— Смертельно обижусь, сир Бедивер, — улыбнулся Кретьен, изнутри заливаемый радостным теплом. — Так что никогда, ни за какие сокровища не смогу вас простить!.. Поэтому не буду я вам ничего переписывать — возьмите рукопись и держите ее, сколько вам влезет. Я ее скорее сам потеряю у себя дома, чем у тебя с ней что-нибудь случится, — добавил он вполне искренне, всучивая другу толстую скрученную трубку бумаги. Николас взял осторожно, будто роман мог сломаться.
— Спасибо, сир… Спасибо огромное! Просто у меня должна быть такая своя. Очень надо.
— Да. Мы все сгинем, а ты прославишься и оставишь нас в памяти людской, — совершенно серьезно добавил Аймерик, оказывается, давно уже стоявший у них за плечами. — Я следующий после Николаса переписывать. Ладно?..
— Да… Ладно вам, сир Гавейн, — Кретьен в порыве ложной скромности опустил ресницы. — В памяти людской, скажешь тоже… Что бы я без вас делал, ребята? Да я бы ни строчки не написал… («Не прибедняйся, ну, рыцарю врать не пристало!» — это, кажется, Ростан.) Кроме того, мне южные доброхоты или Гуго с ребятками давно бы уже голову отшибли, так что и писать было бы некому. Так что это все не мое. Это наше… Ну, Камелотское.
4
…Говорят, слово «голиард» происходит от слова «gula», глотка. Другой вариант его происхождения — от страшного беса Голиафа, воплощающего диавольскую гордыню — куда мрачнее; но это, пожалуй, относится только разве что к последователям учения мятежного Голии — Абеляра, а не к личностям вроде Годфруа, дворянина из Ланьи. Сей юноша, года на три младше Кретьена, имел воистину ненасыщаемую глотку, пару ободранных флейт и жигу, разрисованную по дереву голыми нимфами и фавнами, а тако же веселый и непотопляемый характер. Эти его особенности нас бы нимало не интересовали, если бы в один прекрасный день он не появился на пути у пятерых самозванных рыцарей — и не остался на этом пути почти до самого конца.
День его появления в жизни Кретьена для самого Годфруа выдался весьма печальным. Кстати, решающая их встреча вовсе не была первой — Камелотская компания несколько раз встречалась с данным героем в любимом своем кабаке, в той самой «Обители Канской», где как-то раз на одного северянина навалилось шестеро драчливых южан. Кабак этот в самом деле считался лангедокской территорией — ибо содержал его провансалец, ловкий, растолстевший бывший школяр по имени Гастон Пятак. Нагулявшись по свету в свое молодое время, он остепенился наконец, женясь на кабатчице, и теперь планомерно травил пивом нынешних школяров, не прочь и сам побалагурить с ними насчет восходящих звезд диалектики или же спеть пару-другую «кверел» — жалоб на жестокое школярское безденежье, оставшихся в его облезлой голове по старой памяти…
Южанское-то оно, южанское, — но после нескольких выдержанных с честью битв компания пятерых рыцарей Камелота завоевала себе неоспоримое право на эту территорию, и теперь даже если сюда являлся один Кретьен без «провансальского» сопровождения, кабатчик оказывал ему должные почести, а соперники-полководцы только и могли что неодобрительно коситься через стол. В тот раз он, правда, пришел не один — забежал после диспута перекусить вместе с Ростаном; устали оба преизрядно — дискуссия на тему, может ли праведный язычник, не слыхивавший о Христе, попасть в рай, затянулась на восемь часов без перерыва, и теперь оба диалектика стремились как-нибудь унять урчащие животы. Удивительно, какая же все-таки прорва — живот студента!.. Есть хочется почти что все время, даже когда ты только что поел… То ли дело здесь просто в страхе — вдруг завтра жрать будет совсем нечего?
…При деньгах из них двоих тогда был Кретьен — недавно заплатили за маленький портативный травник, предназначавшийся, наверное, для какой-нибудь просвещенной горожанки; вот почему трапеза двух друзей отличалась скромностью — в те дни, когда за ужин платил Пиита, вино лилось рекою. Кретьен же заказал по миске бобов и по куску вареного сыра, а вино — дешевое и кислое, просто чтобы утолить жажду. Ростан вздохнул недовольно, однако тому, кто сам без гроша, выбирать не приходится, и двое диалектиков увлеченно зачавкали — прервал их только громовой хохот за спиной.
