Рецензент А. П. Василевский, член СП СССР
Одной из самых прекрасных и трагических фигур античного мира является философ Сократ. Сын простого каменотеса-ваятеля, рано приобщившийся к наукам, Сократ демократизировал философию, сделал ее достоянием многих лишенных специального образования людей. Если его знаменитые предшественники (Анаксагор, Демокрит) были натурфилософами, изучавшими природу, происхождение мира и его развитие, то Сократ главным объектом своего внимания сделал человека и человеческие дела. Постигая разнообразие общественных явлений, Сократ усовершенствовал диалектику натурфилософов, глубоко изучил мир человеческого мышления и социальных отношений. «Он исследовал, — писал его ученик Ксенофонт Афинский, — что благочестиво и что нечестиво, что прекрасно и что безобразно, что справедливо и что несправедливо, что благоразумие и неблагоразумие, что храбрость и что трусость, что государство и что государственный муж, что власть над людьми, что человек, способный властвовать над людьми, и так далее…»
Босой, неприхотливо одетый, Сократ в окружении своих учеников часто появлялся на афинской рыночной площади, Агоре, посещал грамматические школы и гимнасии. И всюду он заговаривал со знакомыми и незнакомыми людьми, с лукавым добродушием высмеивая недостатки и ядовито бичуя пороки. Каждого, в том числе и себя, афинский мудрец испытывал на добродетель.
В диалоге Платона «Пир» так характеризуются беседы Сократа. «…В самом деле, если послушать Сократа, то на первых порах речи его кажутся смешными: они облечены в такие слова и выражения, что напоминают шкуру этакого наглеца-сатира. На языке у него вечно какие-то вьючные ослы, кузнецы, сапожники и дубильщики, и кажется, что говорит он всегда одними и теми же словами одно и то же, и поэтому всякий неопытный и недалекий человек готов поднять его речи на смех. Но если раскрыть их и заглянуть внутрь, то сначала видишь, что только они содержательны, а потом, что речи эти божественны, что они таят в себе множество изваяний добродетели и касаются множества вопросов, вернее сказать, всех, которыми подобает заниматься тому, кто хочет достичь высшего благородства».
Нужно сказать, что причин для конфликта мыслителя с обществом тогда было немало. Сократ жил в то время, когда рушилась афинская рабовладельческая демократия, достигшая пышного расцвета в пору правления «первого из мужей» — Перикла. Пелопонесская война (431–404 гг. до н. э.), вызванная соперничеством Афин и Спарты, способствовала разложению классов и сословий, показала несостоятельность колониальной политики афинян. В государстве разрасталась язва коррупции, стяжательства, политической демагогии. Идеалы гражданственности и патриотизма были преданы забвению. Сократ, остро ощущая надвигающуюся катастрофу, понимал не только ограниченность демократии, основанной на рабстве, но и всю несостоятельность олигархов, совершивших переворот в Афинах (404 г.). Понятие Сократа об общественной справедливости никак не согласовывалось с деятельностью тогдашних политических институтов.
Внешне безобидная, но разрушительная деятельность человека, не принадлежавшего ни к одной из политических партий, должна была в конце концов закончиться трагически. И однажды против Сократа было выдвинуто обвинение в том, что он не признает богов, которых признавали все, и развращает своими речами молодежь. С обвинением выступил малоизвестный дифирамбический поэт Мелет, в свое время активно помогавший олигархам, но главной фигурой, идейным вдохновителем обвинения являлся богатый кожевник Анит — сторонник рабовладельческой демократии.
В исторических источниках есть указания на то, что Анит обиделся на Сократа из-за ремесленников, а Мелет — из-за поэтов, однако личные обиды едва ли могли играть главенствующую роль. Дело не в личных обидах, которые могли скорее послужить поводом к обвинению. Суть заключается в том, что в бескомпромиссной схватке столкнулись два противоположных мироощущения: охранительно-прагматичное и свободолюбиво-философское.
Ступив на «камень ответчика», Сократ остался верным своим идеалам. Убежденный в том, что настоящий философ должен поступать в соответствии со своими воззрениями, он доказал это тысячам соотечественников, решительно отклонив возможность откупиться или уйти в изгнание.
