Такие разговоры меня устраивали.
Но однажды вдруг снова заявилась начальница почты со своим особым удостоверением:
— До меня дошли слухи, что ты работаешь?..
Однако теперь я была уже посмелей.
— Вас кто прикрепил ко мне? — сердито спросила я. — Майор Самсонов?
— Да, — призналась она.
Это мне и нужно было.
— Идите вы вместе с Самсоновым, знаете куда?! И чтобы духу вашего…
— Хорошо, я доложу! — постращала она.
— Доложите… Только назовите вашу фамилию? — Я достала из сумочки блокнот и карандаш.
Начальница почты не ответила, но поторопилась уйти. После этого я стала еще смелей, пальца в рот не клади. А в госпитале у меня появились тайные подруги, с которыми мы в свободную минуту пили морковный чай. Но о себе: кто я и зачем в Куйбышеве, конечно же, не рассказывала. Не только потому, что был устный приказ полковника Саркисова «молчать как рыба», но и потому, что стыдно было кого-то посвящать в свои интимные связи. Кто я после всего, что со мной случилось? Обыкновенная «прости господи» — хотя и не по своей вине.
Лишь через четыре с половиной месяца за мной приехала в госпиталь знакомая черная легковушка, в которой находился полковник Саркисов. Он заметно отъелся на тыловых харчах. Меня сняли с дежурства и повезли домой.
— Тебе кто разрешил работать?! — сразу же напал на меня полковник.
— Я сама.
— Но тебя предупреждали?
— Нарком не предупреждал.
— Это что же… Ты палагаешь, нарком будет табой заниматься?! — от волнения его кавказский акцент стал еще заметнее…
— Пока занимается.
— Слушай… Ты маладец! Больше сказать ничего не магу! — развел он картинно руками. Шофер от души хохотал за рулем.
На квартире Лаврентия Павловича не было. Но черноглазый кавказец-повар уже приготовил обед. На плите дымился ароматный плов, бормотал в кастрюле жирный рассольник и густо пахло компотом.
— Какой же у нас сегодня праздник? — спросила я. Мне хотелось увидеть старика Вано. Я соскучилась только по нему, доброму и, скорее всего, несчастному, как и я, человеку. Но Вано не было. И мне никто не мог сказать, где он.
В дальней комнате, за проходным залом, где я все эти месяцы спала, сидела очень красивая светловолосая девушка лет двадцати. Лицо ее было курносым, с большими зеленоватыми глазами. Она заметно нервничала, ходила из угла в угол и хрустела пальцами рук. Одежда ее была неброской, но черная юбчонка подчеркивала ее ладную фигурку, а белая блузка и розовая кофточка фабричной вязки делали лицо девушки строгим и умным. Ее большие испуганные глаза глянули на меня с надеждой.
— Ты-кто? — спросила она.
— Катя Репнева, — ответила я как можно дружелюбнее.
— Ты здесь живешь?
— Да.
Она подошла к окну, глянула вниз. Там толпились красноармейцы охраны. Девушка заметно напряглась.
— А ты кто? — спросила я.
— Я Вера Локоткова. С топливного завода. Не знаю, за что-то арестовали и привезли сюда.
— Ничего, узнаешь! — горько улыбнулась я.
Был какой-то тревожный день. Военное лето сорок второго вообще выдалось трудным. Немцы ломились на Кавказ. Над Куйбышевом постоянно появлялись ночные самолеты-разведчики. Ходили слухи, что на топливном заводе ЧП — сгорела емкость с горючим. Однако не только по этой причине прибыл сюда нарком НКВД. Приезд, вероятно, был связан с окончанием строительства бункера для товарища Сталина. Я догадывалась, что там имелась резиденция и для наркома Берия.
Однако при всей своей занятости Лаврентий Павлович не мог обойтись без женщин. У меня было нехорошее предчувствие. И мучил вопрос: зачем нас двое?
Откровенного разговора с Верой не получилось. Меня уже научили не доверять людям, и потому я осторожничала.
Лаврентий Павлович приехал вечером. Как обычно с наркомом был полковник Саркисов. Лаврентий Павлович таскал его за собой, как хвост. Одеты они были в этот приезд неряшливо, хотя Берия любил опрятную, порой щегольскую одежду. Большое московское начальство сопровождали два местных мордастых майора. В званиях я уже научилась разбираться. Мы с Верой стояли у окна и, конечно, обе нервничали.
— Ну вот, — грустно сказала я. — И для нас наступил праздник.
