Василий Шукшин
Владимир Семеныч Волобцов здорово пил, так пил, что от него ушла жена. В один горький похмельный день он вдруг обнаружил, что его предали. Ужасное чувство: были слова, слезы, опять слова, и вот — один. Нет, конечно, родные в городке, знакомые есть, но мы знаем, что все эти родные и знакомые — это тоже слова, звуки: «Петр Николаич», «Анна Андреевна», «Софья Ивановна…» За этими звуками — пустота. Так, по крайней мере, было у Владимира Семеныча: никогда эти люди для него ничего не значили.
Владимир Семеныч не на шутку встревожился, очутившись в одиночестве. Что делать? Как жить? Но когда первый ошеломляющий вал прокатил над головой, муть, поднятая в душе Владимира Семеныча, осела, осталось одно едкое мстительное чувство.
«Так? — думал Владимир Семеныч. — Вы так? Хорошо! Посмотрим, как ты дальше будешь. Как говорится, посмотрим, чей козырь старше. Не прибежишь ли ты, голубушка, снова сюда да не попросишь ли Вовку-глота принять тебя».
И Владимир Семеныч бросил пить. Так бывает: вошел клин в сознание — стоп! Вся жизнь отныне сама собой подчинилась одной мысли: так поставить дело, чтобы преподобная Люсенька (жена) пришла бы и бухнулась в ноги — молить о прощении или, чтобы она там, где она обитает, с отчаяния полезла бы в петлю.
«Ты смотри! — с возмущением думал Владимир Семеныч. — Хвост дудкой — и поминай как звали! Нет, милая, так не бывает. Не тебе, крохоборке, торжествовать надо мной победу!»
Владимир Семеныч работал в мебельном магазине, в секции мягкой мебели. Когда он давал кому-нибудь рабочий телефон, он так и говорил:
Работать Владимир Семеныч умел: каждый месяц имел в кармане, кроме зарплаты. Люди бросились красиво жить, понадобились гарнитуры, гарнитуров не хватало — башка есть на плечах, будешь иметь в кармане. Владимир Семенович имел башку на плечах, поэтому имел в кармане. Но раньше он много денег пускал побоку, теперь же стал вполне бессовестный и жадный: стал немилосердно обирать покупателей, стал сам покупать ценности, стал богато одеваться. Он знал, что Люсенька никуда из городка не уехала, живет у одной подруги. То обстоятельство, что она не подавала на развод и не делила квартиру, вселяло поначалу уверенность, что она вернется. Но проходили недели, месяцы… Два с половиной месяца прошло, а от нее ни слуху ни духу. А ведь слышала же, конечно, что Владимир Семеныч бросил пить, ходит нарядный, покупает дорогие вещи. Значит?..
«Значит, нашла любовника, — горько и зло думал Владимир Семеныч. — Зараза. Ну ладно!»
И Владимир Семеныч решил тоже показать, что он не лыком шит, решил показать, что его козырь старше. Он был человек расторопный.
Сперва появилась Валя с сырзавода, белозубая, с голубыми глазами. Она была из деревни, почтительная, это понравилось Владимиру Семенычу. Раза два они с Валей ходили в кино, потом Владимир Семеныч пригласил ее к себе домой. В воскресенье. Прибрался дома, расставил на столе шампанское (для Вали), конфеты, грецкие орехи, яблоки… И поехал за Валей.
В общежитие к ней он доехал на трамвае, а обратно пошли пешком: чтобы все видели и передали Люське.
Шли с Валей под ручку, нарядные, положительные.
— Меня тут некоторые знают, — предупредил Владимир Семеныч, — могут окликнуть… позвать куда-нибудь…
— Куда позвать? — не поняла Валя.
— В пивную. Не надо обращать внимания. Ноль внимания. Я их больше не знаю, оглоедов. Чужбинников. Злятся, что я бросил пить… А чего злиться? Нет, злятся. Могут провокацию устроить — не надо обращать внимания.
— А самого-то не тянет больше к ним? — спросила Валя.
— К ним?! Я их презираю всех до одного!
— Хорошо. Молодец! — от всего сердца похвалила Валя. — Это очень хорошо! Теперь — жить да радоваться.
— Я и так пропустил сколько времени! Я бы уж теперь завсекцией был.
— Еще пока опасаются?
— Чего опасаются? — не понял Владимир Семеныч.
— Завсекцией-то ставить. Пока опасаются?
