Красноармейцу налили стакан водки и выпроводили за дверь.
Потом слышно было как кто-то плясал лезгинку. Кто-то азартно подбадривал:
— Асса! — И подсвистывал.
Потом, видимо, настроение у Лаврентия Павловича испортилось, потому что собутыльники вдруг затихли.
— Хозяину плохо!
Пытались понять, отчего. Я с ужасом услышала, как полковник Саркисов, поскрипывая сапогами, осторожно спросил:
— Может, что-то веселое надумать с этой русской девкой?
Нарком не ответил.
— Не пора ли пустить ее по кругу? Я это заслужил первым.
Кто-то в угоду засмеялся, однако вновь стало тихо:
— Нет, Саркис, пока не будем пускать по кругу, твердо сказал нарком. — Где мы еще в дороге найдем такую куколку?
— Не найдем! — согласился кто-то.
— Ну, это как хозяин, так и мы, — нашелся полковник Саркисов. В голосе его было разочарование.
Постепенно шумное застолье в купе за стенкой угасло. По движению воздуха чувствовалось, что там проветривают помещение. А ближе к обеду пришел за мной толстый и старый парикмахер Вано и бесцеремонно, как ребенка, взял за руку.
— Пойдем, — тихо произнес он. — Примешь душ, переоденешься…
Никогда не забуду эти минуты блаженства. Теплая, как парное молоко, вода придала силы. Я будто заново родилась. Толстый Вано порылся в шкафу. Там на крючках висело множество чьих-то платьев, сорочек с тесемочками. В ящиках было полно туфель, резиновых бот и другой женской обуви. И старик Вано нашел что-то подходящее: шелковую светлую сорочку и добротное платье — голубое с белым горошком.
— Вот это, пожалуй, будет как раз, — сказал он. И даже нашел однотонный поясок. И кожаные тапочки, тоже моего размера. Глазомер у Вано был отменный.
— Теперь нада тебя покормить, а то вон как живот подвело, — кивнул он. — Начальство не догадается покормить. А сытый голодному не товарищ.
Он открыл ножом стеклянную баночку рыбных консервов и оторвал кусок белой мягкой лепешки.
— Это лаваш. Ты никогда такой не ела.
И, погладив меня отечески по мокрым волосам, вдруг воскликнул:
— Господи! Лишь бы дьявол не унес твою душу!
И растерянно засуетился, заваривая чай.
Я жадно ела консервы с лепешкой и запивала горячим сладким чаем. Конечно, торопилась, и на меня, наверное, смешно было смотреть. Но Вано, деликатно отвернувшись к окну, украдкой наблюдал за мной и, вздыхая, покачивал головой.
— Совсем дитя! — вырвалось у него. И снова загрустил. Что-то этот добрый старый кавказец не договаривал. И еще… Откуда и почему в его шкафу столько женского платья, обуви? Чья это одежда? Кто носил ее?
Я понимала, что лучше ни о чем не спрашивать. И не думать о том, что со мной будет. Нынешний день — мой, и слава Богу.
И все-таки я не утерпела, доверилась старому кавказцу. Вопрос даже самой показался несдержанным:
— Что это он, нарком, персидский шах, если у него столько жен? Тут одежда, а где люди?!
— Э-э! — замахал руками Вано. — Много в жизни лучше не знать, целей будешь. Мы маленькие люди, наше дело смотреть на жизнь вот так!
И он глянул на меня сквозь пальцы.
Потом меня снова отвели в спальное купе, а за стеной к вечеру опять началось застолье. Обмывались сводки Совинформбюро о зимнем наступлении под Москвой. «Как неожиданно Верховный собрал силы в кулак!» — восторгался полковник Саркисов. Нарком не был уверен, что успех удастся развить. «Придется еще помучаться, чтобы поставить Гитлера на колени, — говорил он, — Но инициативу товарищ Сталин не должен упустить».
Вообще в прогнозах Лаврентий Павлович был осторожен: немцы летом и осенью очень напугали все наше руководство. Затем Саркисов за что-то ругал товарища Мехлиса. А Берия уже смешивал кавказские и русские слова.
— Давайте выпьем, — надоедно предлагал Саркисов. — За то, чтоб товарищ Мехлис всегда перед Верховным был плахой, а мы топором.
Уже поздно вечером опять пришел невозмутимый Вано, заглянул ко мне, набрал полных бутылок вина и понес их за стенку:
— Осталось только сухое вино.