— Какой?! — испуганно спросила Вера, инстинктивно запахнув кофточку. — Что будет?
Я не ответила. Не хотелось говорить…
Естественно, за стол нас не пригласили. У кавказцев не принято делить трапезу с женщинами. Тем более с наложницами. А нас, арестованных ни за что ни про что девчонок, Лаврентий Павлович и не считал за людей.
На этот раз пир был не долгим и не шумным. Напряженная обстановка на фронтах не позволяла расслабляться и крупным начальникам. На окнах — светомаскировка, над заводами — аэростаты заграждения. И Лаврентий Павлович обреченным голосом протянул:
— Довоевались!
Затем разговор касался лишь работы НКВД. О нас, пленницах, никто не произнес ни слова.
— Как топливный завод? — спросил нарком.
— Шумит.
— Все арестованные подписали признание?..
— Нет, никак не выбьем, — отозвался один из майоров. — Этот начальник заводской охраны — железный старик.
— Как вы работаете! — Лаврентий Павлович зазвенел вилкой. — Нада бистрей, а вы церемонитесь…
За столом стало тихо.
— Люди-то разные, товарищ нарком, — выдавил из себя тот же майор. — Все руки отбил о черепа. Зубов только с сотню выбил.
— Ничего. Я тебя к награде представлю, — пообещал Берия. — А теперь хватит сидеть. Всем на отдых.
Первым шумно поднялся из-за стола молчаливый в этот день полковник Саркисов.
— Завтра явиться к восьми?
— Да, будем искать этого беглеца из бункера, — сказал нарком и выругался, — козлы, а не стража!
Снова стало тихо.
— Приятного отдыха, Лаврентий! — пожелал полковник Саркисов.
Нечасто он называл наркома по имени. А мы с Верой сжались в соседней комнате в два беспомощных комочка. Значит, пришло наше время…
Нарком не спешил. Накинув китель, проводил гостей и, вероятно, проверил часовых. Вернувшись, запер дверь на задвижку.
— Иди сюда! — резко позвал он.
— Вы кого, меня? — выскочила я в просторную кухню.
— Да, — сказал он. — Сними с меня сапоги.
Я, наверное, сильно потянула и чуть не стащила наркома со стула. Он недовольно выругался на своем языке. Подставил другую ногу. Прошагал в спальную комнату в тонких вязаных белых носках. На ходу снял китель, повесил привычным движением на вешалку. И бесцеремонно стал расстегивать галифе. Мы обе, Вера и я, широко раскрытыми глазами смотрели на него.
— Чего ждете? Раздевайтесь! — приказал он. — И готовьте постели.
Кроватей было две. Я как-то невольно глянула на них и спросила:
— Зачем же обоим раздеваться?!
— Значит, вас двое? — притворно удивился Лаврентий Павлович. — Ай, какая новость! Их двое!
Он вяло улыбнулся.
— Я не буду раздеваться! — сказала Вера. — Хоть убейте!..
— Убить можно, — нарком снял пенсне, протер стекла полой майки и, посадив оптику обратно на нос, нацелил взгляд на Веру.
— Кто тут не хочет раздеваться? — строго спросил он, и вдруг начал смеяться громко и как-то неестественно. Потом, все так же хохоча, начал приседать, хлопая ладонями о колени, и крутить головой.
— Ой, держите меня, я же упаду!
Мне стало страшно, и я быстро сказала:
— Раздевайся, Вера, иного пути нет.
— Она права, — показал на меня пальцем Лаврентий Павлович.
— Я не хочу! — продолжала сопротивляться Вера.
— А тебя кто спрасил?! — Лаврентий Павлович вдруг перестал смеяться. Эта перемена не предвещала ничего хорошего. — Ишь, цаца из Кутаиси!
Что означала эта фраза, мы не поняли, Вера решила не испытывать судьбу и нехотя сняла кофточку, потом блузку. Черная юбка туго шла в бедрах. И Лаврентий Павлович похлопал ее по заду. Вера машинально ударила его по руке.
— Ого! — удивился нарком. — Меня никто никогда не бил! — поднял он указательный палец. — Лишь однажды в детстве Серго Асхи расквасил мне нос. Тридцать два года спустя я нашел Серго Асхи, учителя школы. Мои люди поставили его к стенке. Я гаварю, извинись, Серго, и я отпущу тебя. Но он, падлец, так и не извинился.