Кретьен обернулся, продолжая жевать — проверить, не замышляют ли злокозненные враги чего лишнего; но разношерстная компания в конце длинного общего стола казалась вполне занятой собою. Человек семь смутно знакомых юношей что-то пихали под столом, покатываясь и расплескивая вино из чашек; старший из них наклонился под столешницу, помогая себе руками и выкрикивая какое-то имя.
— Чего там? — заинтересовался Ростан, откусывая перо лука-порея, торчавшее у него изо рта, как зеленый ус. — Бьют, что ли, кого?
— Да не пойму, — напряженно щурясь в дымноватой полутьме, признался Кретьен. Драться ох как не хотелось — устал, но если и вправду здесь, в их родовом домене, в Кане Галилейской, кого-то собрались бить — долг рыцаря повелевал вступиться. Тем более что позорно позволять кому-то бесчинствовать на их законной территории!..
— Эй, парни, что это вы там делаете? Буяните, что ли?
— Да нет, с дворянином вот говорим, — охотно поведал совсем молодой школяр в зеленом — некогда — плаще и шляпе набекрень. Лицо его блестело от пота и веселья. — Эй, ты, дворянин, вылезай! — позвал он, наклоняясь под стол, куда направляли свои пинки остальные; и призыв его возымел действие — из-под столешницы под общие восторженные возгласы высунулась всклокоченная голова, моргая обалделыми глазами.
— Д-да… — Неуверенно сказала голова, пытаясь сохранять максимально независимый вид. — Д-да, я… это… дворянин.
Дворянина подхватили под мышки и выволокли на свет божий; под дружный смех один из парней нырнул под стол и вытащил оттуда нечто неизвестного цвета, кое расправил и водрузил на голову бедняге — и на поверку штуковина оказалась шляпой. Кретьен осознал, что извлеченный снизу дворянин вовсе не в обиде ни на кого на целом свете — хотя бы потому, что не понимает толком, что это с ним стряслось; драться, выходит, было необязательно, и он, перемигнувшись с Ростаном, вернулся к своим бобам. А лохматый, в доску пьяный парень пытался тем временем что-то товарищам объяснить, но не мог — столь радостно они реагировали на каждое его изречение. В руку ему сунули флейту и теперь уговаривали что-нибудь сыграть; кажется, бедняга со столь странным прозвищем служил для всех источником неиссякаемых развлечений. Он мотал незлобивой кудлатой головой, но наконец сдался — и вместо музыки прогорланил на благородной заплетающейся латыни:
— Фактус де материя левис элементи…
Кум сит эним проперум виро сапиенти!..[21]
Это выступление встретил восторженный рев. Даже Кретьен, хотя и утомленный шумом, хмыкнул в чашку.
— А что… э…. Не сапиенти? — осведомился незадачливый жонглер.
— Не, пой, пой, Дворянин! Все отлично! Вот на, выпей красненького…
— Супер петрам понере седем фундаменти!
Фактус де материя виро сапиенти…
(Это что за тип, спросил Кретьен у друга в перерывах между глотками, испытывая смесь жалости, брезгливости и приязни.
— Да тутошний, здесь на дудке играет… Иногда, — Ростан пожал плечами. — Я его встречал пару раз… Кабацкая птичка, clericus inter epula cantans[22].
— А чего они его так зовут?
— Да мало ли кого как зовут, — резонно отозвался Поэт Поэтов, встряхивая немытыми кудрями. — Я одного школяра знаю по кличке Еmperador, император — а знаешь, какая он на самом деле глупая крыса!..
— Да, опять же вот и ты у нас — Vates Vatum…
— То есть, что ты имеешь в виду?..
— Да ничего, сир Тристан, во имя Господа! Пойдемте отсюда, благородный друг мой, коли вы уже доели свои бобы во славу Короля нашего…
— Воистину, — устало отозвался благородный друг, — кажется, драться нам не придется, во славу Господа. А то эти битвы, битвы… Сир, признаться, я жутко хочу спать. Я лучше завтра с кем-нибудь подерусь.)