— Райский напиток! — услышала я голос наркома.
Разговор пошел обо мне.
— Понимаешь, Лаврентий… Эту русскую девочку кудесник создал. Что природе под силу, и бальшому мастеру не дано.
— Что ты хочешь сказать? — перебил нарком.
— У Лаврентия вкус есть, хачу сказать. Я такой стан не видел, а цвет глаз… Он же не просто галубой, а с фиолетовым оттенком ночи.
— Гляди-ка, он все увидел. Ай да старый Вано! — вмешался Саркисов. Но тут же осекся — нарком не поддержал шутки.
— Что ты хочешь сказать? — повторил он вопрос старику Вано.
— Для девачки нада сделать исключение.
Зазвенела тишина. Запели на замороженных рельсах колеса — поезд делал разворот.
— Может, и нада, — согласился Лаврентии Павлович.
Всю ночь он проспал в купе мертвецки пьяный. И только под утро вспомнил обо мне. Сдернул одеяло. И, как лысый бычок, долго рассматривал обтянутое сорочкой тело. Потом, шумно засопев, лег рядом…
Живы будем — не умрем
На оцепленном охраной НКВД вокзале в Куйбышеве нарком, уже одетый в зимнюю генеральскую форму, сказал Саркисову:
— Ты помнишь, где была квартира в прошлый приезд?
— Так точно!
— Вот там и оставь эту куколку. Продуктовые карточки ей пробей, спецпособие и срочную прописку. Действуй от моего имени.
— Значит, «исключение»? — косо усмехнулся полковник.
— Вано сказал: Лаврентий имеет вкус.
— Этот Вано всегда был фантазер.
— Тебе не кажется, что ты много говоришь? — строго покосился на него Лаврентий Павлович.
— Так точно! Виноват, товарищ нарком! — вытянулся «в струнку» Саркисов.
Над городом висело низкое серое небо. На товарной станции гулял резкий запах нефти. Цистерны с горючим чередовались с составами свежеспиленного соснового леса. Стратегический груз — на блиндажи, на мосты, на переправы. Окутываясь паром, то и дело гудели паровозы. Было морозно. И грузовые вагоны, и теплушки, из которых сортировщики формировали новые составы, казалось, катились не по рельсам, а по битому стеклу. Такой был колючий звук, что пугались вороны. Чего только не поставляла железная дорога на фронт: и горючее, и металл, и строительные материалы. Из комфортабельных пассажирских стояли только оцепленные охраной наркомовские вагоны.
В черной легковой машине меня покатили вдоль путей, затем долго везли по расчищенной дороге. Снегу было столько, что казалось по бокам сугробы метра по три и больше высотой. Сначала этой же машиной доставили в обком Лаврентия Павловича. В Куйбышеве еще находилась немалая часть правительства, которое выехало сюда в конце прошлого года, когда немцы стояли под Москвой. Ходили тайные слухи, что здесь строилось какое-то оборонное сооружение лично для товарища Сталина. Но что это такое — никто не знал.
Из обкома полковник Саркисов заехал в комендатуру города, и мы с шофером прождали его больше часа. И лишь потом меня повезли куда-то на окраину. Мимо бежали заполненные до отказа людьми старенькие трамваи. Краска на них потрескалась и облупилась от морозов. На подножках висели подростки и в таких же стеганых фуфайках и ватных штанах женщины. Все в одинаковых серых шапках, и потому не сразу определишь, кто какого пола. И еще народ казался низкорослым, худым — одежда на всех висела мешком. Смрадно пахло прокеросиненным дымом, который стелился по-над дорогой. Снег вдоль путей почти везде был грязным, даже черным, должно быть от угольной сажи и литейной пыли. Навстречу прошла колонна новеньких «ЗИСов» с секретным грузом — кузова плотно обтянуты брезентом. Очень низко пронеслись друг за другом три звена «ИЛов». Рев от моторов как бы падал с неба. Два раза у полковника Саркисова проверяли документы.
Я поняла, что тут военный тыл организован еще строже, чем в Свердловске. И люди также готовят для фронта оборонную технику. И, наверное, у них такой же продолжительный, по двенадцать-четырнадцать часов, рабочий день и нет выходных. И, конечно, так же трудно и голодно в городе, как и в Сибири. Рабочим людям везде и всегда несладко живется. Но зачем тут нарком Берия? Неужели и в Куйбышеве что-то случилось, и беда будет оплачена чьей-то кровью?