— Я думаю, уже не опасаются. Но дело в том, что у нас завсекцией — старичок, он уже на пенсии, но еще работает, козел. Ну, вроде того, что — неудобно его трогать. Но, думаю, что внутреннее решение они уже приняли: как только тот уйдет, я занимаю его место.
Пошли через городской парк.
Там на одной из площадок соревновались городошники. И стояло немного зрителей — смотрели.
Владимир Семеныч и Валя тоже минут пять постояли.
— Делать нечего, — сказал Владимир Семеныч, трогаясь дальше в путь.
— А у вас, Владимир Семеныч, я как-то все не спрошу: родные-то здесь же живут? — поинтересовалась Валя.
— Здесь! — воскликнул не без иронии Владимир Семеныч. — Есть дяди, два, три тетки… Мать с отцом померли. Но эти… они все из себя строят, воображают, особенно когда я злоупотреблял. У нас наметилось отчуждение, — Владимир Семеныч говорил без сожаления, а как бы даже посмеивался над родными и сердился на них. — Обыватели. Они думают, окончили там… свои… Мещане! Я же не мальчик им, понимаешь, которого сперва можно не допускать к себе, потом, видите ли, допустить. У меня ведь так: я молчу-молчу, потом как покажу зубы!.. Эта моя дура тоже думает, что я за ней бегать стану. Шутить изволите! Если у меня в жизни вышел такой кикс, то я из него найду выход, — Владимир Семеныч очень гордился, что бросил пить, его прямо распирало. — Посмотрим через пару лет, как будут жить они, а как я. Крохоборы. Я через месяц себе «Роджерс» (гарнитур такой, югославский) приволоку: обещали завезти штук семь. Мы уже распределили, кому первые три пойдут… Две тысячи сто семьдесят рэ. Через месяц они у меня будут. Видела когда-нибудь «Роджерс»?
— Нет. Мебель такая?
— Гостиная такая, особенно стенка шикарная. А «Россарио» видела?
— Нет.
— У меня стоит «Россарио», счас посмотришь. Всего девять штук в городе.
— Гляди-ка! — удивилась Валя.
— Им во сне не снились такие гарнитуры. От «Роджерса» они вообще офигеют. Жить надо уметь, господа присяжные заседатели! — воскликнул Владимир Семеныч, ощутив прилив гордого чувства. — Меня почему и пить-то повело: чего ни возьмусь сделать, — все могу! Меня даже из других городов просят: «Достань холодильник „ЗИЛ“, или „Достань дубленку“. Ну, естественно, каждый старается угостить… У меня душа добрая: я уважительный тон хорошо чувствую. И вот это сознание — это я все могу — привело меня к злоупотреблению. Я и работал, как конь, и пил, разумеется.
Валя засмеялась.
— А? — сказал довольный Владимир Семеныч. — Что смеешься?
— Да вы прямо уж… всю правду про себя.
— А чего?! — опять воскликнул Владимир Семеныч. Ему было легко с Валей. — Я всегда так. Если я хочу Люське фитиля вставить, я не скрываю: вставлю. Она надеется, что комнату у меня оттяпает? Пусть. Я все равно себе кооперативную буду строить, но пусть она попробует разменять двухкомнатную на две однокомнатные. Я же в кооператив-то не подам, пока нас не разделят, а как разделят, сразу подаю в кооператив. Вот тогда она узнает: подселят ей каких-нибудь пенсионеров, они ей покажут тинь-тили-ли. Будь спок, милая: я все сделаю по уму.
Дома у себя Владимир Семеныч чего-то вдруг засуетился, даже как будто заволновался.
— Ну-с… вот здесь мы и обитаем! — шумно говорил он. — Не хоромы, конечно, но, как говорит один мой коллега, я под этой работой подписываюсь. Как находишь?
— Хорошо, — похвалила Валя. — Очень даже хорошо!
Владимир Семеныч снял с нее плащ-болонью, при этом почему-то не смотрел ей в глаза (может, грех затевал), усадил в креслице, к креслицу пододвинул журнальный столик… На столике было много разных журналов с картинками.
— Прошу… полистай пока. Как тебе «Россарио»?
— Какой «Россарио»?
— На чем сидишь-то! — воскликнул Владимир Семеныч со смехом. — Кресло-то из «Россарио». А вот — стенка. Гарнитур «Россарио». Финский. Тысяча двести.
— Так, а зачем же еще какой-то?
— Надо дожимать. Но «Роджерс» здесь не появится, пока нас с Люськой не разделят: нема дурных. Посиди, я пока кофе себе сготовлю, — и Владимир Семеныч поспешил на кухню готовить кофе. Но и оттуда все говорил. Громко. — У тебя родных много в деревне?
