Антон выключил диктофон и убрал его в сумку. Надо ложиться и попытаться уснуть, завтра рабочий день. Эля встанет в шесть, значит, до шести тридцати ему подниматься нет никакого смысла, ванная все равно будет занята. В шесть тридцать подъем, в шесть пятьдесят пять он выйдет из ванной, три минуты уйдут на то, чтобы поздороваться с Элей и обсудить меню на завтрак, еще две минуты – на поедание яблока, которое Антон привык съедать натощак, и ровно в семь он пойдет будить детей. Степка вскочит сразу и побежит умываться, он «жаворонок» и радостно встречает каждое наступающее утро, а вот Васька – соня, с ней придется повозиться, прежде чем удастся ее поднять и дотащить до ванной, из которой как раз уже и Степка выйдет…
Он на цыпочках пересек коридор и нос к носу столкнулся с Эльвирой, выходящей из детской.
– Что-то случилось? – испуганным шепотом спросил Антон. – Дети не спят?
– Все в порядке, – голос Эльвиры шелестел едва слышно, – все здоровы и все спят. Просто я слышала, как вы вернулись, и все ждала, когда вы пройдете к себе в спальню, а вы все не идете и не идете. И я подумала, что вас, может быть, надо покормить, раз уж вы все равно не ложитесь.
– Я не голоден. Идите спать, Эля. Спасибо вам за заботу.
Она стояла совсем близко, почти вплотную, и точно так же, как недавно у Галины, волосы были распущены, только падали они на плечи красивыми локонами, а не лежали безжизненной паклей, и лицо без косметики было красивым и ярким, а не блеклым, и от тела, прикрытого чем-то тонким, шелковистым, исходило тепло и еле уловимый аромат ванили. «Она очень красивая женщина, – подумал Антон. – Но меня почему-то ни разу не посетила мысль о том, что ее можно уложить в постель. Вот с Галкой я могу спать, а с Элей не смог бы. Интересно, почему?»
Эльвира скрылась за дверью детской, а Антон принял душ, почистил зубы и улегся в кровать. Кровать была широкой, супружеской, они покупали ее вместе с Ритой, и у Антона рука не поднималась выбросить ее и заменить новой, более узкой. И место в комнате освободилось бы, и не так больно становилось бы ему каждый раз, когда он ложился на эту кровать. Специалисты утверждают, что стресс от потери близкого человека длится десять лет. В этом году исполнилось десять лет с того дня, как не стало мамы. А стресс от потери Риты будет длиться еще восемь лет. Еще целых восемь лет! Господи, как их прожить?
Анна Викторовна Богомолова свою вторую невестку не любила, и Елена Богомолова об этом знала. К первой жене Левушки Анна Викторовна благоволила и развод сына не одобряла, особенно когда узнала, что первым мужем Елены был актер Михаил Львович Арцеулов. Против самого Арцеулова Анна Викторовна ничего не имела, она с ним даже знакома не была, но вот линия жизни Елены в глазах семидесятилетней женщины вырисовывалась в определенную, как ей казалось, тенденцию: первый муж почти на двадцать лет старше, второй – тоже, то есть молоденькая хорошенькая девица с юных лет привыкла прилепляться к состоявшимся мужчинам, разлучать их с женами и присасываться к их благосостоянию и репутации. Ведь Арцеулов-то тоже в свое время разводился, чтобы жениться на Елене… Одним словом, тенденция вырисовывалась вполне, можно сказать, определенная и не так чтоб уж очень красивая. И Анна Викторовна, женщина прямая, резкая и не утруждавшая себя деликатностью, свои соображения открыто высказывала не только сыну, но и его второй жене.
– Ты никогда не любила Леву, – сурово выговаривала она невестке, сидя рядом с ней в больничном коридоре. – Ты думала только о его деньгах и его славе, примазаться хотела. Вот теперь твоя сущность и вылезла наружу. Теперь все стало совершенно очевидным.
Елена пыталась сопротивляться, но нужных слов не находила.
– Зачем вы так? – только спрашивала она. – Что я сделала? Чем провинилась?
– У тебя без конца звонит телефон, – упрекала ее свекровь, – ты без конца отвлекаешься на какие-то разговоры про деньги, неустойки, афиши, контракты, билеты. Это что такое? Что это такое, я тебя спрашиваю?
– Это звонят с работы, – послушно объясняла Елена. – Что плохого в том, что я разговариваю?
