Прошло не более недели, и Масинисса, как казалось Ганнибалу, немного освоился с суетой города. Он ходил по тротуарам, не натыкаясь на прохожих. Слыша вопли избиваемых рабов, уже не бросался в дом, чтобы за них заступиться, не выпускал на базаре из клеток певчих птиц, не заплатив за них денег.
Ганнибал стал отпускать Масиниссу одного.
Из прогулок по городу Масинисса стал возвращаться поздно. У него было удовлетворенное лицо и сияющий взгляд.
– Тебе нравится наш город? – спрашивал Ганнибал, радуясь хорошему настроению своего подопечного.
– Мне никогда не было так хорошо, как сейчас, – отвечал нумидиец.
Однажды, это было после полудня, Масинисса вернулся без своей войлочной шляпы, в разорванной тунике.
– Что с тобой? – удивленно воскликнул Ганнибал. – Где ты был? Тебя искусали собаки?
Юноша яростно сверкнул глазами.
– Да, собаки, карфагенские псы! О, я им еще покажу! Я им заткну глотки.
– Успокойся, расскажи по порядку, кто и почему тебя оскорбил.
Нумидиец взглянул в глаза Ганнибалу, и тот прочел в них такую грусть, что первым его порывом было обнять юношу, попавшего в какую-то беду.
Масинисса говорил торопливо, сбивчиво, вскакивал и снова бросался на ковер, хватаясь руками то за голову, то за грудь.
– Я шел по улице к гавани, чтобы снова взглянуть на корабли, пришедшие из той страны, где восходит солнце. У храма Танит меня обогнали рабы с крытыми носилками на плечах. Из носилок легко, как опускаются на землю птицы, вышла девушка. Я не знал, кто она, но сердце мое рванулось к ней. Ты слышишь, как оно бьется, мое сердце? Я смотрю на тебя, а в глазах у меня она. Будто меня околдовала богиня Танит. Я стоял, прислонившись к колонне, и мне казалось, что до этого я не жил на свете. Она вышла из храма и исчезла за пологом носилок, словно мне она приснилась. Весь следующий день я провел у храма, и нищие, просившие милостыню, уже показывали на меня пальцами, как на старого знакомого, а голуби Владычицы привыкли ко мне и ходили у моих ног. И я дождался ее. В тот день она меня увидела. Какие у нее светлые и сияющие глаза! Когда она вышла из храма, я подошел к ней. Она отослала рабов, и я проводил ее. Если бы ты знал, как мне хотелось, чтобы дом ее был на другом конце города… нет, в другом городе, в другой стране! Тогда мы шли бы рядом долго-долго, пока на небе не вспыхнут звезды, и снова день, и снова звезды, звезды, звезды. Но путь до ворот ее дома показался мне кратким, как тень в полдень, а время до следующей встречи с Софонибой – вечностью.
– Ее зовут Софониба? – удивился Ганнибал. – Мне кажется, я слышал о девушке с таким именем.
– Я пришел к ней на следующий день. Рабы закрыли передо мной калитку. Но я перемахнул через забор. Могла ли меня удержать каменная стена, когда вместо рук у меня словно выросли крылья!
Масинисса замолчал.
– Продолжай, – торопил его Ганнибал. – Что было дальше?
– Я говорил с отцом Софонибы, просил его, чтобы он отдал дочь мне в жены, а он приказал своим рабам выбросить меня за ворота.
Ганнибал стиснул зубы, словно от боли. Он чувствовал свою вину за это нелепое происшествие. Разве можно было разрешать нумидийцу одному бродить по городу? Хорошее же у него останется воспоминание о Карфагене, где его выбросили за ворота, как последнего нищего!
– Если ты мне друг, – жарко шептал Масинисса, – выполни мою просьбу. Ночью я выведу коня. Ты подождешь у ее дома, а я вынесу Софонибу на руках. Мы ускачем, и никто нас не догонит.
– Но отец Софонибы пожалуется твоему отцу, и Гайя выдаст ее.
Масинисса тряхнул головой. Прядь волос на макушке чуть не задела лицо Ганнибала.
– Мы поселимся в степи. Я построю мапалию, буду собирать мед, охотиться на диких коз и уток. У нас будет вдоволь молока и дичи. Я покрою пол и стены львиными шкурами, чтобы внутрь не задувал холодный ветер.
– Постой, Масинисса. А ты спросил Софонибу, согласна ли она бежать с тобой?