— Много, — отвечала Валя.
— Вот эти родственнички!.. — кричал из кухни Владимир Семеныч. — Да?! Как грибов!.. А коснись чего-нито — никого! Да?
Валя ничего на это не сказала, листала журнал.
— Как находишь журналы?! — опять закричал Владимир Семеныч.
— Хорошие.
— По тематике подбирал! Обрати внимание: все жмут на уют.
— А?
— Уют подчеркивают!
— Да… — сказала Валя.
— Не находишь, что в квартире, — кричал Владимир Семеныч, — не хватает заботливой женской руки?!
Валя не знала, что на это говорить.
— Да бог ее знает…
— А?!
— Не знаю!
— Явно не хватает! — Владимир Семеныч появился в комнате с подносом в руках. На подносе — медный сосудец с кофе, малые чашечки. — Жить тем не менее надо красиво, — сказал он. — Прошу: сядем рядком, потолкуем ладком.
Сели к столу, где стояла бутылка шампанского, стояли вазы с конфетами, с орехами, с печеньем. Владимир Семеныч нагнулся вбок куда-то и что-то такое включил — щелкнуло. Музыку, оказывается: в комнату полились грустные человечнейшие звуки.
— «Мост Ватерлоо», — сказал Владимир Семеныч тихо. И смело посмотрел в глаза девушке: — Как находишь?
— Хорошая, — сказала Валя. И чуть покраснела от взгляда Владимира Семеныча.
Зато Владимир Семеныч осмелел вполне. Он говорил и откупоривал шампанское, наливал шампанское в фужер и говорил…
— Я так считаю: умеешь жить — живи, не умеешь — пеняй на себя. Но, кроме всего прочего, должен быть вкус, потому что… если держать, например, две коровы и семнадцать свиней — это тоже считается хорошо. Должен быть современный уровень — во всем. Держи, но пока не пей: мы на брудершафт выпьем. Я себе кофе налью.
— Как это? — спросила Валя.
— На брудершафт-то? А вот так вот берутся… Дай руку. Вот так берут, просовывают… — Владимир Семеныч показал. — Так? И — выпивают. Одновременно. Мм? — Владимир Семеныч близко заглянул опять в глаза Вале. — Мм? — губы его чуть дрожали от волнения.
— Господи!.. — сказала Валя. — Для чего так-то?
— Ну, происходит… тесное знакомство. Уже тут… сознаются друг другу. Некоторый союз. Мм?
— Да что-то мне… как-то… Давайте уж прямо выпьем.
— Да нет, зачем же прямо-то? — Владимир Семеныч хотел улыбнуться, но губы его свело от волнения, он только покривился. И глотнул. — Мм? Зачем прямо-то? Дело же в том, что тут образуется некоторый союз… И скрепляется поцелуем. Я же не в Карачарове это узнал, — Владимир Семеныч опять глотнул. — Мм?
— Да ведь неспособно так пить-то!
— Да почему же неспособно?! — Владимир Семеныч придвинулся ближе, но у него это вышло неловко, он расплескал кофе из чашечки. — Вовсе даже способно. Почему неспособно-то? Поехали. Музыка такая играет… даже жалко. Неужели у тебя не волнуется сердце? Не волнуется?
— Да бог ее знает… — Вале было ужасно стыдно, но она хотела преодолеть этот стыд — чтобы наладился этот современный уровень, она хотела, чтобы уж он наладился, черт с ним совсем, ничего не поделаешь — везде его требуют. — Волнуется, вообще-то. А зачем говорить-то про это?
— Да об этом целые тома пишут! — воскликнул ободренный Владимир Семеныч. — Поэмы целые пишут! В чем дело? Ну? Ну?.. А то шампанское выдыхается.
— Да давай прямо выпьем! — сказала Валя сердито. Никак она не могла развязаться. — Какого дьявола будем кособочиться?
— Но образуется же два кольца… — Владимир Семеныч растерялся от ее сердитого голоса. — Зачем же ломать традицию? Музыка такая играет… Мы ее потом еще разок заведем. Мм?
— Да не мычи ты, ну тя к черту! — вконец чего-то обозлилась Валя. — Со своей музыкой… Не буду я так пить. Отодвинься. Трясется сидит, как… — Валя сама отодвинулась. И поставила фужер на стол.
— Выйди отсюда, — негромко, зло сказал Владимир Семеныч. — Корова. Дура.
Валя не удивилась такой чудовищной перемене. Встала и пошла надевать плащ. Когда одевалась, посмотрела на Владимира Семеныча.
