По дороге в райком Коростелев забежал, как он
выражался, «накрутить хвост» шоферу Тоее Алмазовой.
Алмазова пятый день не выходила на работу.
Коростелев посылал за нею, вывесил грозный приказ,— ничто
не по-могало: у Алмазовой шло большое гулянье. Гуляла
вся родня, гуляла вся улица в честь благополучного
возвращения тосиного супруга с полей Отечественной войны.
В маленькую кухню светило веселое апрельское солнце.
Час был уже поздний, а хозяева только собирались
завтракать: накануне легли спать с третьими петухами...
Алмазов сидел у стола небритый, неподпо-ясанный, с
туманом вчерашнего хмеля в глазах, но сапоги его были
зеркально начищены и к вороту гимнастерки пришит чистый
подворотничок; «Антонина старается, наряжает мужа»,—
подумал Коростелев, с лету заметив все подробности. Две
девочки сидели по другую сторону стола, тоже нарядные,
старшая в красном галстучке: и детишки дома, в школу
не пошли... Тося ухватом передвигала в печи горшки,
лицо ее пылало от печного жара. Блаженствуют, черти. В
рабочие дни сплошной выходной устроили, законы не для
них писаны...
— Доброго здоровья!—сказал Коростелев, с разгону
шагнув в кухню и остановившись.— Я по твою душу, Тося.
Корми семгйство скорым темпом, и айда.
— Стул лодай-ка,— сказала Тося старшей до<чери.—
Радость у меня, не сердитесь, Дмитрий Корнеевич.
Сна поставила ухват и стояла перед Коростелевым,
глядя ему в лицо -виноватыми и сияющими глазами. А глаза
у нее были серо-зеленые, обведенные темной каемочкой.
И такие же глаза были у двух беленьких детишек,
сидевших против отца. Невозможно под езглядом этих глаз
заорать: «Да ты что, на самом деле! Вот отдам под суд...»
Оставалось сесть на стул, который девочка выставила на
самую середину кухни, и бить на психологию.
— Очень рад за тебя и поздравляю, конечно,— начал
Коростелев,— но работа есть работа, Тося, так?
— Мне отгул полагается,— сказала Тося.— У Лукья-
ныча записано, сколько еыходных я отработала.
Послезавтра выйду.
— Еще бы сказала — через неделю. Ты просто, я тебе
скажу, пользуешься своим положением.
Она закинула голову и засмеялась.
— Пешочком ходите? — спросила сквозь смех.
— На самолете летаем.
— Ничего,— сказала Тося,— немножко пешочком по<-
лезно для моциона.
Он? все смеялась счастливым смехом, го-рло ее
вздулось, как у голубя, глаза блестели. «Аи да Тоська! —
удивился Хоростелев.— Вон она как умеет смеяться!» В
первый раз он увидел, что она статная, здоровенная,
красивая; а раньше всегда была сутулая, бледная, словно»
невыспавшаяся...
Вслух он сказал:
— Смеяться не приходится. Вообще, ты стараешься
подчеркнуть, что ты незаменимая. И на этом основании
позволяешь себе много лишнего. Вот ответь на такой
вопрос: кто тебе крышу покрыл, чтобы твоих детей в дождь
не заливало?
— Ну? — спросила Тося.
— Кто тебя поддерживал? Где бы ты еще нашла такую
должность, что тебе то дров подбросят, то молока, то
мяса?
— Молока, мяса, то, се,— сказала Тося голосом
бухгалтера Лукьяныча и опять засмеялась.
— Не дразнись: должна ты, в свою очередь, идти
навстречу производству?
— Это верно,— сказала Тося, обращаясь к мужу.—
Поддерживали они меня, верно.
— А ты в рабочий сезон устраиваешь себе отгулы. На ю
же иметь элементарную сознательность. Вот в данный
момент сменные доярки на том берегу режут кочки. Доярки!
Ихнее дело, скажешь? Трактористы по восемнадцать
часов не слазят с трактора. Родилка переполнена. И я
должен поспеть ко всем людям и во все места —
пешочком!