Очень глубокую и верную трактовку исторической роли Сократа дали К. Маркс и Ф. Энгельс, отметившие, что он является не изрекателем отвлеченных философских идей, а «воплощает в себе — как в своей жизни, так и в своем учении — цель, добро. Он мудрец, и таким вошел в практическое движение».
Памятуя о том, что Сократ выступает олицетворением античной философской мысли, я придал в романе первостепенное значение поведению и поступкам героя.
Мне думается, высоконравственный облик главного героя, вся идейно-эстетическая направленность произведения представят интерес для современных читателей, и особенно для молодежи, которую не могут не волновать вопросы добра и зла, честности и бескорыстия, преданного служения высоким общественным идеалам.
1
Раб-фригиец наконец одолел череду раскаленных солнцем ступеней, которые поднимались долго, необычайно долго, — казалось, они обрываются возле самого неба, — и вязкой походкой уставшего человека вошел в храм Совоокой.
Бело-розовый пентелийский мрамор дышал свежестью, словно утреннее море. Около алтаря стояли люди в праздничных плащах — белых, голубых, пурпурных… Зеленолистые венки обвивали головы молящихся. Курились благовонные смолы, пьянили и рождали в душе немой восторг.
Раб огляделся. Деревянная скрижаль, зажатая под мышкой, высовывалась и делала его похожим на рыночного горбуна Херефонта. Возле стены, украшенной трофейным оружием, стояли дощечки с обвинениями. Раб подошел и поставил свою, пятую. Он поставил ее с той будничной простотой, с какой подают на стол господина горшок с разварившейся кашей, и его правая рука без большого пальца, отрубленного победителями, — афиняне оберегали себя от чужих копий — теперь безо всяких помех делала постыдное, рабское дело.
Оружие и доносы. Слава и позор. Здесь они были рядом.
Фригиец не торопился на улицу, под огненный поток стрел бога Гелиоса. Он заложил руки за спину и сделал вид, что читает доносы. Для убедительности он даже шевелил сухими, в поперечных трещинах губами.
Из-за мерцающей искрами колонны вышел человек в красном плаще. Тополевый серебристый венок и волосы, старательно умащенные оливковым маслом, говорили о том, что он совершил приношение. Это был Тиресий, один из архонтов, надзирающих за афинскими тюрьмами. Скрипя кожаными сандалиями, он подошел к фригийцу. Архонта не очень интересовала суть самих обвинений. За годы своей службы он убедился в том, что даже безупречного гражданина можно обвинить в чем угодно: в клятвопреступлении, воровстве, подлоге, оскорблении богов… Сам Тиресий, опасаясь профессиональных доносчиков-сикофантов, редко у кого обедал, а если и вел разговор с малознакомыми людьми, то просеивал каждое слово, будто муку для жертвенной лепешки.
Так кто же и кого обвиняет? Никострат против Феора, Пелоп против Тимея… Пока что имена ничего не говорили Тиресию. Но последнее обвинение, которое принес фригиец, заставило архонта оживиться. Мелет против Сократа… Сократ! И Тиресий прочитал последний донос, не пропуская ни одного слова.
«Это обвинение написал и клятвенно засвидетельствовал Мелет, сын Мелета, пифеец, против Сократа, сына Софрониска из дема Алопеки. Сократ обвиняется в том, что он не признает богов, которых признает народ, и вводит других, новых богов. Обвиняется он и в развращении молодежи. Требуемое наказание — смерть».