И они пошли домой, но минуя развеселую компанию, Кретьен все же взглянул поближе на пьяное, растерянное, раскрасневшееся лицо несчастного Дворянина и мельком подумал, досчитается ли тот наутро своих грошей… Слишком уж бравый и трезвый народец окружает парня, и слишком уж не похожи они на искренних лучших друзей… Впрочем, это не наше дело, не наше. Я тут никому не нянька, трактирщик за всеми присмотрит, и кроме того, я устал.
Кретьен тогда не ошибся в своих предположениях — Годфруа из Ланьи и впрямь дурно разбирался в людях. Редко проходила неделя без того, чтобы очередная компания добрых друзей не выпотрошила ему карманов, поставив пару свежих синяков; однако тот не унывал, отлеживался, отмывался, трезвел — и снова дудел в свою флейту на кабацких подмостках, зарабатывая честные жонглерские гроши. И не забывал орлиным взглядом высматривать молодых девушек, будто это именно о нем спорили красотки Флора и Филида в известной песенке, придя наконец к заключению:
«Молвил суд обычая, знания и веры —
Клирик лучше рыцаря в царствии Венеры!..»
Вполне возможно, что так оно и было.
В другой раз Кретьен застал случайного знакомца в положении куда более бедственном. Собственно говоря, он торопился домой от Аймерика, у которого до позднего вечера засиделся, разбирая Тацитовы «Анналы»; и путь его пролегал мимо благословенной Каны в зелени виноградников. Имелась еще и другая дорожка, короче, но эта зато была светлее — хотя и мимо кабаков и соседивших с оными борделей, однако по этому поводу более оживленная в такой час ночи. В темноте в одиночку по городу ходить не годится, даже — и в особенности! — если это веселый Париж!.. Но что ж поделаешь, не хотелось Аймерика напрягать…
Вот там-то, в круге желтого света из распахнутых дверей не то трактира, не то борделя, и разыгрывался последний акт неведомой случайному зрителю греческой трагедии. Кого-то били; вернее, двое парней крепко держали этого кого-то под белы руки, а била его по щекам растрепанная, очень громкая женщина. Ругалась она такими словами, каких Кретьен и вовсе не знал; он всегда очень боялся ругающихся женщин, и первое его побуждение было даже и вовсе не рыцарским — затеряться в тени и прошмыгнуть мимо как можно скорее. Но в жалобном бормотанье жертвы ему неожиданно послышался знакомый голос — и, порицая себя за недостойную Круглого Стола робость, рыцарь принял наиболее внушительное из своих обличий, подбоченясь и уперев руки в бока, и отправился разбираться.
— Эй, любезные… Что тут происходит? За что вы этого беднягу обижаете?..
Бедняга, воспользовавшись передышкой, мотал головой, из разбитого носа капала кровь. Кретьен не ошибся — это и в самом деле оказался старый знакомец, Дворянин; только на этот раз, похоже, влипший в переделку похуже прежней.
— Беднягу? — возопила дама голосом, напоминающим скрежет ножа по стеклу, встряхивая обширною юбкой. — Да я этого о-ля-ля, тудыть его и растудыть, сейчас еще и не так обижу! Да где ж это видано, чтобы так над женщиной издеваться!..
— Не платит, гад, — пояснил немногословный мужичина, встряхивая негодяя, как будто тот был сделан из тряпок. — А ты, парень, топай давай, не мешайся не в свое дело.
— Это мой… друг, — независимо сказал Кретьен, благоразумно пропустив мимо ушей пару эпитетов, которыми наградила его разъяренная дева. — Поэтому, мессиры, это вполне себе мое дело… Сколько он вам должен? Я заплачу.
Парнюга открыл было рот, но женщина, заткнув его огненным взглядом, ответила сама. Кретьен внутренне присвистнул, задавив в зародыше мысль о том, что эта дева, пожалуй, и в лучшие свои годы на десять денье не могла рассчитывать; но все же десять денье отсчитал, путаясь в завязках кошелька, и взамен получил из рук в руки ценное приобретение — нового знакомого, который кашлял, бормотал и вообще зрелище являл собою крайне неосмысленное.