На распечатанной от пломбы, нетопленой квартире в кирпичном двухэтажном доме полковник Саркисов оставил меня.
— Лучше будет, если не высовывать нос за дверь, — сказал он мне, проверяя пломбы на окнах и балконной двери.
Потом привезли в полуторке парикмахера-массажиста Вано. Он же оказался и завхозом. С ним прикатил в красноармейской форме повар, тоже кавказец и тоже ростом, как и все — небольшой, не выше Лаврентия Павловича. Весь штат подобран будто по одной мерке. С полуторки стали сгружать в коробках и мешках продукты. Все озябли. Саркисов, растирая себе красный нос, сказал:
— Русская зима совсем спятила с ума, даже уши вянут.
И командовал:
— Нужно привести все в порядок. Подключить тепло и приготовить хороший обед. Нарком после нервной работы придет сюда отдыхать.
— А что тут случилось? — спросил наивно Вано.
— Много будешь знать — скоро состаришься! — ответил полковник.
— А все-таки? — заупрямился Вано. Солдатская шапка на голове сидела боком. Полушубок не сходился в талии, и потому не застегивался.
— Сгубит тебя темперамент, Вано, — предупредил полковник Саркисов и почесал лоб. — Случилось то, чего не надо бы!
Он снял папаху, стряхнул с нее снег.
— Диверсия на железке. Какие-то твари отвинтили рельс. Паровоз и вагоны с рабочими завода упали с насыпи…
— Есть жертвы?
— А то нет!..
Полковник укатил на легковушке. А Вано разводным ключом подсоединил батареи к общей сети отопления, и они, потрескивая, начали наполняться паром. Комнаты постепенно прогревались. Холодные окна сразу запотели, и я не поспевала протирать их полотенцем. К тому же затопил голландку с плитой повар, натаскав откуда-то березовых дров. Я, подогрев воду, начала уборку: вымыла полы, протерла пыль на мебели, на вещах. Красноармеец-повар подглядывал за мной из кухни темными кавказскими глазами, довольно улыбался и торопливо чистил картошку, напевая что-то по-своему. На, плите в большом чугунке и в кастрюлях уже весело булькала вода, и вкусно пахло говядиной с приправой…
Вскоре приехал с Саркисовым Лаврентий Павлович. Он был очень злой, с серым волчьим лицом. Губы дергались. Глаза остро сверкали через стекла пенсне. Лучше бы не попадаться ему на глаза. Он прошагал грязными сапогами и вытоптал вымытый мною пол, даже не заметив чистоту и уют в комнатах. «Где он нашел грязь и глину — на улице зима и такой мороз?» — почему-то подумала я. А подчиненные и слуги в квартире молчали, словно набрали в рот воды. Даже полковник Саркисов молчал. Один Вано угодливо и проворно суетился возле наркома:
— Лаврентий, где так испачкался? — взялся он за сапоги. — Давай помоем! Пол чистый. Девочка навела порядок.
Взгляд Берия потеплел:
— А-а, — глянул на сапоги. — В бункер товарища Сталина ходил. Ни черта не готово! — закусил он губу, даже не заметив, что выдал сверхтайну.
Полковник Саркисов, насторожившись, смотрел на него.
— Обед подавать, Лаврентий? — спросил окончательно осмелевший Вано. — У нас нынче азу.
Берия отрицательно и грустно помотал головой.
— Нет.
И посмотрел на наручные немецкие часы. Одна бровь его поднялась.
— Верховный срочно вызвал в Москву. Зачем?! — озадаченно пожал он плечами. — Самолет уже готовят на заводском аэродроме.
— А мы как? — спросил полковник Саркисов.
— Ты полетишь со мной. Команда поедет поездом.
Потом он глянул на меня.
— Куколку, Вано, оставь тут. Так надо.
Нарком опять посмотрел на часы и стал одеваться.
Вот так неожиданно прояснилась моя судьба. Я даже не знаю, кого за это благодарить. Уже через день я жила в наркомовской квартире одна, с непривычки пугаясь тишины и просторов помещения.
