Лионель продолжал спать. В 3 часа Люси разбудила его, чтобы дать ему выпить чашку бульона. Бульон Лионелю показался особенно вкусен, и Люси, обрадованная его аппетитом, вступила с ним в разговор.
— «Что вы думаете, мистер Лионель?» начала она, «ведь, блаженный „дурачок,“ которого вы видели вчера, принес вам множество цветов: смотрите!» и она поднесла к его постели огромный пучок прелестных роз — красных, розовых и белых. «Мы сначала разобрать не могли, чего он хочет, но потом догадались, столько раз он повторял: — „для маленького мальчика, маленького мальчика.“ Чтобы сделать удовольствие бедняге, мы взяли цветы и отнесли в вашу комнату — денег он ни за что не взял. Он видел, как вас на руках несла м-с Пейн, и вообразил, что вы скончались!»
— «Неужели?» задумчиво промолвил Лионель. «И оттого он принес свои цветы!… бедный! страшное у него лицо, — но, видно, он добрый — не виноват-же он, что такая у него наружность?…» — «Конечно, не виноват,» согласилась Люси. «Господу все одно, какая ни есть у нас наружность, — Он заботу имеет о том, что внутри нас».
Глубокою грустью затуманились глаза ребенка — он вспомнил о своей матери… Бог ли теперь о ней заботится — или есть только Атом, для которого все одинаково безразлично, и смерть, и грех, и горе?.. О! если бы мог он знать наверняка, что причина всего есть Бог — Бог, всесильный, всеведущий, всепрощающий, любящий и милосердый, как бы он Ему молился за свою бедную, погибшую, красавицу — маму, как просил бы Его спасти ее, и возвратить ему!.. Он не мог, однако, сосредоточиться на этих своих размышлениях — Люси мешала ему: она страшно вокруг него суетилась, собирала его вещи, укладывала их в маленький чемодан — затем его заставила встать, хотя он едва мог держаться на ногах, одела его, и, к великому его удивлению, принесла ему пальто и шляпу — в эту же самую минуту, у дверей комнаты показался сам профессор Кадмон-Гор. К удивленно Лионеля, он также был в пальто, и в руках держал свою широкую, дорожную шляпу, но всего удивительнее была та добрая, ласковая улыбка, которая освещала морщинистое лицо учёного, производя новые, еще небывалые, морщины вокруг его широкого рта.
— «Ну! воскликнул он ободряющим голосом. «Что же, лучше теперь?»
— «Да, благодарю вас,» тихо ответил Лионель, «только голова еще немного кружится.»
— «Это пустяки! Это скоро пройдет!» Улыбаясь во весь рот, с видимым желанием быть ласковым, профессор сказал: „ Сумеете-ли влезть мне на спину?» Лионель вытаращил на него глаза, и даже улыбнулся.
— «Конечно! Но как это… Зачем?»
— «Ну, проворнее! Не заставляйте себя ждать! Влезайте, держитесь крепче! Я вас снесу в карету.»
Сконфуженный, совсем растерянный от изумления, мальчик робко исполнил данное ему приказание, и таким удивительным способом спустился до самого крыльца, у которая уже было подано большое дорожное ландо. Прямо со спины профессора, Лионель был спущен в экипаж, на целую кипу мягких подушек, и укутан всевозможными теплыми пледами. Люси продолжала суетиться — поминутно совала всякую всячину в экипаж, и открыто кокетничала с кучером, не стесняясь присутствием самого профессора; кое-кто из прислуги вышел на крыльцо проводить маленькая барина — наконец, все было готово, кучер встряхнул вожжами, Люси закричала:
— «Прощайте, мистер Лионель, возвращайтесь совсем здоровые!»
Лошади тронулись — и они покатили по Коммортинской дороге; скоро оставили они далеко за собою, и Коммортин, и маленькую пристань, и все, что было Лионелю знакомо. М-р Велискурт не вышел проститься со своим маленьким сыном; хотя Лионель это приметил, но не был огорчен этим. Он теперь спокойно лежал на своих подушках, не шевелясь, и не произнося ни слова, только изредка, украдкой взглядывал на профессора, который, сидя совсем прямо, ни к чему не прислонясь, сквозь очки обозревал все его окружающее, с видом человека, которому поведана тайна мироздания, и который пустых прений о сем предмете больше допускать не намерен!..