– В нашей стране не спрашивают девушку, хочет ли она быть женой. У нас девушку увозят, а отцу дают выкуп.
– Но Софониба не из твоего племени. В Карфагене другие обычаи. И понравится ли Софонибе твоя мапалия? Захочет ли она ходить в звериной шкуре, пить козье молоко, есть полусырое мясо? Она выросла в доме с прямыми каменными стенами, привыкла спать на ковре, умащаться розовым маслом, есть жаркое из собачек. Привыкнет ли она к одиночеству, к ночному рычанию львов и завыванию шакалов?
Масинисса готов был заплакать. Теперь он понял, что ему не на что надеяться.
Ганнибалу внезапно пришло на ум: «А что если эта Софониба сумеет привязать нумидийца к городу, приручить его, как Рихад приручает слонов?»
– Не отчаивайся! – сказал он. – Ты поступил опрометчиво, но я сам отправлюсь к отцу Софонибы и объясню ему, что ты не хотел его обидеть, что ты не знал наших обычаев. И, если он умный человек, он не откажется от родства с царем массасилов.
– Но я ведь не царь! – воскликнул Масинисса.
– Но ты можешь им стать. У нас есть обычай. Его называют помолвкой.
– Помолвкой? – переспросил Масинисса.
– Да, помолвкой. Жених и невеста в храме обмениваются подарками, а мужем и женой они становятся через несколько лет. Я попытаюсь уговорить отца Софонибы согласиться на помолвку, с тем, чтобы свадьба состоялась тогда, когда ты наденешь корону.
Масинисса оторопел.
– Теперь я понимаю, почему на меня рассердился старик. Я ему говорил о свадьбе, а когда он ответил, что я еще слишком молод и не достоин руки его дочери, вытащил кинжал и предложил сразиться верхом на конях. Тогда-то он и приказал слугам выкинуть меня из своего дома.
– Ты предложил будущему тестю поединок? – спросил Ганнибал, давясь от хохота. – Я думаю, ты его напугал до смерти. Предоставь это дело мне. Тебе лишь надо узнать, как зовут отца Софонибы, где его дом.
– Да вот он, – сказал нумидиец, протянув руку в направлении к Магаре. – Видишь эти башни из белого камня среди цветущих деревьев, правее озера?
Ганнибал едва не вскрикнул. Нумидиец показывал на дворец Ганнона, по словам отца, бывшего причиной величайших бедствий для республики. Ибо в то время, когда Гамилькар воевал против римлян на островах, Ганнон управлял ливийскими владениями Карфагена. Неслыханными насилиями и грабежами он добыл себе богатства и вложил их в строительство дома, превосходящего своей роскошью дворцы восточных владык. Не удивительно, что разоренные ливийцы примкнули к восставшим наемникам.
– Ты был у Ганнона, – угрюмо промолвил Ганнибал. – Кто бы мог подумать, что Танит тебя направит к этому человеку!
– Ты знаком с Ганноном? – воскликнул Масинисса.
Ослепленный любовью, он не заметил тревоги на лице собеседника.
– О, нет, – сказал Ганнибал. – В нашем городе нет ни одного человека, который не слышал бы о Ганноне, хотя не каждый удостоился чести знать его лично. Вместе с моим отцом он воевал против восставших наемников и ливийцев. Много раз Ганнон был суффетом. Он самый влиятельный и богатый человек в нашей республике.
– Ваши отцы сражались вместе! – обрадовался Масинисса, обратив внимание только на эту часть рассказа Ганнибала. – Ганнон послушает тебя. Иди к нему и скажи, что я царский сын и хочу помолвки.
Ганнибал смутился, услышав эти слова, произнесенные с жаром и детской непосредственностью. Он мог бы объяснить сыну степей, что совместная борьба Гамилькара и Ганнона против повстанцев не только не сделала их друзьями, но вырыла между ними пропасть более глубокую, чем та, куда бросали приговоренных к смерти. Каждый из полководцев приписывал победы в этой войне себе, а поражения – другому. Но, если Масинисса поймет, что он, Ганнибал, не в состоянии ему помочь, не совершит ли нумидиец какой-нибудь непоправимый ребяческий поступок?
– Скажи ему, – продолжал Масинисса, – что я не знал ваших обычаев, что я не хотел его обидеть.
– Я боюсь помешать тебе, Масинисса, – глухо молвил Ганнибал. – Ганнон может и меня выкинуть из своего дома. Да и Софониба тебе не пара. Разве нет красивых девушек в твоем племени?
