этими показателями не попала, «о все-таки кое-кого
оставила позади себя; в прошлые годы этого не было.
— Растешь, Нюша,—говорили доярки.
— Расту,—тоненько отвечала Нюша.
«Да, вот расту. Глядите, как бы вас не переросла».
«Если бы я вышла замуж за Иннокентия
Владимировича,—думала Марьяна,—надо ли было бы, чтобы
Сережа называл его отцом? С одной стороны, Сережа
знает по карточкам настоящего отца, он скажет: какой
же это папа, вот -наш папа, на карточке, совсем не
такой... Но, с другой стороны, так хорошо, когда ребенку
есть кому сказать: папа. Так хорошо, когда в доме есть
папа, отец, самый главный человек, опора семьи...»
Началось с того, что иногда летом Иконников
подходил к марьянйному окошку и разговаривал с нею.
Однажды он сказал шутлива:
— Когда же вы пригласите меня к себе?
Марьяна смутилась и пригласила. Иконников пришел
в условленный вечер, пил чай,-спросил у Сережи,
сколько ему лет и когда он пойдет в школу; сказал:
— Очень развитой мальчик.
Он являлся два-три раза в месяц. Сидели, пили чай,
разговаривали. Марьяна уходила уложить Сережу —
Иконников разворачивал газету или брал книгу с полки
и читал, пока Марьяна не возвращалась.
"Иконников?
«Он красивый, интеллигентный, — думала она,
настраивая себя на эту волну, которая называлась —
любовь и замужество.— Видимо, очень порядочный:
сколько лет в совхозе, и никто никогда ничего дурного о нем
не сказал...»
Он приходил. Уходя, спрашивал:
— Разрешите мне заходить и в дальнейшем, когда
Позволит время?
— Да, конечно,— отвечала она со смешанным
чувством удовольствия и неприязни (отвратительное,
гнетущее чувство!). — Пожалуйста, мы будем очень рады...
— Иннокентий Владимирович, вы были когда-нибудь
женаты?
Он сощурил белые ресницы с таким выражением,
словно припоминал: был он женат или не был.
, — Да, был. Один раз. Очень давно. Это была ошибка
молодости.
Больше он не счел нужным распространяться об этом.
Он тогда работал в другой области, в городе, в земельном
аппарате. Его жена была фабричная девчонка,
картонажница, но пронзила ему сердце красотой. (Он не был
равнодушен к таким вещам.) Прожили год; неважно прожили:
его оскорбляла ее простецкая речь, берет набекрень,
шумный хохот; она почему-то выходила из себя от каждого
его слова. Через год она его бросила, обозвав на
прощанье бюрократом, слизняком и совсем уже грубо —
занудой. Детей, к счастью, не было.
Больше Иконников не женился — стал осторожен. Это
опасная игра: за временное увлечение, за ошибку, по сути
дела,— закон и общество возлагают на человека громад-
ную ответственность...
Теперь он укололся, так он выражался мысленно, о
красоту Марьяны. Пугался этого чувства, боролся с ним.
Давал себе зарок: больше не пойду, мальчишество, блажь,
зачем мне это, мне и так хорошо, даже несравненно
лучше... и шел.
Приходил в милый дом, где была женщина, к которой
его влекло, смотрел на нее и ее ребенка и думал: «Нет,
невозможно, ужасно — добровольно взять на себя такую
ответственность. Если бы она согласилась просто
т а к...»
Но он не мог предложить ей этого просто та к,—
она была защищена своей чистотой, своей профессией,
своим Сережей, именем своего отца, любовью двух
стариков, живших около нее. «Пожалуй, это было бы еще
хуже. Не оберешься неприятностей».
Придется жениться.
Тут с первого дня встанут сложные вопросы. Прежде
всего — где жить после женитьбы. В ее доме? Далеко от
совхоза. Он привык, что из дому до конторы — три
минуты ходьбы, это такое удобство. Привык к своей опрятной
комнате в общежитии. Ее мальчишка будет все трогать,
брать его книги с полок...
Жить, с нею в общежитии? И мальчишка там же?
Невозможно.
