Мудрец еще раз отыскал уши и потрогал их с таким видом, словно это были не уши, а пухлые кошельки, набитые серебряными драхмами. Чтобы не рассмеяться, Этеокл закусил губу.
— Из меня так и не вышел ваятель! — продолжал Сократ. — Резец моего отца до сих пор пылится в сундуке. Но я благодарен своей мамаше, знаменитой повивальщице Фенарете! — ведь это она наградила меня своим бессмертным искусством. И теперь, когда я по старости лет бесплоден, мне остается только одно — принимать роды у других. О, нелегкое это дело — быть в семьдесят лет повивальным дедом! Когда на свет появляются уродцы — дурные мысли и безобразные поступки, то я, как заклятый спартанец, уговариваю родителей побыстрее отделаться от них — сбросить в бездонную пропасть. И сколько приходится терпеть при этом ударов и угроз! Да что там угрозы! Любящие родители готовы меня самого отправить в пропасть — лишь бы их чада росли в спокойствии и холе… — Мудрец задумался и вдруг спросил с подкупающей прямотой: — А кем ты хочешь стать, добрый юноша? Ответь, если не трудно.
Стеснительный Этеокл замялся:
— Я хотел бы стать воином… храбрым воином.
— Героем! — догадался Сократ.
— Да! — подтвердил юноша и глянул старику в глаза — в них не было и тени насмешки.
— Прекрасное желание! — одобрил Сократ. — И я когда-то хотел сразить мечом Минотавра и Лернейскую гидру.
— Клянусь Гераклом-полубогом, я не очень-то верю в горгон и химер.
— А старый философ Сократ готов в них поверить…
— Наверное, Сократ думает о химерах как о воплощении зла?
— Прекрасно! Ты попал в цель.
— Софист Пол, у которого я беру уроки мудрости, утверждает, что зло неистребимо! — Этеокл вопросительно глянул на Сократа.
— А как ты думаешь сам? — улыбнулся мудрец.
Юноша боднул воздух.
— Я думаю: оно истребимо. Как можно жить, веря в неистребимость зла?
— Оно истребимо и неистребимо! — Сократ сцепил загорелые, перевитые корневищами вен руки. — Всегда будет что-то противоположное добру. Иногда мне кажется, юноша, что у Лернейской гидры еще не отрублена и половина голов. Поэтому рано украшать наши храмы боевым оружием. Готовь, юноша, солдатскую хламиду, однако не забудь о своем Иолае. Ты ведь знаешь: и могучий Геракл не сражался в одиночку. — Мудрец задумчиво пожевал губами. — Старый, битый солдат хочет дать тебе один совет. Не полагайся всецело на острый меч и длинное копье. Это оружие смелых, но… — Старик не договорил.
— Послушай, Сократ! — Платон продолжал ходить своими кругами. — Кажется, я придумал, где достать деньги. Много денег. Целых тридцать мин.
Мудрец рассеянно кивнул.
— Подвиг — это прекрасно! — продолжал старик, обращаясь к юноше. — Я вижу: ты чтишь свой город и мечта-ешь приумножить его славу. Но представь, добрый юноша, — жизнь переменчива, — Сократ опять задумался, — а вдруг тебе придется навсегда оставить родные Афины, бежать куда-нибудь далеко за Геракловы Столпы?
— Зачем бежать за Геракловы Столпы? — удивился Этеокл. — Я бы умер от тоски в другой стране. Там даже камни чужие.
— А если бы соотечественники обвинили тебя в преступлении?
— Нет, этого не может быть! Я не могу совершить преступления! — Юноша глядел на мудреца даже с обидой.
— Но могут быть и несправедливые обвинения.
— Нет, нет! — заволновался Этеокл. — Я не должен бежать… Если меня обвинят в родных Афинах, то кто меня оправдает за Геракловыми Столпами?
— Прекрасно! — Старик одобрительно сжал юношу за локоть.
— Так думает каждый… — смущенно пробормотал Этеокл.
Старик улыбнулся, оперся обеими руками о гальку и встал.
— А не искупаться ли нам, дорогой Этеокл? Ты согласен? Хвалю! — Мудрец призывно помахал Платону: — Эй, дружище, довольно воевать с Гелиосом! И, ради всех Двенадцати богов, не обременяй себя лишними мыслями, а друзей — расходами. Мой «Демонион» повелевает сейчас отдыхать, а не предаваться беспричинному унынию. Пойдем-ка лучше купаться! А-а, ты еще упрямишься? — с шутливой угрозой в голосе добавил старик. Маленький, лобастый, он подошел к могучему Платону и решительно взял его за плечи.