Нумидиец несколько мгновений молча смотрел на Ганнибала. Он не мог понять, что произошло с его новым другом. Только что он сам предлагал пойти к отцу Софонибы, а теперь отказывает ему в помощи. Значит, все, что говорят соплеменники о картхадашцах, не ложь, не клевета. Оставить в беде гостя, обмануть для них проще, чем зевнуть. И Ганнибал не исключение!
Масинисса резко повернулся и выбежал во дворик, где томился и скучал по степному приволью его конь.
«Что я наделал! – в отчаянии думал Ганнибал. – Масинисса упрям и своеволен. Он добьется своего. Он станет зятем Ганнона. Как будет разгневан отец. Хорошо же я выполнил его поручение!»
Во дворце Ганнона
Мраморные колонны были обвиты плющом и диким виноградом. Запах цветущих яблонь и миндаля наполнял воздух. Услышав быстрые шаги, Софониба подняла голову. По дорожке, усыпанной розовыми и белыми лепестками, шел отец. Края его плаща развевались, по нетерпеливому выражению лица было видно, что у отца какая-то новость.
– Ты знаешь, доченька, кто этот дерзкий мальчишка? – молвил Ганнон, отдышавшись. – Ну да, тот самый, которого рабы выкинули за ворота.
Софониба отложила шитье. На плотной зеленоватой материи был вышит леопард в зарослях тростника.
– Это сын Гайи, царька массасилов, – продолжал Ганнон. – Знай я об этом раньше, я выпроводил бы его из дому с меньшим шумом. Разве на лбу у него написано, что он царский сын? И какая наглость – размахивать перед моим носом кинжалом!
Девушка наклонила голову. Румянец покрыл матовую белизну ее лица. Тень длинных ресниц легла на щеки. Увидев смущение дочери, Ганнон расхохотался. Затряслись дряблые складки лица, закинулась вверх и запрыгала остроконечная бородка.
– Представляю тебя царицей массасилов, – проговорил Ганнон, сдерживая смех. – Тебя окружают придворные дамы с украшениями из разрисованных страусовых яиц. А столица-то – двадцать мапалий! А дамы-то, дамы – босиком!
Софониба еще ниже наклонила голову.
– Можешь не беспокоиться, дружок, – ласково сказал Ганнон. – Тебе не придется покидать дом, в котором ты выросла. Покажи твое шитье, девочка. Что это у тебя? Леопард? Ноги у него слишком длинны, и у тростников не такие верхушки.
– Да, отец. Но я никогда не видела живого леопарда и настоящих тростников. Я не знаю, какие у них стебли, какие верхушки. Я не была в степи Масиниссы. Как хорошо он о ней говорит!
– Ты не видела живого леопарда? – перебил Ганнон. – Я сейчас же прикажу, чтобы поймали леопарда и доставили сюда в крепкой клетке.
– Не надо мне леопарда в клетке! – вскрикнула девушка и бросила шитье на пол. – Я буду вышивать лебедей, белых лебедей. Помнишь, когда я заболела, ты привез клетку со львом, чтобы он отпугивал злых духов. Ночью я проснулась от страшного крика. Ты, разгневавшись, приказал бросить в клетку чернокожую Гелу. А чем она провинилась, я до сих пор не знаю… Не надо мне леопарда в клетке! Не надо!
Ганнон заметно смутился. Ему казалось, что дочь давно уже забыла об этой дерзкой рабыне, посмевшей ему перечить. Господин волен сделать с невольницей, что ему угодно. Так поступают все. Но его враги распространили слухи, будто он, Ганнон, содержит целый зверинец и кормит львов рабами из скупости. «Люди всегда преувеличивают, особенно когда они завидуют богатству и славе», – подумал себе в утешение Ганнон.
– Не волнуйся, дружок, – сказал он дочери. – Если ты не хочешь леопарда в клетке, я тебе покажу зверя на воле и настоящие тростники. Мы отправимся в Нумидию. Только во владениях Гайи не будет моей ноги. Мы поедем в Цирту, к Сифаксу, царьку массилов. Гайя – друг Гамилькара. А ты знаешь, как я отношусь к этому человеку.
– Еще бы! Не было дня, чтобы я не слышала от тебя этого имени! Но я даже не знаю, сколько этому Гамилькару лет и прекратится ли когда-нибудь разделяющая вас вражда?