– Да как это – что плохого?! – взрывалась Анна Викторовна. – У тебя муж при смерти! Ты хотя бы осознаешь, что Левушка умирает? Ты должна думать только об этом, а не о каких-то там… У меня просто нет слов!
– Анна Викторовна, я все время думаю о Леве, честное слово, но мне же звонят, я не могу запретить людям звонить…
Но мать Льва Алексеевича была непреклонна.
– А ты должна! Ты должна всем сказать, что у тебя горе, умирает муж, и пусть никто не смеет беспокоить тебя по пустякам.
– Но людям же надо ехать на гастроли, надо как-то это организовывать, в конце концов, им надо понимать, поеду я с ними или нет, и, если нет, кому поручить мою работу…
– Подумаешь, гастроли! – фыркала Анна Викторовна. – Что такое гастроли по сравнению с Левочкиной смертью, перед которой все меркнет? Перебьются твои актеришки без гастролей, ничего с ними не случится, если они никуда не поедут. Пусть дома посидят, им полезно.
Елену последняя реплика свекрови чем-то противно царапнула, какой-то искусственностью, что ли… Нет, не искусственностью, а вторичностью. Где-то она уже слышала эту фразу насчет чьей-то смерти, перед которой все меркнет. Где же? Сознание, не желающее мириться с мыслью о возможной смерти Льва Алексеевича, тут же с готовностью переключилось на поиски, и Елена вспомнила: знаменитый фильм «Место встречи изменить нельзя», реплика некоей Соболевской по поводу «Ларочкиной смерти, перед которой все меркнет». Ей стало тошно. Мало того, что продюсерская компания, в которой она работает, не может получить от нее внятного ответа на множество вопросов, потому что Елена не знает, что будет завтра, так еще и Анна Викторовна душу вынимает. Наверное, это правильно, и Елена действительно должна думать только о муже, и горевать о нем, и страдать, и мучиться, не спать ночами и плакать, биться в рыданиях, а она разговаривает по телефону и даже пытается что-то сообразить, что-то вспомнить, что-то посоветовать. Так не годится, так нельзя, это не по-человечески – думать о работе, когда у тебя умирает муж. Да и о работе думать как следует тоже не получается, мысли все время возвращаются к Леве, которому становится то чуть лучше, то значительно хуже, и прогноз, по утверждению врачей, остается неблагоприятным. Как ему помочь? Что ей делать? Как теперь жить?
– Тебе, разумеется, все равно, – продолжала свекровь, не обращая ни малейшего внимания на то, что у Елены по лицу текут слезы, – ты Левочку похоронишь и снова к своему артисту вернешься, он, говорят, так и не женился с тех пор, как ты его бросила. Ты своего не упустишь, найдешь, к кому прицепиться. Ты, Лена, всегда была корыстной, и я с самого начала это знала, жаль только, что Левочка меня не слушал, а ведь я его предупреждала, предупреждала! Говорила ему, что ты его не любишь и толку из вашего брака никакого не выйдет! И была права! Вот, пожалуйста: он в реанимации в коме, а ты уже хвостом крутишь и думаешь о том, куда бы тебе съездить развлечься со своими идиотскими спектаклями. У тебя, небось, там и дружок сердечный имеется, из артистов-то, ты их любишь, уж я-то знаю. И будешь на своих этих гастролях развлекаться с любовником, пока твой муж будет здесь умирать.
– Анна Викторовна…
У Елены не было сил сопротивляться напору, она впала в такое отчаяние от несправедливости сказанного свекровью, что не находила слов для ответа. Да и что ответить? Что все это неправда, что она любит мужа и никакого любовника у нее нет? Анна Викторовна все равно не поверит, она верит только самой себе, верит всему, что придумывает и говорит. Но какая-то правда в ее словах есть. Правда о том, что рядом со смертью близкого человека все остальное должно стать мелким, ничтожным и не стоящим внимания. Наверное, нужно отключить телефон и больше ни на какие разговоры о работе не отвлекаться, полностью погрузившись в горе и боль.
Свекровь наконец напилась крови и уехала домой, а Елена достала из кармана телефон с намерением отключить его и… не смогла. Она с ненавистью смотрела на аппарат, зажатый в руке, и на саму руку, не желающую подчиняться приказу и нажимать на кнопку, и думала о том, какая она неправильная, слабовольная, корыстная, ведь она должна думать только о муже, а она… Нет, ну нет у нее сил полностью отдаться горю, в разговорах о работе она находит хоть какое-то отвлечение, хотя бы какой-то просвет, когда пусть всего на несколько минут, но жизнь начинает казаться все той же, мирной, благополучной, спокойной, наполненной повседневными делами. Без этих маленьких просветов она бы уже сошла с ума.