Идеально было бы под разными крышами. Муж и жена,
пожалуйста, все законно и оплачено гербовым сбором, но
для удобства живут под разными крышами...
Она не согласится.
И чтобы Сережа отдельно — тем более не согласится.
Поди тут, решай — как быть.
И где гарантия, что через год-два она будет так же
мила ему?
А между тем, он все больше накалывался на эту
булавку. С трудом заставлял себя уходить. Вот-вот скажет
лишнее... Как нарочно, она становилась все красивее.
Похудела, ей шло.
«Я гибну»,— сказал себе Иконников.
В конце декабря он поехал в областной центр в
командировку. Там встретился со знакомыми из облзо, ужинал
с ними в ресторане, и они стали звать его на работу в
областной аппарат. Пора ему возвращаться в город... Не
отпустят? Это можно устроить, было бы его согласие.
Иконников отшутился: куда ему в город, он привык к сельской
глуши, его здесь задавит трамвай... но про себя серьезно
задумался.
Если он безнадежно запутается в своих брачных де-
лах — переезд в город, на другую работу, будет самым
лучшим выходом.
Как-то Марьяна спросила:
— У вас есть карточка вашей жены? Покажите мне
как-нибудь.
— Зачем?
— Мне интересно.
Что это значит? Конечно, она не может не придавать
значения его визитам,— все кругом, должно быть, уже
придают значение... «Но если я принесу карточку, не
примет ли она это за залог сердечной интимности? Кажется,
я пока не дал никакого повода...»
Все-таки он принес карточку. Марьяна взяла ее с
интересом. С карточки глянуло веселое молодое лицо.
Лукавый прищуренный глаз как бы подмигнул Марьяне: эй,
сестра, поберегись! Ничего тут хорошего не будет...
Скорей всего именно так.
Да, повидимому, не ждать ничего хорошего, какой он ни
будь интеллигентный и порядочный.
Уж потому не ждать, что нету в ней самой беззаветного,
радостного чувства, которое она испытала когда-то.
Смотрит равнодушно и рассуждает.
Там была любовь, а здесь тоска по гнезду, желание свить
гнездо.
Стыдно, Марьяна Федоровна.
Почему стыдно?
Потому что без любви. Вам хочется подойти к нему,
прикоснуться? Узнать, как он прожил эти дни без вас?
Не лгите: не хочется. Смотрите холодными глазами...
У вас сын, Марьяна Федоровна. У вас ученики. Вам есть
чем дышать: кислорода вволю. Ну-ка, выкиньте бабьи
бредни из головы.
Ну его, этого Иннокентия Владимировича. Ходить пусть
ходит,:— развлечение... и смешно ни с того, ни с сего
прогнать человека... а думать о нем ни к чему.
Против марьяниного окошка лежал во дворе высокий
красивый сугроб. Он начинался у калитки и шел вдоль
протопки, ведущей по снегу к крыльцу, постепенно
повышаясь, как горный хребет; когда светило солнце, он играл
голубыми искрами — больно глазам смотреть.
Лучше всего, когда светит солнце. Но когда
опускаются низкие серые тучи и начинается метель, тоже очень
хорошо. Летит, летит снег, заполняет все пространство
между небом и землей, заваливает деревья и крыши...
Весело в такую погоду принести дрова из сарая и
звонко рассыпать их перед печкой, и затопить печку жарко-
, когда на дворе не видать за метелью света
белого. Весело потом, как прояснеет, взлезть на крышу с
лопатой, скидывать снег и покрикивать на редкого
прохожего: «Поберегись!»
Просыпалась Марьяна в шесть часов: репродуктор
будил ее гимном. Шла в кухню умываться — вода в
кадушке к утру замерзала, и ковш, разбив ледяную корочку,
сладко захлебывался льдинками. Ночь еще стояла в
окнах. Марьяна ела что-нибудь наскоро, надевала старый
тулупчик, из которого выросла (от него пахло сундуком,
овчиной, детством), повязывала голову платком и шла в
школу. Тетя Паша в этот час только поднималась, а Лукь-
яныч еще спал — он уходил на работу много позже.