Бормочущее сокровище рыцарь Камелота оттащил подальше от опасных мест, в темноту, и там, основательно тряхнув, вопросил, где он все-таки живет. Парень по прозвищу Дворянин, размазывая кровь из разбитого носа, взамен ответа прижался к нему, как к родной матушке, и горестно заплакал. Лишенный всяческого сочувствия Кретьен повторил вопрос, при каждом слове сильно подопечного встряхивая. Неудачник был изрядно тяжел и измочил ему слезами все плечо.
— Где! Ты! Живешь!?
Вопрос просто из добродетельного Аймерика прежних дней; разница только в том, что Кретьен тогда вовсе не был пьян.
Наконец до дворянственного разума что-то такое дошло о сути вопроса, и он, подняв просветленный взгляд, радостно засмеялся. Кретьен только плюнул с досады и потащил новую, десять денье стоившую покупку к себе домой.
По дороге Дворянин, помогая ему по мере сил заплетающимися ногами, что-то напевал из «Кверелы на клобучную породу» и вообще, кажется, не особенно понимал, что с ним происходит. По случаю позднего часа Кретьену пришлось долго молотить в запертую дверь, проклиная свое человеколюбие; наконец ему, совершенно озверевшему, мокрому от пота и от слез чувствительного знакомца, отворила сама хозяйка, из-за спины которой выглядывал заспанный Кристоф с кочергою в руке. Гневная мадам Сесиль в белой рубашке, с волосами, собранными на ночь под платок, держала свечу — и едва ее не выронила при виде своего подозрительного жильца. Кретьен, злющий и усталый, знать не знал, что в этот день и в этот час навеки разрешилось глодавшее его квартирную хозяйку подозрение — уж не еретик ли он; а уж после того, как он, шатаясь во все стороны и разя перегаром (не своим, Дворяниновым, но мадам Сесиль про то не ведала) принялся подниматься со своим дружком по лестнице, но оступился, и послышались ни с чем иным не могущие спутаться звуки — взбунтовавшийся желудок вовсю извергал свое содержимое прямо на скрипучие ступеньки… Кто бы мог подумать, что столь отвратительное деяние может вызвать столь горячее одобренье хоть у кого-нибудь на целом свете! Однако вот вызвало же, «школяр, школяр, он настоящий школяр, а не поганый публиканин»[23], - пело сердце госпожи Цецилии, покуда она выговаривала жильцу в спину и посылала слугу за тряпкой.
…Кретьен втащил покладистого, как мешок тряпья, гостя в комнату и пихнул на свою кровать. Накрыть его одеялом? А, обойдется… Только башмаки с него снять. После того, как Кретьен послужил ему оруженосцем, благодарный юноша повалился лицом вниз и тут же захрапел; школяр посмотрел на него с тоскливой ненавистью и протянул руку за огнивом… Ладно, это пустяки, что негде спать. Главное — работа. А то эти несчастные «Анналы» вместе с Юстиниановым кодексом съели все время… Юстиниан, сын скотопаса, муж блудницы, много чего понаписал, будь он неладен, а еще Великий! Но Клижес ждет.
…Запалив свечку, юноша согнулся над столом. Жар и глад, жар и глад, вернитесь… Какая беда — тот, кто пишет, и неуязвим, и в то же время ранимее всех на свете… Слабые глаза, тусклая свеча, а потом, конечно же — знаменитый «железный венец», опоясывающая голову боль. Чернила на этот раз попались очень хорошие, надо будет запомнить лавку — чисто черный цвет, безо всякой гаденькой желтизны. И перо было отличное, твердое, отточенное, не из тех, что уже через час письма начинают мерзко лохматиться…
…И дрался Клижес на турнире, и раздувал ноздри его угольно-черный конь, а через три дня конь будет белым, и мы опять всех победим… Сегодня надо обязательно дописать до поединка с Гавейном. Давай, Аймерик, руби меня, все равно ни одному из нас другого не одолеть, все равно… Запыхавшись, срывает Клижес шлем со светловолосой головы, раскрасневшийся, совсем юный… Совсем не похож. Но толку-то скрываться под маскою, все равно это ты, Кретьен. Наверное, поэтому и не можешь носить одного имени, подобно Аймерику —