— Если не хочешь быть битым, пошли!
Платон нехотя улыбнулся.
— Пошли, пошли. Сейчас самое время освежить головы.
«Наверное, у него большие долги!» — подумал юноша, наблюдая за удрученным потомком Кодра.
Все трое двинулись к морю.
Философ шагал впереди, показывал палкой:
— Вот здесь, мои друзья, есть хорошая бухта. В детстве я там часто купался и ловил крабов. О, какие это были крабы! Здоровенные, сильные, как спруты. Правда, я сам был едва побольше крабов. Мать не успевала выстирать белье, как я налавливал целую корзину…
И катилось навстречу большое бугристое море, слепило глаза нестерпимой синевой.
От поспешности путаясь в плаще, юноша разделся первым. Ему не хотелось входить в море медленно, со стариковской осторожностью. Поэтому он взобрался на каменный уступ и, выкинув руки вперед, скользнул вниз. Прямо в воде он открыл глаза и увидел желтый солнечный столб, возле которого вился рой мелких рыбешек и колыхались темные водоросли. Сверху доносились глуховатые удары — это плыл Платон. Юноша представил, как он может схватить этого мрачного человека за ногу, и улыбнулся. Он так и вынырнул с улыбкой на лице. Сократ тем временем, пофыркивая, плыл саженками к триере, и Этеокл, немного помешкав, бросился за ним вдогонку. Их руки почти одновременно коснулись темного осклизлого борта…
Старик разгреб прилипшие к дереву водоросли.
— Клянусь Океаном, она была в Аргинусском сражении!
— Откуда это известно? — удивился юноша.
— Птица Афины принесла мне эту весть. Потрогай вот здесь!
Этеокл нащупал металлический круг с изображением священной совы.
— Но разве на других наших кораблях не было такого же знака?
— Твои сомнения понятны. Но я хорошо знаю, что в Аргинусском бою сражалось пять новых триер и у каждой из них на борту, чуть левее верхних уключин, была такая же сова…
Это случилось на двадцать шестом году Долгой войны 2 со Спартой в архонтат Каллия.
При Аргинусских островах, что напротив Митилены, фиалковенчанным удалось сокрушить флот лакедемонян и их союзников. Потеряв лишь двадцать пять триер, афиняне сумели потопить семьдесят кораблей противника. Командующий спартанской флотилией рыжеволосый красавец Калликратид во время абордажного боя был сброшен с палубы, и, когда он бессильно барахтался в воде, стараясь освободиться от доспехов, предательская стрела критского наемника поразила его прямо в затылок…
Казалось бы, сам Посейдон даровал афинянам победу, достойную памятного трофея — остроконечного столба, увенчанного оружием и цветами, однако желанного торжества не получилось, город встретил вернувшихся воинов градом проклятий.
— Осквернители обрядов, что вы сделали с погибшими братьями? 3
— Отдайте, верните нам тела!
— Где Фрасилл? Смерть Фрасиллу!
— Смерть Эрасиниду! Подлый трус!
Шесть афинских стратегов, недавно одержавших победу, достойную Фемистокла, шли в тесном окружении своих солдат и телохранителей, затравленно озираясь по сторонам. Взбешенная толпа рвалась к стратегам. Мрачные солдаты древками копий с трудом осаживали нападающих. Кто-то бросил камень в Эрасинида и попал в голову. Стратег даже не попытался отыскать глазами обидчика, только еще ниже опустил голову. На его лице ветвисто заалела кровь. Стратег вытер ее размашисто, небрежно, как вытирают пот.
Кровь на лице Эрасинида, казалось, еще больше озлобила толпу. Солдаты уже не пытались объяснять раздраженным людям, почему тела погибших не были преданы погребению; они молча сдерживали натиск толпы, кое-кто из них недовольно поглядывал на своих военачальников, вызвавших такое озлобление и ярость.
Стратеги едва пробились к запряженным наспех колесницам. Молодая женщина с безумно блестевшими глазами хотела броситься под колесницу Эрасинида, но ее схватили за платье. Тонкий пеплос с треском разорвался, обнажив молодые, торчащие, как у козы, груди, но женщина не помнила о себе — полуголая, она бежала за колесницей, упала на горячие камни. Ее судорожно сжатая рука тянулась в чистое афинское небо: смерть!