Зимой, хоть как будь темно, а все-таки на снегу видно,
что человек идет. И видно, кто идет. То и дело Марьяну
догоняли люди, идущие в совхоз на работу. Пока дойдешь
до школы — уже навстречаешься, наговоришься и узнаешь
новости.
Как-то Марьяна шла с Настасьей Петровной. Высокий
человек — Марьяна его узнала, но не окликнула —
обогнал их, по колено проваливаясь в снег, и пошел
дальше; валенки доверху в снегу, он их не отряхивал...
— Митя,— сказала Настасья Петровна. — Ишь, и не
оглянется, побежал...
Вскоре после этого Марьяне приснился сон. Будто она
шла по улице и потеряла всю получку. Она пошла обрат-
но, ища деньги по дороге; но нигде их не было. Навстречу
Марьяне шел Коростелев в кителе, по-летнему. Он
приподнял фуражку и сказал вежливо: «Здравствуйте, Марьяна
Федоровна. Разрешите вас проводить». Они вместе пошли
по городу, но это уже не был их городок, это был большой
город, где Марьяна училась в педучилище, и даже еще
больше, с никогда не виданными улицами... Шли, шли и
пришли к лотку с пирожками. Марьяне захотелось есть, и
она сказала: «Знаете что, угостите меня, пожалуйста,
пирожком, а то я потеряла все деньги и мне не на что
купить». — «С удовольствием»,— сказал Коростелев и купил
ей пирожок. Она надкусила — повидло было очень
сладкое— и сказала: «Спасибо, но теперь я должна
проснуться, посмотреть в тумбочке,— наверно, деньги там лежат,
это я во сне их потеряла». Она простилась с Коростелевым
за руку; ей было приятно, когда их руки соприкоснулись;
она даже подумала: «Может быть, не просыпаться, может
быть, досмотреть сон, что-то будет дальше?..» И просну«
лась.
Весь день она нет-нет и вспоминала сон и улыбалась:
надо же, какая чепуха!.. Потом сон стал забываться, почти
совсем забылся; но еще несколько дней жило воспоминав
кие о том соприкосновении. Не в памяти, не в мозгу, не
в сердце. Жило в руке. В сгибах пальцев. В мякоти
ладони.
Мама принесла елку, связанную веревкой и похожую
на маленькое зеленое веретено. Веретено внесли в сере-
жину комнату, сняли некрасивую лохматую веревку, вста-
вили ствол в деревянную подпорку. Елочка сразу стала
расправлять ветки, пушиться, разворачиваться. По всему
дому запахло зимним морозным лесом.
В первый день Сережа очень волновался и водил с
улицы товарищей, чтобы они тоже полюбовались елочкой»
Пришел и скверный Васька. Заложив руки в карманы бо-
бриковой куртки, он взглянул с порога
пренебрежительным взглядом.
— Красиво? — спросил Сережа.
— Ерундой, парень, занимаешься,— сказал Васька.—
Шарики какие-то навесил...
— Это мама вешала,— сказал Сережа. — Я только
подавал.
— Чепуха это все,— сказал Васька.
— А у вас в мужской школе разве нет елки? — спросил
Сережа.
— У нас не такая,— сказал Васька. — У нас во — под
потолок. И вся на электричестве. Свечей вовсе не жгем,
они противопожарные. Лампочки электрические: седьмой
класс делал проводку. У нас на елке самодеятельность и
подарки дают. А у вас она всего ничего, с веник ростом.
Поставили около кровати и радуются.
— А ты меня пригласишь на вашу елку?
— Ну вот, скажешь. Разве я могу с тобой в школу
придти? Подумают, что я с тобой дружу. И потом я
занят буду. Я в самодеятельности читаю «Полтавский
бой».
И Васька ушел, задрав нос; шапка с торчащими
ушами сидела на его голове лихо и вызывающе. А Сережа
остался около елочки, грустный, пристыженный и
разочарованный, и задумался — когда же наконец он будет
таким же большим и независимым, как Васька?
Но тут пришла из школы мама и сказала:
— Сережа, я тебя возьму к нам на утренник.
— А самодеятельность будет? — спросил Сережа.