Тиресий представил себе Сократа, босого, с нечесаной бородой, в линялом плаще, наброшенном на голое тело, и мрачно усмехнулся. «Требуемое наказание — смерть». Не слишком ли велика мера для философа? А кто же такой Мелет? Архонт задумался. Уж не тот ли самый молодой поэт, сочинитель дифирамбов? Можно поклясться Зевсом, он довольно смел, этот Мелет! Интересно, на что он рассчитывал? Вряд ли судьи-гелиасты поддержат его. Если же обвинение отклонят, то Мелету придется платить штраф. Неужели ему не жаль выбрасывать на ветер десять мин? А, может быть, к услугам Мелета чужой кошелек? Тогда все ясно. Смутные времена! Сын сводит счеты с отцом, брат с братом, должник доносит на кредитора, преступник на свидетеля. Кто виноват, едва ли разберутся справедливейшие из судей. Ясно одно: афинянами правит зависть. Завидуют всему: должностям и одежде, добродетели и уму. Сторонники олигархии поносят демократов, демократы ненавидят власть избранных. Самые наглые рвутся к почетным должностям, оттеснив добропорядочных. Кто сейчас думает о судьбе Афин? Теперь за деревом ухаживают ради плодов, мало заботясь о стволе и корнях. К чему это приведет? Дурные виночерпии стоят во главе государства, не умея развести охмеляющую свободу в нужной пропорции. Рядом с свободомыслием — блуд ума, за словами об общественной пользе скрывается личная корысть. В чем же провинился этот Сократ, который, как известно, не принадлежит ни к одной из враждующих партий? Говорят, он считает философию главной наставницей в жизни и невысокого мнения о существующих государственных законах…
Тиресий с любопытством оглядел фригийца. Раб Мелета зябко шевельнул плечами и нехотя направился к выходу. Ему не понравилось внимание чужого господина.
Афина Парфенос, выточенная из слоновой кости, в золоченой одежде, опадающей крупными складками, стояла на своем постаменте, опираясь левой рукою на щит. Она смотрела поверх людей и загадочно улыбалась.
…Размышлял архонт. Уходил, озираясь, раб. Глядела богиня. Метались жадные языки жертвенного огня, и зерна ячменя, которыми жрецы осыпали жертвоприношения, попав в жар, наливались яростной краснотой и, потрескивая, сгорали, оставляя кисловатый запах домашнего очага.
Жертвы богам.
Жертвы людям.
Людям больше всего приносится жертв.
В глазах Ксантиппы блеснули молнии. Они предвещали грозу. И гроза пришла: полетели ячменные лепешки на стол, загремела посуда.
— На, возьми! Пусть подавятся твои бездельники!
Голосом Ксантиппа не уступала самому Громовержцу.
— Великие боги, закройте мне глаза тяжелыми вратами — я не хочу больше видеть этого пустомелю! Уходи прочь, пока я не взяла скалку! Иди-иди! Измеряй воздух, философствуй над тенью глупого осла!
Старый философ, смущенно улыбаясь, взял две лепешки: одну для горбуна Херефонта, другую — для общего обеда в складчину, — тщательно завернул пищу в тряпицу, нащупал в темном углу свою палку и, не обращая внимания на яростные выкрики жены, вышел на улицу.
Стояло раннее летнее утро. Голубые тени платанов лежали на каменной, с выбоинами мостовой. Мостовая была узка — на ней едва разъезжались две повозки, и на пологих обочинах, залитых помоями, серели груды пепла.
Путь мудреца лежал на Агору — рыночную площадь. Сократ шел своей обычной дорогой, и воробьи, греющиеся в дорожной пыли, выпархивали из-под его босых ног. Когда он обходил Кислую лужу, его догнала громыхающая повозка.
— Эй, остерегись!
Сократ обернулся, увидел среди корзин с зеленью войлочную крестьянскую шляпу и быстро попятился к обочине. Но грязная ось колеса продолжала двигаться прямо на философа, и он, нелепо взмахнув руками, сполз вниз, на кучу свежего пепла. Пепел был подернут дымком, и, едва встав на остатки жертвенного огня, Сократ почувствовал легкое покалыванье. Подошва у него была крепкая, задубенелая — и зимой и летом старик ходил босиком, — и поэтому он не сделал испуганного, суетливого движения, а продолжал как ни в чем не бывало стоять на тлеющих можжевеловых углях.
— Ради Зевса, прости! — крикнул крестьянин, сердито косясь на своего вола.
Грянул бич, и повозка затарахтела еще сильнее. Сократ перешагнул обгоревшие кости животного и, помогая себе палкой, поднялся на дорогу. До Агоры оставалось около двух стадий. Все больше попадалось прохожих, все чаще встречались четырехугольные каменные столбы с изображением наверху бога Гермеса, покровителя торговли и путешествий. Приближающийся рынок гудел большой раковиной, и в этом ровном ветряном гуле уже начинали выплескиваться высокие голоса:
— Угри!..