— Дмитрий Корнеевич,— сказала Тося тихо,— я его
четыре года не видела.
Алмазов встал и сделал несколько шагов по тесной
кухне. Левая рука его была опущена в карман галифе,
в правой дымила папироска... Медленно, как бы
просыпаясь и вспоминая, оглядел он низкий беленый потолок,
па котором между голубоватыми мазками мела
проглядывала кое-где прошлогодняя копоть. Тося следила за мужем
немигающим, завороженным взглядом.
— Починено как следует? — негромко спросил
Алмазов.— Нигде не течет?
— По-хозяйски починили, ничего,— ответила Тося.--
Олифу хорошую дали.
— Побелено неважно,— сказал Алмазов.
— Перебелю,— сказала Тося.— На скорую руку
белила, все некогда, некогда, за баранкой днюешь и ночуешь.
— Что ж вы ее так?..— сказал Алмазов, обращаясь
к Коростелеву.— Она женщина, ей и дома когда-нибудь
надо побыть.
— Вот идите к нам за второго шофера,— сказал Коро-
стелев,— тогда сделайте одолжение: с^тки отъездила, а на
вторые сиди дома, никто не держит.
— При чем же тут я? — сказал Алмазов.— Это не моя
специальность. ~
— А какая ваша специальность?
Алмазов не ответил, перешагнул через длинные ноги
Коростелева, ушел в комнату за кухней. Ответила Тося:
— Столяр он. Столяр и плотник.
— Так в чем дело? Милости просим.
— Там видно будет. Пусть отдохнет. Больше года
пролежал в госпиталях, шутка?
— А теперь как — в порядке?
— В порядке-то в порядке, да пусть еще погуляет.
— Бережешь его очень.
— А по-вашему, не беречь? — спросила Тося.— Да вы
скидайте шинель, садитесь с нами покушать, сейчас пирог
выну.
— Некогда мне с вами кушать,— сказал Коростелев,
вставая.— И так засиделся. Ну, всего. Завтра чтоб была
на работе, слышишь?
— Послезавтра.
— Завтра, завтра! — уже с порога сказал Коростелев
начальственным голосом.— А то, имей в виду, нехорошо
будет. Завтра с утра!
«Не выдержал, дал-таки ей поблажку,— думал он,
.быстро шагая по улице.— Начал как надо — «корми семью,
и айда», а кончил — «приходи завтра». И что за характер
дурацкий! Этак все из меня веревки вить будут... А ведь
она и завтра не явится, хоть пари держать — не явится.
б
Любит его... Если бы меня так полюбил кто-нибудь, я бы
по.гроб жизни был благодарен и дорожил...» На секунду
ему стало грустно, что его никто не любит. Вот — и
молодой, и наружность не хуже, чем у других, а не любит
никто. Встречи эти фронтовые... Где та, с золотым до
удивления хохолком, с которой он познакомился в
Белостоке? Даже на письмо не ответила... Где черноглазая,
которая говорила: «Ух, какой вы высокий, а муж еще
выше!» и все показывала карточки мужа... Ерунда это
Есе, грусть одна, а не любовь.
Долго задерживаться на этих мыслях не приходилась:
сейчас бюро райкома будет слушать его отчет.
Неделю назад Горельченко, секретарь райкома,
приезжал в совхоз. Обошел все фермы, говорил с людьми.
Коростелев и Бекишев, секретарь партбюро, ходили с
ним и все ему рассказывали. Он слушал внимательно,
глядя тяжелым, без улыбки, взглядом, потом сказал:
— Ну что ж, доложите на бюро.
И не сказал, что он думает о делах совхоза.
Коростелев, который еще не разобрал, симпатичен ему
Горельченко или не симпатичен, немного разочаровался:
коллегиальность — коллегиальностью, но разве не
может секретарь райкома в частном разговоре высказать
свое личное мнение? Кажется, есть за что нас
похвалить...