Быстрые колесницы не унесли стратегов от мести. Их дело должен был рассматривать Совет Пятисот, высшее правительственное учреждение Афин. Сократ, обычно избегающий государственной службы по примеру древних мудрецов Бианта и Питтака, в то время волею жребия являлся членом Совета…
Не похожий на самого себя — тщательно умащенный маслом и обутый в сандалии — философ шел пыльной дорогой в Пританею, где должна была решиться судьба несчастных стратегов.
Из каменных безглазых домов выходили заспанные люди, кричали хрипло и раздраженно:
— Смерти! Требуй их смерти, Сократ!
Возле мраморного подъезда Эрасинида стояла красивая женщина в голубой накидке. Неподвижная, как придорожная герма, она не сказала ни одного слова Сократу, она только пристально поглядела на проходящего притана, но ее глаза, темные, невероятно расширившиеся от ужаса, стенали на всю улицу — они вымаливали жизнь.
Не желая с кем-либо встречаться и выслушивать слова, однообразно политые желчью, философ решил свернуть на другую, более безлюдную улицу, и вот там, недалеко от дымящегося алтаря Гермеса Агийского, встретился с сумасшедшим Евангелом.
В трагической маске, в венке из алых благоухающих роз, Евангел крался навстречу мягким, кошачьим шагом. Увидев Сократа, сумасшедший сразу же застыл на месте. Его грязная, в цыпках рука взметнулась и замерла возле скорбной прорези рта:
— Тише! В городе персы!
— Успокойся, добрый человек! В городе нет персов, — спокойно сказал Сократ и хотел было дотронуться до острого, словно ось колесницы, плеча Евангела, но сумасшедший отскочил в сторону.
— Персы! Персы! — испуганно повторял Евангел, поправляя большую, не по лицу, маску. — Ты знаешь мое имя? — спросил он подозрительно.
— Да. Знаю! — ответил Сократ.
— Кто же я? Скажи! — взвизгнул сумасшедший и закрыл маску обеими руками.
— Успокойся! — ласково сказал мудрец. Он понял, что Евангел более всего боится, как бы не назвали его имя. — Ты — Человек, сын Человека, не правда ли?
— Правда! Правда! — радостно вскрикнул Евангел и опустил дрожащие руки. — Я — Человек! Я — не Евангел! Человек! Теперь они не узнают меня! Не узнают! — Он запрыгал на одной ноге возле Сократа и вдруг, метнувшись всем телом, сорвал венок с головы притана. Сократ не успел опомниться, как Евангел, перебежав дорогу, уже примерял на себе тополевый венок, перевитый пурпурной лентой.
— Мой! Мой! — ликовал сумасшедший.
— Матерью твоей, Человечицей, заклинаю, отдай мне венок! — Сократ умоляюще протянул руки, — будучи пританом, он не мог явиться в Совет с неукрашенной головой.
— Вот твой венок! — с каким-то осмысленным, режущим сердце смехом воскликнул сумасшедший и бросил под ноги Сократу свой венок.
Мудрец, морщась, как от боли, поднял венок с шипами и розами, стряхнул с него дорожную пыль.
— Все! Все! — безжалостно захохотал сумасшедший, настукивая себе по коленкам так, как будто забивал невидимые гвозди. — Персы убьют тебя! Убьют! Они теперь подумают: ты — это я!
Пляшущий, как жертвенный костер, хохот Евангела преследовал Сократа до тех пор, пока он не шагнул под серые, из гиметтского мрамора своды Пританеи и гул многотысячной толпы не забил, не подмял под себя все другие, более слабые, шумы и голоса.
— Где Протомах? — кричали разгневанные люди. — Выдайте нам Аристогена!
Но ни Протомаху, ни Аристогену не было суждено появиться в этом зале: опасаясь расправы, двое стратегов из восьми так и не вернулись в родные высоковратные Афины.
Теснимый зеваками, Сократ медленно продвигался к месту, где должны были сидеть пятьдесят пританов филы Антиохиды, — белокаменным рядам, полукружьями сходящимися возле «вечного огня». Он шел и не знал, какое испытание для него готовят неумолимые Мойры — богини судьбы. Волею жребия он должен был стать эпистатом, председателем Совета на этот день… Прижимая к груди жезл эпистата, Сократ взошел на кафедру и, не дождавшись полной тишины, каким-то тусклым, неуверенным голосом объявил о начале собрания. Людям, заполнившим Пританею, даже показалось, что собрание никто не открывал, — оно началось лишь тогда, когда на кафедру с гордо поднятой головой взошел главный обвинитель стратегов — Калликсен.