— …Зевсом!
— …айте сыр!
Сократ обогнул мастерскую щитов, и тут рынок обрушился на него веселой волной, захватил и понес вдоль торговых рядов. Галдели покупатели и орали торговцы. Выли флейты, и ржали лошади. Дрались солдаты, и пьяная женщина плакала, прислонившись к трибуне глашатая.
Нужно было найти Херефонта. Великий хулитель и первый флейтист жил тут же, на рыночной площади, недалеко от зеленных рядов. Подойдя к тростниковому шалашу, Сократ нагнулся и позвал:
— Эй, Херефонт!
Горбун не отзывался. На всякий случай Сократ пощупал палкой в глубине шалаша — звякнули и раскатились пустые фляжки. Мудрец выпрямился и огляделся по сторонам. Унылое лицо Филонида сразу же бросилось ему в глаза. Богатый мельник с безутешным видом заглядывал в лотки, ворошил зелень и тяжело вздыхал. Высокий — в пять локтей — раб шел за ним с большой корзиной, набитой покупками, и старался показать, что горюет вместе с хозяином.
— Привет Филониду!
— Здравствуй, Сократ!
Мельник еще ниже опустил уголки рта и подошел к Сократу: ему, видно, не терпелось поделиться своей печалью.
— Что с тобой, почтенный Филонид? Почему ты не весел?
Раб скорбно кривил губы, а живые глаза его так и брызгали смехом.
— Горе мне! — жалобным голосом заговорил Филонид. — Ты ведь знаешь, я недавно ходил в Дельфы. — Тщеславному мельнику казалось, что уже все Афины знают о его путешествий к храму Аполлона. — Я так устал, дорогой Сократ, так устал… Мало того, я совсем лишился аппетита. Мои глаза не глядят даже на маринованного угря. Я купил приправ у араба на десять драхм — ничто не помогает, ничто! Кажется, у меня не желудок, а мертвая овчина. Это ужасно!
— Да ты же счастливейший человек! — воскликнул Сократ, легонько ударив мельника по плечу. — Отдай мне свое горе, и я пожертвую вот эти лепешки самому Зевсу. Как это прекрасно — не хотеть есть. Желудок у тебя легок, а кошелек тяжел. Разве это не превосходно?
— Ты большой шутник, — проворчал мельник.
Его глаза остановились на узелке Сократа.
— Кажется, у тебя там лепешки, дорогой Сократ?
— О, это простые лепешки! Черствые, ячменные…
— Ячменные, — задумчиво проговорил Филонид. — Я в детстве так любил ячменные лепешки. — И медовая слюнка пискнула у него во рту.
— Ты хочешь попробовать моих лепешек?
Мельник стыдливо молчал. Тогда Сократ развязал зубами узелок, взял одну из лепешек, разломил и протянул половину несчастному Филониду. Мельник взял лепешку обеими руками, шумно понюхал — его глаза страстно закатились под лоб — и стал с усердием жевать.
— Благодаренье тебе, Сократ! — с трудом выдохнул мельник, бросив в рот последние крошки. — Ты вернул мне аппетит. Я не знаю, как и вознаградить тебя. Вот моя корзина. Бери что хочешь! Там заяц, фазаны…
— Спасибо тебе, добрейший Филонид! — Мудрец приложил руку к сердцу. — Но мне не нужно никаких наград. Что может быть приятнее — видеть тебя цветущим, веселым, с таким хорошим аппетитом!
— Волшебство! Настоящее волшебство! — бормотал потрясенный мельник. Глаза его, словно репейники, цеплялись за спасительный узелок. — Сейчас же пойду и накуплю ячменных лепешек. Много накуплю. Как же мне отблагодарить тебя, добрый человек? Может, ты возьмешь морского ежа? Это настоящий председатель пира, Сократ!
Насилу расставшись с благодарным мельником, Сократ направился к Вечному платану — могучий красавец рос рядом с винными рядами, на Малой горке. В тени этого дерева нередко отдыхал Великий хулитель.