Они уже далеко отъехали от Коммортина, когда Лионель, наконец, решился спросить:
— «А куда мы едем?»
— «В Клеверли,» ответил профессор, переводя взгляд свой на маленькое, к нему обращенное личико. «Но сегодня еще не доедем, придется переночевать в Ильфракомбе.»
— «А мой отец тоже будет в Клеверли?»
— «Нет, он едет в Лондон, по делу, и останется там дней десять, а мы это время пробудем в Клеверли.»
— «Понимаю,» чуть слышно промолвил Лионель.
Он подумал о своей матери… крупные слезы навернулись у него на глазах, и он быстро отвернулся. Он думал, что успел скрыть свое волнение от своего воспитателя, — но ошибся — профессор хорошо видел, как блеснули эти невыплаканные слезы, вызвавшие в самом тайнике его сердца, чувство, дотоле ему незнакомое… столько раз бывал он равнодушным зрителем страданий невинных животных при вивисекции, столько раз спокойно следил за предсмертными муками, им же проколотой, бедной бабочки — а теперь детское горе потрясло всю его душу, великою жалостью сказалось ей… и — кто знает — быть может, одно это мгновение открывало ему дверь в то Царство Небесное, которое он так упорно отрицал?…
Между тем, в опустелом Коммортинском доме, м-р Велискурт, запершись в своем кабинете, торопливо писал своим поверенным, извещая их о своем намерении тотчас начать дело о разводе с Еленой Велискурт, указывая на сэра Чарльза Ласселя, как на лицо, от которого надлежало требовать все нужные по этому делу справки.
Окончив это деловое сообщение, он медленно вынул из стола письмо, оставленное ему женой, и принялся внимательно перечитывать его:
— «Ухожу от вас,» писала она, «без стыда, без угрызений совести. Пока я вам была верна, вы жизнь мою превращали в одну непрестанную муку! Радуюсь, что через меня будет унижена ваша гордость, что мне именно дано вас опозорить, ваше имя смешать с грязью! Вы убили во мне всякое доброе чувство, вы удалили меня от моего ребенка… Вы отняли у меня Бога… Теперь нет у меня ни стыда, ни понимания своего долга… Сэр Чарльз ненавидит вас настолько же, насколько я вас ненавижу: это главное его достоинство в моих глазах. Что он такое — я знаю, как знаете и вы… Когда вы со мной разведетесь, он на мне не женится — да, и я за него ни за что бы не вышла! Я согласилась быть его любовницей, взамен одного года наслаждения, веселья и свободы, — a затем — какова будет моя жизнь? — не знаю, и знать не хочу! Быть может, придет раскаяние, быть может — смерть — все равно! Что будет, то будет! Теперь хочу жить, я жажду наслажденья! Если что могло бы уберечь меня, это любовь моего мальчика, но вы систематически, ежедневно воздвигали преграды между ею и мною… Однако, ведь, было время, когда я вас любила… вас\… до чего смешно мне вспоминать теперь это свое безумие!
«Помните! Лионель не даром мой сын — он унаследует мое чувство к вам — рано или поздно, он вырвется из ваших рук — и тогда — есть ли Бог, или нет Бога — вы пожнете все те проклятия, которые вы так обильно посеяли! Эти проклятия да вознаградят вас за все ваши заботы о вашей бывшей жене Елене.»
Еще и еще перечитывать м-р Велискурт эти слова., они выступали перед ним точно писанные огнем… «Рано или поздно и он вырвется из ваших рук.» Слова эти звучали, как грозное предсказание…
— «Нет, нет!» громко произнес он, вставая со своего места и запрятывая письмо в потаенный ящик бюро. — «Она пусть убирается, куда знает! Пусть идет по пути всех, ей подобных, тварей! Пусть она смешается с уличной грязью, и будете забыта! Но мальчик — мой! Он от меня не уйдет! Из него я сделаю, что хочу!»