Буравя глазами обвиняемых, Калликсен доказывал, что тела погибших можно было предать погребению, если бы стратеги приступили к священному обряду сразу же после победы, ни капли не мешкая…
«Зевс-провидец! — недоумевал философ, неожиданно ставший эпистатом. — Неужели стратеги могли предвидеть эту бурю? Ведь она разразилась из ничего, из какого-то неприметного облачка…»
Калликсен, давно рвущийся в Стратегион, жаждал сделать то, что не сумела Аргинусская буря, — потопить чудом уцелевших стратегов:
— Мы хотим казни всех шестерых: Эрасинида, Диомедонта, Лисия, Перикла, Фрасилла и Аристократа!..
— Пританы, пошлите корабли на Митилену! Мы ждем расплаты с Протомахом и Аристогеном!..
— Мы требуем конфискации имущества всех осквернителей! Пусть десятая часть его перейдет в сокровищницу храма Афины-Горододержицы… — Мы верим… Мы. Мы!
Толпа вторила Калликсену восторженный ревом.
— Мы ждем от пританов решений, достойных Фемиды и нашего божественного города! — с театральной возвышенностью закончил Калликсен и, нехотя оставив кафедру, понес свое величественное тело к грубой скамье, предусмотрительно обложенной пуховыми подушками.
— Слава Калликсену! Он хорошо говорил!
— Смерть им! Смерть!
А к трибуне оратора, низко опустив остриженную в знак траура голову, неуверенной походкой слепца пробирался человек в темном плаще — один из родственников погибших, но непогребенных. В проходе он задел плечом осанистого Калликсена и продолжал идти дальше, не слыша яростных выкриков и не видя одобрительных рук, тянувшихся к нему со всех сторон. Казалось, он идет не по своей воле, а эти чужие руки, вдруг приобретшие невероятную длину, толкают его к серому, истертому ногами постаменту. Человек в траурном плаще взобрался на кафедру и некоторое время стоял молча, слегка покачиваясь; он словно не понимал, кто он и почему оказался в этом заполненном, как соты, зале. Потом медленно поднял круглую голову и попытался вглядеться в лица. Трудно сказать, кого он искал: то ли своих друзей, то ли несчастных стратегов, сидящих прямо перед ним. Человек водил глазами по рядам, и было ясно, что он никого не найдет: уж слишком рассеянным и принужденным был этот взгляд. Потом он повернулся к огню, пылающему в медных створках. В его зрачках отразился горячий блеск, человек встрепенулся и, не спуская глаз с диковато пляшущих языков, начал свою обвинительную речь.
Маленький эпистат тоже смотрел в огонь. Рваное пламя полыхало локтях в шести от него, внизу, и он чувствовал, как колышется тепло, мягко окутывает ноги. Если бы это было возможно, он встал бы и протянул свои озябшие руки к огню, словно к домашнему очагу.
Утренний холодок постепенно исчезал, но его вытеснял вовсе не огонь, питающийся маслом, а большое вечное солнце — оно быстро подымалось, и его лучи, минуя серые колонны, ложились белыми полосами на неуспокоенные ряды. И чем выше подымалось солнце, тем скуднее, незаметнее делался огонь Пританеи. Казалось, еще мгновенье, и огонь, бессильно мигнув, спрячется в своем закопченном кратере. А тем временем выходили один за другим понурые стратеги, говорили сбивчиво, неуверенно, и их слабость еще больше подхлестывала и распаляла толпу.
Уже раздавались нетерпеливые голоса:
— Довольно речей! Слово эпистату!
Но эпистат не торопился подняться на кафедру и призвать к голосованию возбужденных пританов. Он продолжал задумчиво глядеть в огонь, медленно вращая в коленях угловатый жезл, и все ждал, что кто-то еще, кроме Ликиска, выступит в защиту стратегов. И хотя было ясно, что теперь и добрый десяток речей не спасет обвиняемых, эпистат терпеливо дожидался этого, казалось бы, бесполезного человека. И когда в дальних рядах глухо загудели и, шумя плащом, вперед прошел Евриптолем, друг Диомедонта, Сократ оторвался от блеклого пламени и внимательно взглянул Евриптолему в лицо…