запасались в довоенные урожайные годы, но все же скот
будет сыт. И новый скотный двор, и два новых телятника,
помимо профилактория, — не подвел Алмазов! — к
первому января будут закончены полностью.
Доярки и телятницы подсчитывают, сколько
премиальных набежало им за год. Многим набежало
порядочно, по тысяче и больше. Лукьяныч и управляющие
фермами составляют производственно-финансовый план на
тысяча девятьсот сорок седьмой год. А в кузне стучит
молот, взлетают к закоптелому потолку жаркие искры:
хоть зима только что укрыла землю своим одеялом и
пожелала спокойного сна — и долог будет этот сон, —
но придет весна и снимет белое одеяло, и мы загодя
готовим наши плуги и сеялки, чтобы на проснувшейся
земле провести новые борозды и заложить в них новые
семена.
Вечерком дома Лукьяныч играет в шахматы с
председателем колхоза имени Чкалова.
Играет он плохо. Чкаловский председатель,
научившийся шахматной игре только в армии, в
Отечественную войну, играет еще хуже.
— Думайте, думайте! — говорит ему Лукьяныч. —
Пока вы думаете, я, с вашего разрешения, газетку
прочитаю.
Между двумя ходами председатель заговаривает о
цели своего приезда.
— Мы к еам с просьбой, — говорит он. — Сделайте
одолжение, помогите соответственно оформить годовой
отчет.
— Конь так, между прочим, не ходит, — говорит
Лукьяныч.— Конь ходит вот так, либо вот так... Не
знаю, как я вам no-могу. Своих дел хватает.
— Гонорар будет такой, -какой сами назначите, —
говорит председатель, прибирая коня на место.
— Мы с Пашенькой люди скромные, нам немного
надо. Бели бы я был заинтересованный, я бы в деньгах
ходил с головы до ног.
— Скажите ваши условия, мы вам пойдем навстречу.
— Шах!—говорит Лукьяныч.
Председатель пробует улизнуть, но, зашахо'ванный со
всех сторон, вынужден сдаться.
— Сильный вы игрок!—говорит он, -вытирая
вспотевший лоб, и они с Лукьянычем садятся пить чай.
— Так как же? — спрашивает председатель за чаем.—
Мы в этом году вышли в области на первое место.
Обороты миллионные, на базаре наша продукция самая
видная,—нашему балансу особое будет внимание; в
Москву, возможная вещь, пойдет наш баланс,— так как
же, Павел Лукьяныч?
— Да уж что поделаешь. Придется помочь, ка-к
дружественной державе.
— А в смысле гонорара?
— В смысле гонорара мне требуется бревно.
— Бревно?
— Челн новый думаю ладить к лету, старый больно
плох.
— Есть такие бревна, сделайте ваше одолжение.
— Я знаю, что у вас есть такие бревна.
— Сделайте одолжение. Только какой же это гонорар
при вашей квалификации. Не желаете ли, гкшимо того,
медку, яблочек?
— Ну, можно медку, яблочек, то, се, — гоеор-ит
Лукьяныч равнодушным голосом.— Пашеньке и Сереже
побаловаться.
Каждому хочется представить годовой отчет в полном
блеске. Ко'Гда отчет оформлен, как конфетка, к
хозяйству уважение и интерес. У чкаловской бухгалтерши,
хоть девушка и старается, блеска еще нет. Блеск — он со
стажем приходит. Каждый год перед первым января в
районе на Лукьяныча -великий спрос.
В кабинет к Коростелеву вошел Иконников, держа в
руке листки отчета.
— Дмитрий Корнеевич,— сказал он суховато и с
достоинством,—я прошу добавить к отчету небольшой
комментарий.
— О чем это? — опросил Коростелев.
— Оговорить, что выкидыш у Мушки произошел в
мое отсутствие. Если припомните, я был в это время в
командировке. Рацион составлялся без меня. Я
настоятельно прошу отметить это в особом примечании.
Коростелев посмотрел на него в упор.
— Кстати, — сказал он, — а как сейчас поживает
Мушка?
Он знал наверняка, что не получит ответа: не был
Иконников на скотном, не интересовался Мушкой, ничем
вообще не интересовался, кроме собственного
спокойствия.