Он почти ласково смотрел на Веру, полураздетую, застывшую в оцепенении:
— Слушай, снимай штанишки, не стесняйся!
Вера посмотрела на меня, уже сидевшую голой в постели, готовую ко всему и, покраснев до ушей, предстала перед маленьким наркомом в первозданном виде.
— Вот так, — довольно сказал он. — А то упрямишься. Великие балерины считали за честь переспать со мной. И я им делал «нартюрморд», как маладой.
— Они же боялись! — отозвалась Вера.
— Конечно, боялись. Все боятся, но ложатся…
И вдруг Вера бухнулась перед ним на колени.
— Пожалейте! Мне так страшно. Очень прошу вас!..
— Конечна, пожалею. Зачем стоишь? Лажись, жалеть буду…
Всхлипывая, Вера послушалась. Лаврентий Павлович стянул с себя майку и трусы.
— Ну, чем не джигит?! — похвалился он.
…Он терзал ее долго, с остервенением. Закрыв ладонями глаза, Вера стонала и кусала себе губы.
Это Лаврентию Павловичу не понравилось.
— Ты что ноешь? Тебя режут? — обиделся он. — Ей приятное делают, а она ойкает!..
Вера отвернула лицо к стенке и затихла. Будто ее не стало. А нарком, казалось, сошел с ума.
Я словно потеряла рассудок. У цинизма нет границ — это понятно. Но наблюдать подобную сцену оказалось еще трудней, чем быть наложницей. Я взмокла вся, издергалась, сердце готово было выпрыгнуть из груди.
— Может, погасить свет? — предложила я.
— Не надо! — горячо отозвался Лаврентий Павлович. — Я хочу видеть ваши глаза, ваши слезы. Ишь, обиженные, ко-ко-ко! Для чего же вы тагда есть? Кто-то должен вас топтать.
Он еще что-то ворчал, прихватив трусы и удалившись на кухню, но слов я не разобрала. Потом он отдыхал, сидя за столом. Ел соленые греческие маслины, звонко бросая косточки в тарелку. Этих маслин, как и водки, и вина, в вагоне наркома был хороший запас. Как мужчина, он всегда быстро набирался сил.
— Боже мой… Боже мой… — стонала Вера. И каталась по постели, завернувшись в простынь. Я ей сочувствовала: и по мне когда-то проехали трактором. И слезы сопереживания бежали по моему лицу.
А потом и мне досталось «по первое число». Хотя надо признаться, было полегче, чем в поезде. Душу он мне уже развратил и, казалось, теперь все равно, что со мной происходит. И я даже пыталась ему угодить, чтобы скорее отстал. Он же понимал это по-своему.
— Вот видишь, какая ты умница, — он даже поцеловал меня. — Мы с тобой будем жить — не тужить!
И горячо, по-хмельному, дышал мне в грудь. А меня донимала шальная мысль: «Хорошо, что он маленький, не бугай и не лезет с поцелуями».
Впрочем, не обошли нас с Верой в ту ночь не только «сеансы одновременной игры», но и другие извращения, милые сердцу наркома. И оставшись утром одни, мы до сыта наплакались и плевались до рвоты. Стыдно и горько было…
На Вере не было лица. Я гладила ей, как маленькой, голову:
— Успокойся. Этим себе не поможешь.
— Что с нами будет? Разве этот упырь оставит живых свидетелей?.. — подумала вслух Вера.
Мне нечего ей было ответить.
Возвращение Вано
Вскоре прикатили с железнодорожной станции на полуторке Вано и молоденький повар-кавказец. Кажется, его звали Гиви. Привезли мешки с картошкой, крупами и коробки с консервами, приправами. И еще заклеенный прозрачной бумагой портрет Сталина. Весь груз моментально перетаскали наверх, в квартиру.
Я не сразу его узнала. Личный парикмахер наркома ужасно похудел. Живот ему будто кто обтесал, а лицо стало дряблым и серым.
— Ну как жива-здорова, девачка? — обнял он меня.
— Пока жива…
— А Вано, видишь, совсем другой стал, совсем палавина от Вано осталась.
— Жизнь не всегда мед, — согласилась я, с грустью глядя на старика.
Повар тут же принялся за дело — работы у него всегда выше головы, и разговоры разводить некогда. Его привозили, чтоб приготовить вкусный обед, потом выпроваживали. У каждого своя роль. По виду старика Вано я поняла, что он хочет мне что-то сообщить. И потому схитрила:
— У нас кончились дрова, — сказала я. — Вано, пойдемте в сарай или вы устали?..