Нет, не имеет она права отвлекаться, не имеет права облегчать себе существование. У нее умирает муж, и все должно быть подчинено только одному этому. Елена глубоко вздохнула и нажала кнопку, отключая телефон. Всё. Связь с внешним миром оборвана. Теперь у нее осталось только горе, только одно огромное всепоглощающее горе, в котором она просто не сможет дышать и очень скоро задохнется и умрет.
Наконец-то Коту Гамлету стало лучше, у него появился аппетит, но тут вопрос с питанием обернулся неожиданными сложностями.
– Мы попросим Хорька или Лисичку, они сбегают в деревню и принесут тебе свежей курятины, – обрадованно предложил Камень, услышав, что Кот хочет есть.
– Да вы что? – возмутился Гамлет. – Мне сырого мяса нельзя, я кастрированный.
– А вареного? Можно же развести костер и сварить или пожарить, – не растерялся находчивый Ворон.
– Никакого нельзя, – отрезал Кот. – И молока нельзя, у меня нет ферментов на лактозу. На помойке я, конечно, ел что придется, но мне все время было плохо, пучило и крутило живот. И в желудке были рези и тяжесть какая-то, меня тошнило и, простите за подробности, поносило.
– Экий ты нежный, – неодобрительно заметил Ворон. – Чем же тебя хозяин твой кормил, что ты такой балованный? Устрицами, что ли, или, может, черной икрой?
– Тоже выдумали, уважаемый Ворон, – презрительно мяукнул Кот. – Какие устрицы? Какая икра? Это же сплошной аллерген, мне ничего такого нельзя. Папенька кормил меня исключительно сухим кормом. Ну, раз в две недели позволял паштетик из баночки, но потом всегда сильно ругался, потому что от баночек у меня делался слишком мягкий стул.
– И что? – не понял Камень. – Разве это плохо, когда мягкий стул?
– Для папеньки было плохо, потому что лоток трудно отмывать. Он любил, чтобы стул был сухой и твердый, – объяснил Кот. – Высыпал в унитаз, сполоснул лоток – и готово.
– Чем же вас кормить, уважаемый Гамлет? – озадаченно произнес Камень.
Змей подполз поближе и закинул голову на спину Камню.
– Я могу ловить мышей-полевок, – предложил он.
– Ты что, глухой?! – немедленно взвился Ворон. – Тебе ясно сказали: мяса нельзя. Если ты плохо слышишь или туго соображаешь, так иди лечись, нечего тебе тут рядом с приличными существами ошиваться.
Змей приподнял голову над спиной Камня, немного подумал, потом встал на хвост, вытянувшись во весь рост, и приблизил глаза к самому клюву сидящего на ветке Ворона.
– Я, мил-друг, слышу пока еще неплохо и на голову не жалуюсь. Мяса Коту нельзя, но бульон пить необходимо, в нем масса полезных веществ, нужных выздоравливающему организму. Я могу ловить мышей, а Белочка будет варить из них супчик. Теперь что касается сухого корма: если ты, крылатый детектив-любитель, возьмешь на себя труд регулярно ловить насекомых, то мы этот вопрос решим.
Ворон явно растерялся, уже много десятилетий не видел он головы Змея так близко и успел забыть, какие холодные и немигающие у него глаза и какое страшное длинное жало. Он невольно дернулся назад, чуть не свалился с ветки и на всякий случай перелетел повыше, туда, куда Змей не достанет.
– У насекомых хитиновый покров, который очень полезен для кошек, – продолжал неторопливо объяснять свой замысел Змей. – Одновременно мы попросим Белочку насобирать орехов, измельчим их и накрутим шариков из орехово-насекомовой смеси, вот и получится сухой корм.
Он медленно опустился вниз и обвил Камня несколькими плотными кольцами, уместив голову точно под глазами старого верного друга.
– А мне еще углеводы нужны, – вякнул набравшийся сил Кот. – В моем сухом корме всегда углеводы были, мне папенька обязательно читал вслух состав, его на пакетах с кормом печатали. Без углеводов никак нельзя.
– Мы попросим Зайца сбегать на поле и принести овощей, морковки там, капустки, картошечки. Овощи можно потушить и сделать рагу.
– Я не буду рагу, я его не люблю, мне папенька делал несколько раз, а я не ел, – тут же ответил Кот.
Ворон собрался было выступить на тему о том, что папеньки тут нет, и нечего выпендриваться, пусть жрет, что дают, и спасибо скажет, но Змей, казалось, не обратил никакого внимания на проявление неблагодарности со стороны Гамлета и спокойно продолжал:
– Овощи можно также посушить и добавить в шарики. Одним словом, уважаемый Гамлет, вы не переживайте, вопрос с вашим питанием мы решим, а ваше дело – поправляться, набираться здоровья. И кстати, очень неплохо было бы делать ваш корм с сушеной крапивой, в ней масса витаминов. Это мы тоже организуем, тут совсем рядом есть роскошные заросли дикой малины, а где дикая малина – там крапива самая сочная и полезная.
Разговор Ворону не понравился. Ну как же так? Он только что долго и подробно рассказывал про расследование, и вместо того чтобы восхищаться его наблюдательностью и талантом рассказчика, задавать вопросы и просить разъяснений, они какую-то ерунду обсуждают. Чем этого приблудного уродца кормить, видите ли! Других интересов, что ли, нету? И для чего тогда он старался? Нет, это дело надо поломать, решил Ворон и начал вслух вспоминать подробности увиденного «в другой жизни». Ему удалось снова приковать внимание к себе, и гордая птица торжествовала победу.
– Так кто же был у Лесогорова в квартире, пока он сидел в ресторане с Никиткой? – поинтересовался Кот.
– Не знаю, – равнодушно бросил Ворон. – Не видел.
– Как это – не видел? – оторопел Гамлет. – А что же вы там делали, уважаемый Ворон? Вас туда для чего посылали?
Тон, которым Кот озвучил свой вопрос, Ворону не понравился еще больше, чем то обстоятельство, что его рассказ был прерван обсуждением кошачьего рациона. Да что он себе позволяет, этот оборвыш в колтунах? Как он смеет так с ним разговаривать? Кто дал ему право задавать такие чудовищные вопросы и сомневаться в его, Ворона, способностях и умениях смотреть истории?
Он набрал в грудь побольше воздуха, чтобы голос звучал с достоинством.
– У нас, видишь ли, существуют определенные правила смотреть детективы, и не тебе, безродному приживале, в них вмешиваться. Я в тот момент за Театром наблюдал, что Театр думал и чувствовал – про то я вам и рассказал.
Но Кот не понял всей неуместности своих претензий и настырно продолжал:
– Да ну вас, уважаемый Ворон, не умеете вы детективы смотреть, – заявил он. – Вам надо было сразу полететь и глянуть, кто в квартиру к Лесогорову забрался, и мы бы уже сейчас все знали. А теперь будем мучиться неизвестностью. Неужели вы сами не могли додуматься? Это же элементарно!
Такой наглости Ворон стерпеть уже не мог и буквально задохнулся от негодования, но на помощь неожиданно пришел его заклятый враг Змей.
– Видите ли, уважаемый Гамлет, – негромко начал он, – если бы наш общий друг Ворон сделал так, как вы советуете, нам было бы неинтересно слушать историю.
– Почему? – удивился Кот.
Тут Ворон наконец пришел в себя.
– Потому что ты – смертный, у тебя психология другая! – хрипло выкрикнул он. – Ты нас никогда не поймешь, даже и не пытайся.
– Почему? – снова спросил Кот, на этот раз растерянно.
– Вы должны понимать, – продолжал Змей, – что смертные – конечны, и все, что они делают, ориентировано на конечный результат. Вам, смертным, гораздо интереснее узнать, чем дело кончится, а нам, вечным, намного важнее следить за процессом. Такое понятие, как «конец», для нас эфемерно, у вечных нет кончины и не будет, мы будем существовать всегда, поэтому нам торопиться некуда, мы сначала все подробно узнаем, во всем разберемся, вдумчиво да серьезно, не спеша, а там и до логического конца доберемся. Ну вы сами, уважаемый Гамлет, подумайте, что будет хорошего, если мы тут с вами сейчас узнаем, кто лазил к драматургу в жилище? Сыщики-то этого не знают, и Лесогоров им об этом ничего рассказывать не собирается. Значит, мы с вами побежим впереди расследования и всякий интерес к нему потеряем. Вот и выйдет, что время, которое уже потрачено на эту историю, мы потратили впустую, никакого удовольствия не получили.