Приехал Горельченко в совхоз в семь утра и пробыл
до обеда. Ему предложили пообедать (поварихи
специально готовили, хотели угостить повкуснее); он сказал:
— Спасибо, я у чкаловцев пообедаю.
И уехал в колхоз имени Чкалова.
Теперь у Коростелева посасывало под ложечкой: что-
то будет на бюро? Хоть бы похвалили,— чтобы выйти
после заседания с независимым лицом, как вышла
прошлый раз заведующая районо, которой записали
«признать работу удовлетворительной». Почему Горельченко
с ним неласков? Неспроста тогда отказался от обеда и
поехал к чкаловцам. Все районные работники едуткчка-
ловцам, в совхоз редко кто заглянет. Даже Данилов,
директор треста, был всего один раз: он считает, что
«Ясный берег» в лучшем положении, чем другие совхозы
треста. А по сути дела, тоже положение не из
блестящих, где там!
Первое знакомство Коростелева с Горельченко
произошло вскоре после демобилизации.
Осенью 1945 года Коростелев двигался с запада на
восток в громадном потоке демобилизованных. Четыре
года он прослужил в Красной Армии и с честью
возвращался домой.
Не сразу оборвались связи с родной дивизией: на
первых станциях встречалось много знакомых,
завязывались свойские разговоры, в разговорах общие вставали
воспоминания, упоминались имена общих командиров...
Чем дальше от дивизии, тем меньше знакомых лиц.
Далеко от дивизии — ни одного знакомого лица, и тебя
никто не знает, а людей все больше и больше — лавина
людей, сила людей!
Поезда шли по расписанию и сверх расписания, но все
одинаково перегруженные. На станциях толчея, у касс
длинные очереди. Железные дороги были заполнены
людьми в шинелях, с солдатским багажом на плече:
мешок, сундучок, в сундучке барахлишко, в мешке хлеб.
На одной узловой станции Коростелеву пришлось
долго дожидаться пересадки.
Бесконечно тянется ночь, когда лечь негде,— сидишь
в неудобной позе на чемодане.
Одна только лампочка, слабо накаленная, горела на
потолке, да косо падал через окна бледный свет с
перрона, Густым и горьким махорочным дымом был напол-
нен вокзал — сегодняшним дымом, вчерашним,
позавчерашним... Лампочка светила сквозь махорочные облака.
Кругом на мешках и сундучках спали люди в сапогах и
шинелях,— не пройти... Плакал ребенок; женский голос
сонно успокаивал его:
— Шш... Шш... Баиньки... баиньки...
Коростелев то задремывал, то просыпался, смотрел на
часы, ставил затекшие ноги в другую позицию. Ребенок
разбудил его, он очнулся, растер ладонями лицо,
закурил.
Невдалеке поднялся человек. Свернул папироску, стал
чиркать зажигалкой. Чиркал, чиркал — огня нет.
Коростелев достал свою, дал. Человек закурил — осветилось
большое лицо с большими черными бровями, у виска
узловатый шрам.
— А интересно,—сказал человек, возвращая
зажигалку.
— Что интересно? — спросил Коростелев.
— Вот это все интересно.— Человек повел кругом
рукой.— По домам, значит. Сделали дело, и по домам. Из
одной армии в другую: землепашцев, строителей.
Страница истории дописана — начинаем новую... Л ведь
некоторые прежнюю профессию забыли, заново пойдут
жить... Вы какую имели специальность?
— Веттехник.
— Обратно в ветеринары?
— Вряд ли.
— Разонравилось?
— Отвык.
— То-то.
Потревоженный разговором, заворочался еще один
спящий. «Поезд-то пришел, пришел поезд?» — спросил он
неразборчиво, коротко вздохнул и опять уронил голову
на мешок.
— Спи, сержант, спи! — сказал человек с черными
бровями. — Придет твой поезд. Сапоги убери, а то сосед
обидится... Сколько этими сапогами за войну пройдено?
Сколько всеми нашими сапогами пройдено? Подсчитать
бы общий километраж. Помните, как все двинулось на
фронты? Вот — обратный хлынул поток... Вы женаты?