Иконников слегка смутился, но выдержал взгляд Ко-
ростелева.
— В данный момент у меня нет сведений. К вечеру,
пожалуйста,—могу представить.
Бумажку представишь. Обложишься бумажками и из
них добудешь сведения. А как там на производстве
живая жизнь идет,— тебе начихать. О, терпеть не могу!
— Хорошо,— сказал Коростелев,— составьте
примечание. Пусть отвечает Бекишев.
Иконников пожал плечами:
— Согласитесь сами, Дмитрий Корнеевич,— в данном
случае было бы странно, если бы за Бекишева отвечал я.
В самом деле, это было бы странно. В самом деле,
виноват Бекишев. И все равно, Бекишева уважаю, а
тебя терпеть не могу,— и уходи ты скорей с глаз моих.
Зима.
Снег летит за окошком.
К северу и югу, к востоку и западу — на тысячи
километров кругом «Ясного берега» снег, снег.
Женщина, которую любил Алмазов, была умная.
Начнет, бывало, Алмазов рассказывать ей про свои
тяжелые думы в госпитале или станет жаловаться, что от
работы отвык, нет, чувствует, прежней сноровки и
мастерства,— она слушает тихо, смотрит серьезным,
ласковым взглядом, потом положит на руку Алмазова
свою теплую руку и скажет: «Ну, что разволновался?
Жизнь человеческая не только из выпивки-закуски
состоит; из всякой всячины, душа, жизнь состоит. В
народе живем, с народом участь делим: что людям, то и
нам».
Много она знала таких слов и умела сказать их
вовремя и подать человеку душевную помощь. Алмазов
дивился: откуда такое? Четыре класса окончила, на
конвейере какую-то гайку накручивает, а ума палата!
И его тянуло все ей рассказать и обо всем узнать ее
мысли.
Тося пристанет: расскажи, как ты жил эхи годы; два
года назад в этом месяце где был, что делал? Он начнет
нехотя. Она сейчас же всплескивает руками и
перебивает:
— Ох, да что ты! Ох, вот ужас! Надя, послушай, что
папа рассказывает! Ох, и натерпелись же люди!
И окончательно пропадает охота рассказывать...
Та женщина поддерживала в доме чистоту и сама
ходила чисто. А у Тоси никакого порядка: только бы
мужа накормить и приодеть, а за собой не смотрит. Вся
ее приборка — раз-два махнуть веником да набросить
косо-криво чистую скатерть на стол. И девочек не
приучает к работе: только приказывает — подай то, принеси
это, а чтобы научить их самостоятельно что-нибудь
сделать, этого нет.
Наде было уже двенадцать лет, Кате — девять.
До войны они были маленькие, занятные. Щебетали,
как воробышки; Алмазов слушал их щебет и улыбался.
Он сделал им маленькие табуретки и стол.
Сделал до-м для кукол/Крыша дома снималась; крыльцо
было с перильцами, на нижней ступеньке крохотная
скоба для вытирания ног; в угловом окне форточка. Соседи
приходили посмотреть на дом и ахали — ну и игрушку
сработал Алмазов для своих детей. Такую ни в каком
магазине не купишь, ни за какие деньги!
Теперь дома не было: развалился, дощечки
потерялись... Дочери выросли. У Нади появились неприятные
гримасы. Держалась она развязно. Катя старалась во
всем ей подражать. В куклы они уже не играли, они
танцовали.
Надя научилась танцам в школьном кружке. Она тан-
цовала, собираясь в школу, возвращаясь из школы,
накрывая на стол. Танцовала дома, во дворе и на улице.
При этом она напевала: «ля-ля-ля-ля...» И Катя, глядя
на нее, тоже танцовала и пела. Алмазова это
раздражало до головной боли:
— Перестаньте вы прыгать!
Тося вступалась:
— И потанцовать детям нельзя.
— Делом бы занялись!—говорил он.—В глазах рябит.
— Танцы — тоже дело,— говорила Тося, глядя на на-
дины приплясывающие ноги.—У нее большие
способности.