Женщина наркома
После отъезда наркома в дом прибыла охрана: два рослых красноармейца НКВД с нашивками на рукаве и майор Самсонов, по-видимому, из местных тыловых органов. Лицо его не имело ни малейших признаков интеллекта, поросячьи глазки широко расставлены, брови и ресницы — белые. Алея румяными с мороза щеками и сняв шапку, как бы желая похвастаться лысиной с тремя волосинками на макушке, он многозначительно произнес:
— Та-ак!..
И стал выделывать около меня петушиные круги, слегка подталкивая меня плечом:
— Хэк!
И крутил удивленно головой.
Только эти два слова и запомнились мне. Естественно, майор сразу вызвал подозрения у Вано, и тот тихо сказал ему:
— Слушай, дарагой «хэк»! Эта женщина наркома… и можна пострадать даже за адно слово. Ты понял меня?
Майор Самсонов исчез как-то моментально, словно его прошиб понос. И с тех пор я не могу разобраться, кто же по званию старше — майор НКВД или парикмахер наркома?
Во второй половине дня опять произошло событие большой важности.
Старик Вано куда-то ушел, кажется, на базарную толкучку. Ему нужны были инструменты для стрижки и бритья. Вернувшись, он принес немецкую бритву «Золинген» и запасные части для машинки, которой стригут волосы на голове. Мне он принес комнатные тапочки.
Лицо у Вано после городской проулки было очень встревоженным. Он зашел в мою комнату и прикрыл за собой дверь.
— Ты тайну беречь умеешь? — спросил он.
— Умею, — твердо сказала я.
— Я тебе верю…
Он посмотрел мне в глаза тоскливым болезненным взглядом и вынул что-то из кармана.
— Я по-русски читаю плохо. Только печатный слово, — признался он. — А ты прочитай мне вот эту записку.
И подал смятый бумажный шарик.
Я расправила его и с трудом разобрала строчки. Они прыгали и наползали одна на другую. Записка писалась, наверное, на весу или на чьей-то спине. И писавший торопился. Некоторые буквы были продавлены, слова плохо разборчивы, вероятно, от сырых пятен на листочке. «Отец, — писал кто-то. — Нарком тут, и ты, наверное, тут. Вытащи меня из подземных работ. Может, у тебя получится? Скажи Лаврентию, буду молчать до гроба. Я же понимаю, бункер — это большая тайна. Если надо, буду немой. Слово мингрела! Жить охота, а мы тут все смертники».
Подписи на записке не было. Однако старик Вано от напряжения весь затрясся, вытер кулаком слезы. И скомкав клочок бумаги, спрятал ее в брючный карман. На старом морщинистом лице отразилась боль.
— Наркому ни слова о записке! — приказал он. — Ты мне ничего не читала. Иначе обоим будет плохо.
Сеанс одновременной игры
В Куйбышеве я жила уже неделю. Однако письмо матери мне отослать не разрешили. С почты пришла пожилая женщина в форме и сказала:
— Никаких писем и никаких гостей, ты под домашним арестом, — и показала мне служебное удостоверение.
Лишь через полтора месяца старший лейтенант НКВД привез мне из Свердловска паспорт и трудовую книжку. На вопрос: «Как там мама?» ни слова не ответил. Даже взглядом не удостоил. До слез было обидно: что за высокомерие! Хотя и сам нарком, Лаврентий Павлович, который спал со мной, ни разу не спросил даже, как меня зовут.
Я попыталась поступить на оборонный завод, который был поблизости, но мне вежливо отказали, хотя рабочих рук не хватало. Больше того, на заводе нужна была медсестра. Что же это? Чей-то приказ не брать меня? Или просто случайность? Объяснить себе это я не могла. Тогда я стала тайком ездить по утрам в тыловой госпиталь, расположенный в старинном здании в центре города. Пропадала там сутками, делала перевязки, убиралась в забитых битком палатах. Надо сказать, что среди таких добровольных чернорабочих госпиталя я была не одинока. Не последнюю роль играло бесплатное питание при госпитале и крыша над головой. Многие вдовые женщины и девушки здесь жили. И в конце концов меня официально зачислили в штат. Никто никаких претензий к моему оформлению на работу не имел.
Шли месяцы. Казалось, органы НКВД обо мне забыли. Дома никто не тревожил, ко мне никого не подселяли, хотя жила я довольно просторно, в двух комнатах с отдельной кухней.
Соседки по дому судачили:
— Раньше-то жилье пустовало, опечатывалось. Теперь туда уборщицу нашли…