— До чего ты образованный,— сказала мама. — Да,
будет самодеятельность. Если хочешь, можешь тоже
прочесть что-нибудь. «Проказница Мартышка, Осел,
Козел». Только повтори хорошенько, чтобы не
сбиться.
Первого января был сильный мороз. Солнце светило
так ярко, что все кругом сверкало и искрилось — и снег,
и небо, и воздух. Закутанного Сережу, похожего ка
большой мягкий узел, посадили на саночки, и он поехал на
елку.
Саночки везла мама. Сережа не мог смотреть по
сторонам и видел только мамины валенки, шагающие
быстро и однообразно. Ему надоело смотреть на валенки,
и он попросил:
— Поразговаривай со мной.
Но так как он сказал это в шарф, которым был
завязан его рот, то мама не услышала. Сережа вздохнул
и стал повторять басню: «Проказница Мартышка, Осел,
Козел да косолапый Мишка...»
Вдруг произошло непонятное: мамины валенки куда-то
изчезли, и перед саночками зашагали чьи-то чужие,
огромные. Над чужим,и валенками была военная шинель.
Сережа откинул голову, чтобы увидеть, что над
шинелью, и увидел серую армейскую ушанку.
«Здорово!» — подумал Сережа. Ему стало очень
приятно, что его везет военный. Пусть бы это увидел Васька!
Военный побежал, взбивая ногами сверкающий снег.
Сережа взлетел на горку, потом слетел с горки, от
удовольствия громко смеясь в шарф. Военный остановил
саночки, наклонился к Сереже и сказал:
— Ну, брат, хватит с тебя. Уморился конь.
Сережа узнал Коростелева и немножко огорчился,
потому что Коростелев уже не военный, а простой человек,
носящий военную шинель без -погон.
Подошла мама, очень румяная от мороза. Коростелев
что-то ей сказал, она ответила. Он опять сказал, она
опять ответила.
— Мы опоздаем! —сказал Сережа.
Его не услышали, но, к счастью, мама сама вдруг
заторопилась и стала прощаться. Коростелев хотел еще
разговаривать, он задержал ее руку в своей руке, чтобы
она не ушла, но мама отняла руку, сказала «до сви-
данья», и уже без задержек они с Сережей приехали в
школу.
В школьной раздевалке вокруг Сережи сразу
запрыгали девочки и закричали: «Ой, какой закутанный,
какой закутанный!» Женщина в синем халате раздевала
Сережу и спросила:
— Это кто же тебя так упаковал?
— Мама,— ответил Сережа. «Ни за что больше не
дам надевать на меня столько,— подумал он.— Лягу на
пол и не дам».
— Девочки,— сказала мама,— кто возьмет шефство
чад моим сыном?
— Я, я возьму шефство! — закричали девочки и
ринулись на Сережу. Сережа испугался. Но девочка с
рыжими косичками, завязанными крендельками на ушах,
выручила его.
— Я! —сказала она и крепко взяла Сережу за руку.—
Пойдем со мной.
Сережа пошел с нею, оглядываясь на других девочек,
которые страшно шумели.
— Не обращай на них внимания,— сказала девочка с
рыжими косичками.— Я покажу тебе нашего директора,
— А елку? — спросил Сережа.
¦— Фу, елку! — сказала девочка.— Как будто ты
никогда не видел елки. Директор страшно строгая. Один
раз она увидела, что я из крана поливала себе голову,
так сию же минуту вызвала родителей.
Они шли через длинную широкую комнату, где бегало,
прыгало и шумело много мальчиков и девочек. Большой
мальчик, больше Васьки, подмигнул Сереже; подмигнул
необыкновенно — сначала правым глазом, потом левым,
лотом опять правым, потом опять левым...
— Ты всегда так ходишь? — спросила рыжая
девочка,-— Иди, пожалуйста, побыстрее и не оглядывайся. Ну,
Смотри: вот наш директор.
У окна сюяли, разговаривая, две женщины.
— А другая завуч,— сказала девочка.
— А где елка? — спросил Сережа.
— Вот чудак. Мы же мимо нее только что прошли.