Щека Алмазова начинала дергаться:
— Кто тебе сказал, что большие способности?
— Старшая вожатая.
— В балерины ее готовишь?
— А чем плохо, если будет балериной?
— Научила бы чулки штопать.
— Все ты недоволен! —уже с тоской говорила Тося.—
Все тебе не нравится — просто -руки опускаются — не
хочется жить!
И прекращала разговор. И Алмазову становилось
жалко ее, потому что тоска у нее была неподдельная, от
тоски она чахла и старела.
Она горячо любила мужа и детей и горячо желала,
чтобы в семье всем было очень хорошо, но не знала, как
это сделать. Она хваталась то за одно дело, то за
другое, взваливала на себя все заботы, всем старалась
угодить, и ни муж, ни дети не испытывали к ней за это
благодарности.
Как-то Алмазов позвал старшую дочь:
— Надя!
Та вошла с готовностью, напевая «ля-ля-ля» и думая,
что ее позвали по какому-нибудь привычному
необременительному делу — достать отцу из комода чистую
рубаху или сбегать за спичками.
— Вымой-ка пол,—сказал он.—Вон как наследили.
Она удивилась, но стала мыть. Вдруг бросила
тряпку, громко заплакала и сказала:
— Я маме скажу. Мама никогда не заставляет мыть.
— А я заставляю!—оказал Алмазов.—И если не
вымоешь, в кружок тебе больше не ходить. Поняла?
Плача, она домыла пол и убежала из дому —
«встречать мать, жаловаться», подумал Алмазов.
Эх, недаром он всегда хотел сына. Так хотел сына, а
Тося рожала девочек...
Тося пришла расстроенная, мельком взглянула на
вымытый пол и сказала:
— Хоть домой ле приходи, право. Меня мачехой
ругал, а сам хуже отчима. Как она помыла? Все равно не
мытье это.
— Один раз плохо помоет,— сказал Алмазов,— другой
раз плохо, потом научится.
— Да к чему это, детей заставлять,—сказала Тося.—
Как будто я -не сделаю.
— Вот именно, чтобы тебе не мыть, я ее заставил.
Должна приучаться.
— Меня с шести лет бабка с дедкой заставляли все
делать,—сказала Тося, слегка задыхаясь, — так пускай
мои дети в неге живут. Это им советская власть дает.
— Советская власть тебя не учит паразитами детей
растить!—не сдержавшись, закричал Алмазов. Тут же
раскаялся: уж это никуда не годится — кричать на
Тосю.
— Жизнь,—сказал он обычным своим негромким
голосом,—не из одних танцев состоит. Из всякой всячины
она состоит. Сама знаешь. И к жизни надо детей
готовить. За это с нас спросится, с тебя и с меня.
Говорил и видел: ничего она не понимает, только
мучается. «Неужели так вот и будем жить вечно, мучаясь
друг за друга? Дорогая моя умница, ты меня к этому
присудила, понимаю, что правильно присудила,—а
тяжело!.. Ты, может, уже сладила свою жизнь; может, все
уже забыла; радуешься, и смеешься, и цветешь, как
цветок в саду,— а мне еще трудно... Снег летит за
окошком, от меня до тебя — тысячи километров
снегов...»
На нюшином попечении было десять коров, каждая
требовала ухода, и на каждую у Нюши был свой
расчет.
Она пошла к Иконникову и попросила дать ей
сведения, какие удои были у Грации в прошлом и позапро-
шлом году. Иконников достал из картотеки карточку
Грации и дал точную справку: по первой лактации
получено 1710 килограммов, по второй — 4402, то есть, в
среднем, четырнадцать целых шестьдесят шесть сотых
килограмма в сутки.
А какой рацион у нее был во второй лактации? Чем
ее кормили, когда раздаивали? В основном — грубыми
и сочными кормами. Сейчас тоже не особенно
рассчитывайте на концентраты.
— У нас еще жмых есть,—сказала Нюша.—И отруби,
.говорят, будут завозить. А Грация —очень хорошая
корова, элита...
-х Иконников поднял брови и что-то стал писать острым
_ карандашом, no-казывая, что разговор окончен.