— Корова, — еще сказал Владимир Семеныч.
— Ну-ка!.. — строго сказала Валя. — А то я те пообзываюсь тут! Сам-то… слюнтяй.
Владимир Семеныч резко встал… Валя поспешно вышагнула из квартиры. Да так крепко саданула дверью, что от стены над косяком отвалился кусок штукатурки и неслышно упал на красный коврик.
— Корова, — еще раз сказал Владимир Семеныч. И стал убирать со стола.
После этого Владимир Семеныч долго ни с кем не знакомился. Потом познакомился с одной… С Изольдой Викторовной. Изольда Викторовна покупала дешевенький гарнитур, и Владимир Семеныч познакомился с ней. Она тоже разошлась с мужем, и тоже из-за водки — пил мужик. Владимир Семеныч проявил к ней большое сочувствие, помог отвезти гарнитур на квартиру. И там они долго беседовали о том, что это ужасно, как теперь много пьют. Как взбесились! Семьи рушатся, судьбы ломаются… И ведь что удивительно: не с горя пьют, какое горе! Так — разболтались.
Изольда Викторовна, приятная женщина лет тридцати трех — тридцати пяти, слушала умные слова Владимира Семеныча, кивала опрятной головкой… У нее чуть шевелился кончик аккуратного носика. Она понимала Владимира Семеныча, но самой ей редко удавалось вставить слово — говорил Владимир Семеныч. А когда ей удавалось немного поговорить, кончик носа ее заметно шевелился, на щеках образовывались и исчезали, образовывались и исчезали ямочки, и зубки поблескивали белые, ровные. Владимир Семеныч под конец очень растрогался и сказал:
— У меня один родственничек диссертацию защитил — собирает банкет: пойдемте со мной? А то я тоже… один, как столб, извините за такое сравнение.
И Владимир Семеныч поведал свою горькую историю: как он злоупотреблял тоже, как от него ушла жена… И так у него это хорошо — грустно — вышло, так он откровенно все рассказал, что Изольда Викторовна посмеялась и согласилась пойти с ним на банкет. Владимир Семеныч шел домой чуть не вприпрыжку — очень ему понравилась женщина. Он все видел, как у нее шевелится носик, губки шевелятся, щечки шевелятся — все шевелится, и зубки белые поблескивают.
«Да такая умненькая! — радостно думал Владимир Семеныч. — Вот к ней-то „Роджерс“ подойдет. Мы бы с ней организовали славное жилье».
Было воскресенье. Владимир Семеныч шел с Изольдой Викторовной в ресторан. Хотел было взять ее под ручку, но она освободилась и просто сказала:
— Не нужно.
Владимир Семеныч хотел обидеться, но раздумал.
— Я вот этого знаю, — сказал он. — Только не оглядывайтесь. Потом оглянетесь.
Прошли несколько.
— Теперь оглянитесь.
Изольда Викторовна оглянулась.
— В шляпе, — сказал Владимир Семеныч. — С портфелем.
— Так… И что?
— Он раньше в заготконторе работал. Мы как-то были с ним в доме отдыха вместе, ну, наклюкались… Ну, надо же что-то делать! Он говорит: «Хочешь, сейчас со второго этажа в трусах прыгну?» Струков его фамилия… вспомнил.
— Ну?
— Прыгнул. Разделся до трусов и прыгнул. На клумбу цветочную. Ну, конечно, сообщили на работу. Приходил потом ко мне: «Напиши как свидетель, что я случайно сорвался».
— И что вы?
— Что я, дурак, что ли? Он случайно разделся, случайно залез на подоконник, случайно закричал: «Полундра!» Я говорю: «Зачем „полундру“-то было кричать? Кто же нам после этого поверит, что „случайно“?» По-моему, перевели куда-то. Но ничего, с портфелем ходит… Мы, когда встречаемся, делаем вид, что не знаем друг друга. А в одной комнате жили.
— Дурак какой, — сказала Изольда Викторовна. — Со второго этажа… Мог же голову свернуть.
— Не дурак, какой он дурак. Это, так называемые, духари: геройство свое показать. Я, если напивался, сразу под стол лез…
— Под стол?
— Не специально, конечно, но… так получалось. Я очень спокойный по натуре, — Владимир Семеныч, сам того не замечая, потихоньку хвалил себя, а про «Роджерс» и «Россарио» молчал — чуял, что не надо. Изольда Викторовна работала библиотекарем, Владимир Семеныч работу ее уважал, хоть понимал, что там платят гроши.