– Гамилькар не молод, – ответил Ганнон не сразу. – Не молод. Но если он умрет раньше меня, моя ненависть перенесется на его сыновей. Ганнибал, Гасдрубал, Магон. Он их вскармливает, как львят, натравливая на Рим. К тому же Гамилькар обучает Ганнибала языку эллинов.
– И что в этом дурного? – удивилась Софониба.
– А то, – произнес Ганнон торжествующе, – что законом республики запрещено под страхом изгнания изучать язык эллинов. Пусть это старый закон, принятый в те годы, когда эллины были нашими врагами, но его никто не отменял, и я буду настаивать, чтобы Гамилькару запретили возвращение в Карфаген.
– Отец, – робко сказала Софониба, – все говорят, что Гамилькар – спаситель отечества и великий воитель. Он разбил вместе с тобою восставших варваров, а теперь покорил иберов.
– «Все»! – Ганнон саркастически улыбнулся. – Эти «все» не видят дальше своей вытянутой руки. Советники любят получать дорогие дары. Гамилькар не скупится на них, благо в Иберии много серебра. А черни нравятся пышные церемонии с вереницей слонов и проводами войска, с даровым угощением и блеском огней. Но поверь мне, за все это придется расплачиваться дорогой ценой. Как быстро люди забывают о своих прошлых ошибках! Римская война нас ничему не научила. А Гамилькар толкает республику к новому, еще более страшному бедствию.
Софониба взяла шитье. Проворно сновала игла с золотой нитью, шелестела материя под тонкими пальцами. Что Софонибе до вражды, разделяющей отца и Гамилькара! Какое ей дело до Ганнибала, обучаемого языку эллинов? Сердце Софонибы заблудилось в сказочной стране, где травы по колено, где голубеют озера, созданные богами, а не руками рабов, где по зеркальной глади плывут не лебеди с подрезанными крыльями, а невиданные птицы, яркие, как заря, где трубят, подняв к небу хоботы, мирные, не обученные человеком слоны. В той далекой стране, нарисованной чувством Масиниссы, светлым чувством первой любви, заблудилось сердце Софонибы.
Смерть Гамилькара
Гамилькар трудно умирал. Иберийский дротик угодил ему в грудь и пробил легкое. И хотя лекарям удалось вытащить железо, он что-то искал под раной, метался и вскакивал с ложа. Возле умирающего день и ночь толпились жрецы – карфагенские, кельтские, нумидийские и этрусские. Холодеющими пальцами Гамилькар ощупывал протянутую ему морскую губку, которая, по поверьям эллинов, смягчала боль, глотал лекарства, горькие, как степная полынь, и сладкие, как финиковый мед, повторял слова заклятий и молитв на двенадцати языках. Шатер полководца содрогался от грохота металлических щитов, гудения труб, завывания флейт: друиды, специально приглашенные из кельтских земель, изгоняли злых духов. Жрецы Эшмуна принесли в жертву своему жестокому богу семь юношей, семь жизней за одну. Этрусские гаруспики гадали по печени и предсказывали выздоровление.
Все было напрасно. Смерть стояла у полога шатра, невидимая и неотвратимая, как ночь. И, когда Гамилькар это понял, он прогнал жрецов. С умирающим остался отозванный с корабля Красавчик. Ему одному Гамилькар мог доверить войско.
– Я знаю, ты человек моря, – сказал полководец, нащупывая холодную руку Гасдрубала. – Но победить можно только на суше. Военные корабли не пройдут по Тибру. Стены не взять на абордаж.
– Ты прав, отец, – проговорил Гасдрубал, отвечая на рукопожатие. – Флот нам не поможет. Войско возглавят твои сыновья.
– Сыновья еще молоды. Ганнибалу семнадцать, а Гасдрубалу и Магону обоим двадцать пять. Им нужна сильная рука. Армию возглавишь ты, и ты останешься им за отца, – шептал Гамилькар. – Пусть они будут в гуще боя, не выделяй их среди воинов, не изнеживай. Когда Ганнибал приведет слонов, пусть они пасутся в горах. Там сочная трава.
Гамилькар начал бредить. Он выкрикивал какие-то имена, о чем-то просил, что-то приказывал. Придя в сознание, он с усилием поднял голову. Сыновья стояли на коленях, бледные, испуганные.
Умирающий искал глазами Ганнибала.
– Его вызвали письмом, – прошептал Красавчик. – Он уже в пути.
– Слоны… – с трудом произнес полководец, – слоны должны растоптать Рим, вы слышите, львята?