Совсем своеобразно жилось Лионелю в Клеверли. Он и профессор занимали преуморительные комнатки: в них и потолки и полы имели какой-то удивительный наклон, a стены были все испещрены большими-щелями — что, в общем, придавало комнатам вид маленького жилья, уцелевшего от землетрясения: все в них было особенно миловидно и уютно, а главное, так непохоже на то, что встречается везде! Хозяйка этих комнат занималась хлебопечением, но это далеко не было единственным ее занятием. Опрятная, расторопная, она имела совершенно правильное понятие о гигиене и содержала свои квартирки в отменном порядке. О своих жильцах она неусыпно заботилась: ее почитание знаменитого педагога не знало границ — а любовь к Лионелю, который своею кротостью и миловидностью совершенно покорил себе ее сердце, была самого нежного свойства. Никогда она иначе не называла его, как «дорогой малютка», и это выражение, подчас, заставляло Лионеля задумываться…
Неужели вправду он был еще такой маленький мальчик? Ведь, ему уже пошел одиннадцатый год… Его мама в ту ночь называла его своим малышом — но это еще ничего не доказывало… при воспоминании о ее нежности больно слышалось его наболевшее сердце… и он старался не припоминать как, вся освещенная бледным лучом месяца, она глядела на него, целуя его в последний раз… но было ли то действительно — последний раз? — увидит ли он ее когда-нибудь? — с тоской невыразимой спрашивал он себя… Теперь времени для размышления было у него очень много — профессор предоставил ему полную свободу и вообще был замечательно добр к нему. Лионель это чувствовал и был благодарен. Никогда не поминая о своей благодарности, он выражал ее по-своему: он ежедневно заботливо чистил большую, уродливую шляпу профессора, и подавал ее ему — бережно расправлял и растягивал вывернутые пальцы его широких, лайковых перчаток, и аккуратно клал их перед ним на стол — он старательно, изо всех сил, протирал серебряный набалдашник его палки и никогда не забывал поднести ему, перед обедом, бутоньерку из самых красивых цветов. Поистине, было достойно удивления — и то недоумение, которое вначале возбуждала в знаменитом ученом эта о нем забота, и то смягчающее воздействие, которое она вскоре возымела на него! Профессор был столь мало верен самому себе в эти тихие, ясные дни, проведенные в Клеверли, что не раз принимался рыться в далеких воспоминаниях своей юности, чтобы воскресить в своей памяти давно забытые волшебные сказания… тщательно приводил он собранные отрывки в последовательный порядок, чтобы занимательным рассказом развлечь и заинтересовать Лионеля. Однажды ему пришло на мысль рассказать ему в «волшебной форме поэтичную классическую легенду — «Амур и Психея»: — хотелось ему видеть, как мальчик разберется в таинственном ее смысл!:.
Окончив свою утреннюю прогулку, они присели отдохнуть на зеленый холмик, с которого, сквозь трепещущие листья деревьев, виднелось далекое, лазурное море. И здесь, своим хриплым, грубым голосом, которому он напрасно старался придать некоторую нежность, профессор рассказал умилительную повесть о блаженстве Психеи — до той роковой ночи, когда, засветив свой светильник, она приподняла его над спящим таинственным небожителем, желая очами видеть черты его… — загремел гром — наступила тьма — светильник упал и погас… и в тихий час полуночный послышался шум как бы могучих крыльев. — Чу!… это любовь отлетала… одна осталась Психея… И с тех пор, она одинока, и слезы льет, и ищет то, что утрачено было ею — что она распознала и больше не может найти…
Лионель слушал, затаив дыхание — его глубокий взор то задумчиво устремлялся вдаль, то внимательно останавливался на морщинистом лице профессора. Он долго молчал и наконец промолвил:
— «Как это хорошо… очень мне нравится эта сказка — но смысл ее, ведь, совсем серьезный, не правда-ли? Можно ли мне вам сказать все, что я об ней думаю?»