Нюша подумала и пошла искать Коростелева. Ее
бросало в жар, когда она встречалась с ним или слы-
^ шала его голос, и она боялась выдать себя, но все-таки
^ошла к нему.
— Опять что-нибудь не так?—спросил Коростелев.
Он разговаривал с нею, как взрослый с малолетней,—
она казалась ему подростком. Но было в ней нечто, что
трогало его и внушало ему уважение: ее страстное и
. взволнованное отношение к работе. И на эгот раз он
тронулся ее волнением и сказал:
— Ладно. Скажу. Ставь Грацию на раздой, будут ей
концентраты.
«Ну что за человек!—думала Нюша.— Такой
сочувственный, всегда идет навстречу».
Грация, как и предполагала Нюша, оказалась очень
отзывчивой на кормление: только усилили ей рацион,
она стала повышать удои и к концу первого месяца
дала двадцать два литра в день. Начали скармливать ей
все больше и больше питательных кормов — удой
увеличился, дошел до тридцати восьми \ литров, но вдруг
Грация заскучала: перестала жевать, отказалась от еды.
Взвесив ее, обнаружили, что она потеряла в весе сорок
килограммов.
— Общее переутомление всего организма, — сказал
Толя.
— Перестарались,— сказал Коростелев.
Пришлось ослабить кормление. Удой сразу резко
уменьшился, дошел до двадцати — двадцати двух
литров в сутки и на этом остановился. Двадцать два
литра — это ничего себе; значит, за лактацию можно
получить тысяч пять литров, но, откровенно говоря, Нюша-%
ожидала большего...
Холмогорка Стрелка тоже вскоре должна была оте- ~~
литься. Стрелка — большая, видом неказистая корова,
очень тихая, но с причудами: не по вкусу ей корм — она
не мычит, не бунтует, но опустит голову, стоит как бы
задумавшись и к корму не притронется. Нюша t раньше^
сердилась на Стрелку за капризы и говорила: «Нечего
дуться, ешь, как все едят!», а теперь Нюша стала
опытнее и понимала, что каждая корова требует особого
подхода. Взять ту же Грацию: ей, Нюше, Грация дает
двадцать два литра, а придет нюшина сменщица —
Грация ни за что больше двенадцати не отпустит... Звез-
дочка любит, чтобы сначала подоили ее соседок, а ее
уж после всех. Крошка любит, чтобы с нею
разговаривали, когда ее доят. Чего они мудруют, эти коровы, кто
их знает; но приходится им угождать, если хочешь
побольше -получить от них.
Нюша стала готовить Стрелку к раздою сразу после
запуска: чем упитаннее корова к отелу, тем больше даст
молока. Только бы опять не зарваться, не перекормить,
а то может сделаться ожирение молочной железы.
Концентратов Стрелке не выписывали; кормили ее се-
ном, мякиной, свеклой, силосом. За силосом Нюша
теперь смотрела в оба: выбрасывала комья, нюхала: если
пахнет хорошо — вином, печеным хлебом, мочеными
яблоками, хлебным квасом,— значит, хорош, можно давать
бесстрашно. Мякину она готовила так: запаривала
горячей водой, клала дрожжи, а перед тем, как скормить,
перемешивала с мелко нарезанным турнепсом. Солому
за сутки до скармливания перестилала силосом, чтобы
стала помягче.
— Цельную поварню развела для скотины!—говорила
сменщица, ревновавшая, что Грация выдает Нюше
молока больше, чем ей.
— Ну что тебе <надо?—спрашивала Нюша у Стрел.-
ки.—Почему не ешь?
Стрелка смотрела на нее и не прикасалась к резаной
свекле, насыпанной в кормушку.
— Может, целенькой захотела?—спрашивала Нюша и
подкладывала целенькую. Стрелка забирала свеклу
губами и принималась жевать.
— Мудровщица! Каждый день чего-нибудь
вздумаешь. Царствовать хочешь надо мной.
Сорок шестой год Нюша закончила с приличными
показателями: надоила сверх плана восемьсот восемьдесят
три литра. Это почти девять центнеров, а девять
центнеров — это почти тонна. В передовые стахановки Нюша с