечто более важное, чем просто тепло домашнего очага, невестка, внуки, которые, конечно, натерпелись бы от ее вздорного характера, — он лишил ее жизнь продолжения. До меня вдруг дошло, что вовсе не ссора с сыном заставила бабушку начать поиски Аманды, а навязчивая идея остаться на земле и после смерти.
Так вы, стало быть, хотите, чтобы во внуках и правнуках продолжали жить ваши гены? — спросил я. Иначе смерть не имеет смысла.
Жизнь тоже бессмысленная штука, подумал я, но ничего не сказал. Человек рождается, делает что может, умирает… А может, она права? И суть жизни действительно в том, чтобы гены, передаваясь из поколения в поколение, продолжали жить, и ты вместе с ними, лишь сменив телесную оболочку…
Нравится вам это или нет, — сказал я, — но ведь и во мне есть ваши гены. Я передам их своим детям, если они у меня когда-нибудь появятся.
Но даже на пороге смерти старуха не желала с этим смириться. Лицевые мускулы напряглись, она еще плотнее сжала губы, и, когда наконец разлепила их, голос ее зазвучал глухо и недружелюбно.
Молодой стряпчий считает, что я должна рассказать тебе об отце.
Я резко вскочил, не в силах сохранить спокойствие. Я пришел сюда именно за тем, чтобы мне рассказали об отце, но теперь уже не хотел ничего знать — убежать бы. прочь из этой комнаты и не слышать ни о чем. Уже давно я так не нервничал.
Разве ты не хочешь узнать, кто твой отец? — выпытывала струха. Нет. Боишься? — в ее голосе слышались презрение и издевка.
Я не ответил — да и что я мог сказать. Я и хотел и не хотел, боялся и не боялся. Я был в полном замешательстве.
Я возненавидела твоего отца с тех пор, как узнала, что моя дочь беременна. Ты так похож на него, что мне тошно смотреть на тебя, хотя уже столько лет прошло. В твоем возрасте он был таким же — стройным и сильным… и у тебя его глаза.
Я застыл в ожидании.
Я любила его, — произнесла она, с усилием выталкивая слова, словно они сами по себе были для нее оскорбительными. — Я безумно любила его. Мне было сорок четыре, твоему отцу — тридцать. Я тогда пять лет как овдовела, я была так одинока… Он стал моим любовником, и мы собирались пожениться. Я обожала его. Дура.
Она замолчала. Могла бы и не продолжать — я знал остальное. Загадочная ненависть, упорное нежелание меня видеть все эти годы — как просто все объяснилось. Я понял ее. И не мог не простить. И не пожалеть.
Он жив? — спросил я, немного придя в себя. Не знаю. Уже больше тридцати лет я ничего о нем не слышала. А… как его звали?
Старуха посмотрела мне прямо в глаза. Нет, она не простила.
Этого я тебе никогда не скажу, не хочу, чтобы ты разыскал его. Он сломал мне жизнь. Сошелся со мной ради денег и спал с моей семнадцатилетней дочерью в моем собственном доме. Вот что за человек был твой отец. Благодари бога, что не услышишь от меня его имени.
Я кивнул.
Мне очень жаль, — сказал я, неуклюже пытаясь выразить сочувствие.
Ее глаза еще сильнее потемнели от гнева.
Найди мне Аманду, — сказала она. — Этот желторотый стряпчий сказал, что ты поможешь, если я расскажу тебе об отце. Так ступай же и найди ее.
Она закрыла глаза. Лицо в подушках сразу стало больным и беспомощным.
Уйди, — сказала она, не поднимая век. — Ты мне неприятен. Ну и что? — спросил Джереми, когда я спустился вниз. Сказала. И кто же, молочник? Вроде того. — И я вкратце рассказал ему все, что услышал от бабушки. Бедная старуха, — покачал головой Джереми. Сейчас пропущу стаканчик — и можно жить дальше, — сказал я.
Глава 13
Каждый, кто занимается цветной фотографией, стремится прежде всего, чтобы люди и предметы на снимках выглядели естественно, а это совсем не так просто, как кажется. Нужная резкость и правильная выдержка — пустяки в сравнении с самим цветом, который почему-то разнится от пленки к пленке, выходит неодинаково на разных типах фотобумаги и даже на бумаге одного типа и места выпуска, но взятой из разных коробок. Дело в том, что четыре сверхтонких эмульсионных слоя, которые наносятся на фотобумагу, слегка варьируются от партии к партии. Опустив в два красильных чана одинаковые куски материи, практически невозможно получить абсолютно одинаковый оттенок — то же и со светочувствительными эмульсиями.
Чтобы сгладить качественную разницу и добиться эффекта «как в жизни», фотограф использует светофильтры — кусочки цветного стекла, которые помещает между яркой лампой увеличителя и негативом. Подобрал светофильтры удачно — и на фотографии голубые глаза выйдут голубыми, а вишневые губы — вишневыми.
К моему увеличителю, как и к большинству ему подобных, прилагалось три светофильтра тех же цветов, что и негативы: желтый, пурпурный и голубой. Смешение ' всех трех давало серый цвет, так что фотографы обычно ограничивались двумя, я, например, всегда работал с желтым и пурпурным. В хорошо рассчитанной пропорции они давали нормальные оттенки: люди на снимках не выглядели слишком желтыми или, наоборот, чересчур розовыми, а по тому, насколько естественным получился цвет человеческой кожи, можно вообще судить о качестве цветной фотографии.
Однако, как ни странно, если наложить пурпурный стеклянный квадратик прямо на желтый стеклянный квадратик и пропустить через них свет, в результате получается красный цвет. А если пропустить свет через желтый и голубой, получится зеленый. А через пурпурный и голубой… яркий лазурный.
Когда Чарли впервые показал мне игру светофильтров, я просто растерялся, потому что от смешения таких же красок получаются совершенно другие оттенки. «Забудь о красках, — говорил мне Чарли. — Ты имеешь дело со светом, а тут совсем иные возможности и цветовые комбинации иные».
И видя, что я все еще сомневаюсь, показал мне шесть цветов света. Он смешивал цвета у меня на глазах, пока их сочетания не отпечатались у меня в памяти навсегда, как буквы алфавита. Только вместо А,В,С в этой азбуке стояли пурпурный, зеленый, голубой.
В то роковое воскресное утро я зашел в темную комнату и надел на головку увеличителя фильтры неслыханного в обычной фотографии сочетания цветов — интенсивный голубой и интенсивный пурпурный, смешав которые, я получил темно-синий.
Пустые цветные негативы Джорджа я собирался печатать на черно-белой бумаге, что, конечно, избавило бы меня от голубого цвета прямоугольников; не исключено, правда, что взамен я получу серые прямоугольники.
Черно-белая бумага чувствительна только к голубым лучам, поэтому можно печатать черно-белые фотографии при красном освещении. Я думал, что если напечатаю негативы через темно-синий светофильтр, то смогу добиться большей контрастности между желтым изображением на негативе и обрамляющей его оранжевой рамкой. Иными словами, требовалось отделить изображение от всего остального.
Я подозревал, что скрывающееся за рамкой изображение в любом случае не черно-белое, потому что иначе я бы увидел его сквозь синее стекло. Проявленные снимки, таким образом, должны были получиться одного из оттенков серого цвета.
Поставив перед собой ванночки с проявителем и фиксажем, я поместил все тридцать шесть чистых негативов в рамку для контактного копирования, которая держала негативы прямо против фотобумаги, когда я пропускал через них свет. Таким образом, проявленные снимки по размерам точно соответствовали негативам и умещались на бумаге размером 20 х 25 см.