Профессор утвердительно кивнул головой, и Лионель начал тихим, задумчивым голосом:
— «Видите-ли, Психея не знала — и она захотела узнать… не то же ли делаю и я, и вы, и все? Тогда и мы зажигаем светильники и стараемся разглядеть, что вокруг нас и, быть может, воображаем, что открыли Атом — и вдруг настигает нас тьма — и мы умираем — светильники наши потухают! Но шума крыльев — мы не слышим… Если бы слышали его, т. е. шум крыльев, мы бы чувствовали, что Кто-то с нами был и от нас ушел — и как стремились бы мы — туда, за ним!… Может быть, когда мы умрем, мы шум крыльев услышим, и тогда узнаем то, что теперь узнать не можем, потому что светильники наши так быстро гаснут…»
Профессор ничего не возразили; он не мог противоречить тому, что так логично изложил мальчик. Лионель поднял вверх свое личико и еще понизил голос:
— «А для тех, кто верует во Христа — вот для них и есть — шум крыльев! потому что, ведь, они говорят: „Он воскрес из мертвых и вознесся на небо“ — и они всегда ощущают, что есть Кто-то, вслед за Кем они хотят идти… как отрадно, должно быть, для них это чувство!» Тут профессор Кадмон-Гор, если бы дал себе волю, охотно пустился бы в сложные аргументации, — но перед этим маленьким, хилым ребенком, удрученным горем, он не решился развивать свои безотрадный теории, и милосердно промолчал.
— «Какое чудовищное преступление воспитывать этого ребенка без всякого верования!» — вдруг пронеслось в уме его, точно озаряя его нестерпимым, ослепительным светом… и сердце его сжалось до боли… Ошеломленный проявлением этого, ему незнакомого, чувства, он старался побороть его — но, и скрытое в тайнике его души, оно, помимо его воли, давало о себе знать, наводя его на мысли, который томили и смущали его. Назойливый внутренний голос предлагал ему ряд вопросов, подобных следующим: — «Хорошо-ли отнимать веру, когда взамен ее — дать нечего?» «На место веры мы ставим разум,» отвечал профессор. — «Но,» продолжал голос, «разум легко пошатнуть на его престоле! Горе — побеждает его, — страсть — его пересиливает. Восторги любви безумно влекут в бездну греха, отчаяния, смерти… Горе, горькое, одинокое горе, доводит до исступления, до потери всякого сознания… и что тогда может разум? Только вера одна спасти может, — вера в Бога Любви — и слова: „кто соблазнить единого из малых сих, верующих в Меня — тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею, и потопили его во глубине морской,“ должны во веки лечь проклятием на всякого, мужчину или женщину, кто словом, делом, или примером силится расшатать и уничтожить эту единственную опору всякой души страждущей, изнемогающей в житейской борьбе.»
Так рассуждал внутренний голос, — профессор явственно слышал его и приходил к заключению, что умственные его способности, видимо, ему изменяют… Что-то странное совершалось в нем, — что-то, чего он определить не мог словами, — что-то, что со временем могло сделать его мудрее, нежели он когда-либо считал себя!
В эти мирные, совершенно праздные дни пребывания в Клеверли, Лионель часто спускался на берег моря и там по долгу сиживал, беседуя с моряками, которым очень полюбился маленький барин. Желая доставить ему удовольствие, они частенько брали его с собою, когда уходили далеко в море на ловлю, — но эти прогулки не особенно живительно действовали на Лионеля: — с них он возвращался как-то и печальнее и бледнее.
У простых этих людей всегда бывали в запасе какие-нибудь раздирающие рассказы, то о кораблекрушениях, то об утопленниках, выброшенных на берег волною, — слушая их, Лионель холодел от ужаса и с каким-то отвращением смотрел на коварное море. И снова вопрос, мучительный и страшный, вставал перед ним, — к чему все это? К чему жить, надеяться, любить и трудиться?… Печально звучал в его сердце безотрадный ответ…
Как-то вечером, незадолго до заката, Лионель, но обыкновенно, отправился гулять на берег — погода стояла довольно хмурая, большая часть лодок была уже убрана под навесы — у одного из них стояла толпа матросов, как заметил Лионель. Все они казались в каком-то возбуждении и с ужасом старались заглянуть под навес, у которая собрались. Лионель почти что поравнялся с ними, когда один из них, завидев его, сделал знак, чтобы он не подходил ближе.