— Зачем устал! Нада, так нада, — обрадованно поднялся он со стула и заторопился за мной вниз по лестнице.
И вот мы сидим на березовых плашках и, посматривая на распахнутую дверь сарая, из которой видны красноармейцы охраны, беседуем.
— Помнишь то письмо, бумажный шарик, — заторопился Вано.
— Конечно, — киваю я, набирая на руку колотые поленья.
— Так вот… Лаврентий мне сказал. Гаварит, если Верховный узнает, что мы нарушили государственную тайну, знаешь что будет? Как не знать! — вытер мокрые глаза Вано. — Но сын есть сын!..
Расстревоженное состояние его передалось мне. Я роняю из рук поленья и набираю их вновь.
— Хоть знаешь что о сыне?
— Недавна узнал… Вывели всех зэков еще зимой на лед. Заранее приготовили длинную прорубь. И сначала рабочих, прямо в фуфайках, в стеганых штанах — живых под лед. Потом охрану. Чтоб никаких следов, никаких разговоров про бункер. Исполнитель — какой-то майор Самсонов из НКВД. Вчера полковник Саркисов расстрелял его. Чтоб никаких следов, — повторил тихим голосом Вано.
С минуту он сидел неподвижно. Затем взял у меня из рук поленья.
— Все-таки убежал кто-то из охраны. Из памошников майора Самсонова. Теперь его ищут.
Это я уже слышала из разговоров наркома со своей командой. И потому поверила Вано, каждому его слову.
Он неторопливо нес дрова и дважды сильно покачнулся.
— Что ж, нада жить дальше, — сказал он тихо. — Увлеклись мы. Охранники вон подозрительно смотрят.
— Пусть смотрят, — равнодушно отозвалась я.
И тоже понесла поленья, забыв замкнуть на задвижку дверь сарая. Ветер уже баловался ею, и ржавые петли поскрипывали.
Жертва Минотавра
Как-то раз в течение тех трех дней, пока нарком находился в Куйбышеве, мы опять остались с Верой в квартире на какое-то время одни. Я пошла в магазин отоваривать хлебные карточки. Мне такие отлучки разрешались. Казенных продуктов, конечно, хватало, но не пропадать же трехсотграммовому иждивенческому пайку. Без московских гостей я жила не очень-то сытно. Если бы не помогал тайными подачками старик Вано, вообще, наверное, сложно было бы выжить. Военное время на Волге было страшным и голодным. Но одно ценное преимущество есть у женщин — они мало едят. Поклюют, как курочки, и ладно.
Вернувшись, я, к удивлению своему, обнаружила, что охраны нет, квартира на замке. Значит, нарком со своей свитой укатил в Москву. Но куда же делась Вера Локоткова? Я открыла квартиру личным ключом, который всегда носила при себе, походила по комнатам: ни записки, ни какого-нибудь намека на то, что тут случилось. Я подумала, что сбежать Вера не могла. Скорее всего, отдал ее Лаврентий Павлович, как многих, «по кругу». Мне сразу стало душно в квартире. Я распахнула окно и долго сидела неподвижно на стуле. Как-то очень скоро мы сумели подружиться: две подруги по несчастью. Да и что нам было делить? Издевательства наркома? На двоих их доставалось все-таки меньше. Я, грешным делом, еще надеялась, что когда команда Бария уедет в Москву, мы останемся вдвоем. Веселей будет жить в этом чужом для меня городе, в этой домашней тюрьме.
От нашего здания спускалась к реке Самарке ухоженная аллея. Вероятно, до войны она была любимым местом отдыха местных жителей. По слухам, народ собирался здесь в воскресные летние дни семьями. Под березами серели брошенные, давно не крашенные беседки и скамейки, еще не разрушенные окончательно песочные горки. Этим летом березки и клены уже успели зарасти бурьяном. Выходные дни в военном тылу давно отменили. И аллея казалась безлюдной. Лишь изредка искали там первые летние грибы одинокие голодные старухи, которые по ветхости своей не могли работать ни на заводе, ни в подсобных хозяйствах. Чего только они не ели в войну и чем не перебивались — и разные травы, и корешки сусака — из него получалась каша, из крапивы варили витаминные щи. Бабка Авдотья, что жила в тесной каморке на первом этаже, неделю назад получила похоронку на внука и не знала куда себя деть. Вернувшись с аллеи, она несдержанно шумела: