Ростан и правда хотел такую — граненую, на длинной серебряной цепочке, чтобы подвешивать к поясу — и в порыве чувств полез через стол Кретьена целовать. По пути он едва не опрокинул бутылку и был могучим, трезвым, как всегда, Николасом возвращен в status-quo без особых жертв.
Аймерику достались новенькие перчатки, Гвидно — рог для питья, тот самый, привезенный Аленом из Шампани, на который валлиец давно уже положил глаз. Кретьену-то все равно было, из чего пить, он и из глиняной чашки мог, материальные ценности почему-то его совсем не влекли. Но самый роскошный подарок достался Николасу — это была свернутая в трубку рукопись, сероватые волокнистые листы, стоившие переписчику не одной бессонной ночи. Николас развернул — и вспыхнул от радости: «Ивэйн», весь целиком, от первой и до последней строчки!.. Теперь Николас фон Ауэ стал первым — и единственным на всю Германию — обладателем полного Кретьенова собрания сочинений, сокровища, пока имеющего ценность только дружеского внимания, но это — пока… Правда, кое-где — доделывался в спешке — на последних страницах чернели расплывшиеся кляксы, Кретьен не успел переписать, да и бумагу жалел — но к такой роскоши еще не хватало придираться!.. Побагровев, как от бочки выпитого, немец потянулся обниматься с дорогим другом — шутка ли, теперь у него было полное собрание сочинений! — но по пути задел-таки спасенную от Пииты бутылку, которая взорвалась на полу с грохотом преужасным… Все-таки он умудрился не разрушить до основания весь кабак, извлекая из висячего рукава подарочек для Кретьена — флакончик чернил для золотописьма, хрисографии, жутко дорогая штука.
— Ого! Вот это да! Спасибо, Бедивер!.. даже бутылку не жалко… которую ты расколотил…
— Наверно, таково было ее предначертание, — предположил Гвидно, невозмутимо запинывая коричневые глиняные осколки подальше под стол. — И вина-то там уже оставалось мало… А тебя, Кретьен, раз уж так, дай-ка я тоже обниму!..
— А у меня для тебя тоже кое-что есть, — Аймерик копался где-то под столом, голос его звучал приглушенно. Наконец появился на свет, в руке — что-то металлическое, непонятной формы. Как маленький… да, как маленький гробик.
— Вот. Его мне один дурак подарил, — странная холодная штука легла Кретьену в ладонь, тот нагнулся, чтобы лучше рассмотреть. — Это реликварий, там внутри деревяшечка, называется — щепка от Истинного Креста. Парень сунул после того диспута, он еще у меня обучаться хотел… Я и подумал — ты такие штуки, наверно, любишь, а мне эта ерундовина ни к чему. Я в разные щепки и тому подобное все равно не верю. Не выкидывать же…
И в самом деле — вроде как гробик. Металлический, с замочком, а по крышке — надпись на греческом, вроде — «Евлогия»… И что-то там еще. Кретьен потряс подарочек — что-то внутри стучит, перекатывается, деревянное… С повлажневшими глазами он потянулся друга поцеловать, крепко-накрепко сжав в кулаке священную железяку.
— …Братья…
Все взоры обратились на Аймерика — так неожиданно сир Гавейн встал, возвышаясь над столом; руки его, жилистые рыцарственные кисти, вцепились в застеленную белым столешницу. Кретьен несколько мгновений старался понять, что же его так бешено удивляет в Аймерике, что же в друге не так — и вдруг понял. Это было так дико, так неожиданно, что он даже помотал головой, почему-то на миг превращаясь в сира Ивэйна в замке Фонтана, и друг его, почти что брат, отважный и хмельной племянник Артура, воздев серебряный рог, собирался сказать обличительную речь…
— Клянемся всегда быть верными Камелоту и его Королю Артуру… Что бы с нами ни случилось.
— Клянусь.
— Клянусь.
— Клянусь, — беззвучно выговорил сир Гавейн, почему-то закрывая глаза, и Кретьен, медленно улетая в белые небеса, с уже плывущей от экстаза и боли головой, выдохнул — Амен, да будет — и вытянул руку рывком, разбивая священное пожатие, прыжком спускаясь с неимоверной высоты, и, шипя, прижал обожженную середину ладони к высунутому, алому от полугодовалого вина влажному языку.
— Ален! Что у тебя там? Обжегся?
— Ого-го… Да у тебя волдырь! И какой! Перышко-то держать не сможешь! Балда, мог бы и сказать, что горячо…
— Бу-бу…
— Что ты там бубнишь, Муций Сцевола несчастный?..
— Бе бог. Не мог, я говорю… Нельзя было… прерывать.
— Давай-ка, я золой помажу! Если со слюною смешать, здорово помогает…
Но он только улыбался, как идиот, желая и не умея сказать, что это совсем неважно, да и ничего теперь неважно, важно совсем другое, то, что мы есть, и мы есть теперь уже навсегда… А Ростан, побледнев, как от великого потрясения, неожиданно склонился под стол, ухватившись за скатерть обеими руками, и сира Тристана начало тошнить. У него всегда был слабый желудок.
…Они возвращались по домам, по утреннему холодку, по мягкому полупрозрачному снегу — Николас вел под мышки Ростана, который, как всегда, отравился, мешая вина, и теперь сильно страдал; Аймерик, впервые в жизни набравшийся допьяну, шел сам — до странности прямой, с молчаливой отстраненной улыбкой, то и дело оскользаясь, однако не упав ни разу; кажется, с ним случилось нечто большее, чем со всеми остальными, но что — никто никогда не узнал. Кретьен шел с головою пустой и легкой, как всегда после бессонной ночи, и саднящую от ожога его руку холодил маленький железный гробик — посеребренный реликварий, евлогия, подарок сира Гавейна. Ощущение того, что произошло нечто безумно важное, отошло, дав место блаженному отупению и предвкушенью сна; их дом стоял ближе всех к кабачку, и с ними Бедивер и Гавейн прощались у дверей — обнимаясь замерзшими руками, и Аймерик, как ни странно, совершил нечто очень нетипичное для себя — чмокнул друга сухим ртом, куда-то в шею, прикрытую спутанными черными прядями, кажется, сам смутившись такой нежности, отстранился, зашагал прочь без лишних слов. Николас, с рук на руки передавая стенающего Пииту, поспешил за Гавейном — две широченные, воинские спины, одна в старом сером плаще, другая в новеньком, темно-зеленом, они удалялись по обновившейся до сияния белоснежной прекрасной улице, и их засыпал, стирал, размывал снег… Кретьен, у которого в глазах почему-то стояли непрошеные слезы, обернулся наконец на бульканье страждущего Ростана, поудобнее подхватывая его под мышки, пока Гвидно, в отвоеванной шляпе поверх капюшона, устало и размеренно барабанил в дверь.
3
…Все кончилось ночью, как только миновала рождественская неделя, в ночь с понедельника на вторник. Назавтра надо бы сходить поучиться, праздники хороши, но пора и честь знать…
Аймерик, собака, куда-то подевался. Обещал зайти еще позавчера, и вот тебе, пожалуйста — не зашел. Должно быть, опять засел со своей хандрой в подполье, и если завтра к Серлону не явится — надо будет забежать, проведать, не удавился ли он там вконец от тоски… Может, он страдает, что напился в Рождество, наш трезвенник и безупречный постник Гавейн, предположил Ростан перед сном, приподнимаясь, чтобы дунуть на свечку. Житье вдвоем имело и свои видимые неудобства — желания друзей не всегда совпадали, и порою, когда Кретьен хотел веселиться и читать вслух, запалив все имеющиеся в доме свечи, Пиите смертельно хотелось спать, или наоборот… Неудобство состояло еще и в том, что сир Тристан был птичка ранняя, с утра чувствовал себя свеженьким, как омытая росою ромашка, а поэту, напротив же, было привычней и приятней жить и работать по ночам. Но по крайней мере в эту ночь они полностью совпали в своих желаниях — обоим жутко хотелось спать, одному — как всегда по вечерам, а второму — потому, что предыдущую ночь он заканчивал маленький молитвенничек для какого-то купца, и старательно правил его, выводя золотыми чернилами — дорогущий подарок щедрого Николаса — святые имена, таинственные буквы, ибо таков уж закон — «Nomen Dei non potest litteris explicari», имя Божие не может быть выражено в литерах…
Вот и портил глаза Кретьен, выводя до рассвета по волокнистой бумаге — старой еще, немецкой, с филигранной свиньей по листам — DS — Deus, DNS — Dominus, IHS — Ihesus, SPS — Spiritus Sanctus, завораживаясь металлическим блеском священных букв. А утром, вместо того, чтобы спать, пришлось тащиться с Пиитой на какой-то глупый хоровод, цеховой, скорнячный… Он, видишь ли, стеснялся идти один — не девицы Аннет стеснялся, но ее папаши. «А ты, Ален, хоть и грубый франк, но на вид такой приличный, должен папашам нравиться… Кроме того, он же тоже грубый франк, вы с ним сможете славно пообщаться, пока мы с крошкой кое о чем поболтаем…» Не бросишь же друга в беде, в самом деле! Или… все-таки бросишь, раздумывал Кретьен, с изможденной радостью упокоивая натанцевавшееся тело на родимой постели. Нет, не бросишь. Король бы не одобрил.
…На этой мысли он и заснул, и не снилось ему почти ничего — так, что-то абстрактно-приятное, золотые литеры IHS и DNS, хоровод, Платон, похожий на мессира Серлона, толстая копченая баранья нога… А разбудил — стук в дверь.
Не просто стук — нет, особенный,