— Нет, не женат.
— Неженатому легче уходить.
— А женатому, должно быть, веселей
возвращаться,— сказал Коростелев.
— А общий километраж подсчитать можно,— сказал,
помолчав, собеседник,— если толково взяться. Длинная
получится цифра, а? Астрономическая.
— Не в цифре дело,— сказал Коростелев.
— Все-таки интересно.
Они говорили тихо. Вокзал спал. Дышали люди,
стонали, всхрапывали. «Баиньки... баиньки...» — сонно и
нежно приговаривала невидимая женщина, укачивая
ребенка. Вспыхивали в махорочном мраке две папироски,
два крошечных красных огонька.
— Баиньки,— повторил человек с черными бровями.—
Высыпайся, ребята, на привале. Скоро большая побудка.
— Восстанавливать придется много,— сказал
Коростелев.
— Много.
Если бы Коростелев знал, что творилось в душе у его
собеседника во время этого обрывочного ночного
разговора, — наверно, наверно нашел бы Коростелев слова,
чтобы разговорить собеседника, развлечь,
деликатным способом выразить свое внимание и сочувствие.
А Коростелев зевал и отвечал сквозь зевоту.
Откуда же ему было знать, что обоих сыновей
потерял Горельчеико в войну,— старший пал, защищая
Сталинград, младший — под Берлином. Ухолили воевать
втроем, отец и два сына, а возвращался Горельченко
один. И переживал ли он вдохновенно-гордое чувство
победы; радовался ли наступившему миру и человеческой
радости; обдумывал ли, какие великие работы предстоят
народу и какова его, Горельченко, доля участия в этих
работах,— а все стоял- перед глазами образ неутешной
матери, Еерной его подруги. Как-то встретятся они, как
друг на друга взглянут?.. У него, отца, горе иссекло
лицо морщинами, выбелило виски,— а мать?..
Неоткуда Ксрсстелеву было знать все это, невдомек
было ему.
Он достал кисет и угостил собеседника табаком. Оба
углубились в милые сердцу процедуры: надо было
оторвать ст газеты полоску нужной величины и сложить
желобком; насыпать табаку и равномерно распределить
вдоль желобка; скрутить папироску; край бумажки
смочить языком и заклеить; высечь огонь в зажигалке и,
сделав затяжку, окутаться адским дымом, обжигающим
гортань и глаза.
— Табачок у тебя серьезный,— сказал собеседник,
перейдя на «ты».— Для любителей сильных ощущений.
Пьешь здорово?
— Не то, чтобы здорово, но могу выпить.
— А в ветеринары, значит, не хочешь. А чего хочешь?
Командных постов?
— Ничего не имею против,— сказал Коростелев, оби-
дясь немножко.
— А как не дадут командных? Пойдешь в
чернорабочие?
— А хоть в чернорабочие,— сказал Коростелев.—
Лишь бы действовать в полную силу.
— Стосковался по работе?
— Тосковать было некогда. А сейчас — очень хочется
работать, конечно.
— На, выпей.
И перед Коростелевым очутилась рука, держащая
крышку от фляги.-
— Пей, это спирт типа твоего табака. За работу.
Командную, черную — всякую!
И сам глотнул из фляги. Коростелев выпил — спирт
был и впрямь подстать его табаку.
— Последняя заправка,— сказал собеседник.—
Сейчас мой поезд придет. Через четыре часа еще пересадка,
а там — айда.
— Далеко?
— На работу.
— Уже есть работа?
— Нашлась.
Далеко-далеко слабо и призывно закричал паровоз;
ему откликнулся мощным гудком паровоз на станции.
Собеседник встал и принялся приводить в порядок свой
багаж.
Радио возвестило о приближении поезда номер такой-
то. Кругом вскочили, задвигались. Захлопала дверь.
Человек с черными бровями взвалил чемодан на плечо,
сказал «всего» и ущел в толпе серых шинелей.
Подождав, пока кончится давка в дверях, Коростелев