запивая свежей водой. В шесть часов, когда Нюша
доила Стрелку уже вторично, приходил Бекишев, еищ
красный после утреннего умыванья, с мокрыми волосами,
гладко зачесанными назад. Он всегда говорил одни и
те же слева:
— Доброе утро. Ну, как?
И записывал цифру вчерашнего удоя. Цифра была
большая, приближалась к сорока...
Теперь уже и Коростелев завел себе график и'тоже
каждый день наведывался к Нюше, иногда даже по два,
по три раза. Глаза у него азартно поблескивали. Он все
беспокоился, не потеряла бы Стрелка аппетита.
— Ест? — спрашивал он, заскочив на минутку.
— Ест! — отвечала Нюша, ответно блестя глазами.—
Что я думаю, Дмитрий Корнеевич, не обязательно ей
один чистый клевер, можно и осоки, немножко, для
разнообразия, она осоку хорошо ест.
— Ладно, диктуй! — говорил Коростелев.— Я скажу
старшему зоотехнику — будет выписывать все, что
закажешь. Тебе видней.
Вот как он с нею теперь разговаривал, вот как
доверял ей!
Прибегала Таня: «Что новенького?» Доярки, приходя
на работу, прежде всего заглядывали к Нюше:
«Прибавила?»
Нюша отвечала коротко. Ей не нравилось, что
столько ходит народу. Коровам беспокойно. Корова любит
тишииу.
Отец понимал это, Степан Степаныч. Похаживает
около двора, крутит свои цыгарки, вздыхает, а к Нюше не
заходит. Только вечером, дома, спросит:
— Идет дело?
— Идет!
— Ты ее когда купала?
— Раз в месяц я их с мылом мою. Недавно мыла.
— А вымой лишний раз. Для аппетиту. Чтоб бодрость
в ней взыграла.
Хороший советчик отец.
Бекишев специально читает книжки о раздое коров.
Вычитает что-нибудь новенькое — и сразу к Нюше,
— Спасибо,— говорит Нюша.— Попробую.
— Вы запишите. Давайте., я вам запишу, .
— Спасибо, запомню без записки;
Иной раз что-нибудь такое скажет Бекишев, что
старых доярок разбирает смех.
— Погодите,— скажет,— в новых скотных дворах мы
такие создадим условия!.. На окнах повесим шторы —
регулировать освещение; и поставим радиолы — будут
коровы доиться под музыку,
— Что ли — от музыки удои повысятся? —
спрашивают его.
— Именно, повысятся.
Женщины смеются. Нюша пожимает худеньким
плечом: чего смеяться? Человек серьезный, знает, что
говорит. Ей представляется, как будет здесь на скотно-м
через два-три года: механизация полная, чистота. И
красивая, тихая музыка. Разве не хорошо? Очень
хорошо.
Разговаривают Коростелев р Бекишев.
— Вита швиц дала шестьдесят девять, симменталка
Фрея — семьдесят два, а мировой рекорд, семьдесят семь
и семь десятых, поставила все-таки холмогорка
Вольница.
— Еще не вечер,— говорит Коростелев,— мы не
знаем, где стрелкин предел.
— Может быть, не так уж и далек ее предел,—
говорит Бекишев.
Нюша смотрит через окошечко электрического
доильника, как быстро-быстро бежит по резиновой трубке мо-
локо, и думает: да, еще не вечер. Кто знает, может быть,
Стрелка окажется не хуже прославленной Вольницы. А
Бекишев так и ходит рядом и Анатолия Ивановича
водит с собой. Смотрят Стрелку, слушают у нее сердце,—
берегут...
Пошла телеграмма в область, в трест молочных
совхозов, директору треста Данилову:
«Доярка Анна Власова первая откликнулась «а
решение февральского пленума ЦК, раздоив корову Стрелку
до 52,7 литра суточного удоя и выполнив свой месячный
план на 143 процента. Взяла обязательство надоить от
данной коровы за лактацию десять тысяч литров.
Директор совхоза Коростелев. Парторг Бекишев».
И пошли летать телеграммы! Горельченко
телеграфировал в обком партии, рабочко-м — в обком союза; трест
по телеграфу поздравил Нюшу, Коростелева и Бекишева;
потом пришли поздравления от обкома партии, обкома
союза, от министерства совхозов.
— Что, Нюша?—сказал Коростелев.— Так начинается
слава.
Она стояла и держала в руках телеграмму,
подписанную министром: узенький казенный бланк, твердый на
сгибе, "с рядками слов, приклеенных желтым клеем... Ли-
цо Нюши горело. Со счастливым и растерянным, детским
вздохом она ответила:
— Не понимаю, что они находят особенного.
И спрятала телеграмму в карман.
Пришел из -райцентра фотограф с треножником.
Накрывшись черной простынкой, долго фотографировал
Нюшу. Другой приехал вечерним поездом из областного
центра. Этот снимал без простынки, жег магний,
ослепляя Нюшу шипящими голубыми вспышками; и велел
Нюше вынуть из ушей серьги, милые ее клипсы: почему-
то они ему не понравились. Третий фотограф приехал
утренним поездом из Москвы, в совхоз его доставили на
райисполкомовском «i азике». Московский понравился
Нюше больше всех. Он сказал: «Вот вы какая, а я
думал, вы пожилая-—мамаша!» Она стала было снимать
серьги; он сказал: «Зачем это? Будьте такая, как вы
есть, а сережки вам идут». .Он сфотографировал
отдельно Нюшу и отдельно Стрелку, потом Нюшу рядом со
Стрелкой, потом Нюшу с доярками четвертой бригады,
потом Нюшу с Таней. Хотел снять Нюшу с Бекишевым,
но тот отказался сниматься... Фотоаппарат у
московского фотографа был маленький-маленький, умещался на
ладони.
Москвич уехал, обещав всем прислать карточки.
Принесли районную газету с нюшиным портретом. Под
портретом было напечатано: «Анна Власова» — очень
крупно, и это хорошо, потому что портрет был совсем не
похож, Нюша была на нем старая и толстая, даже отец и
мать не узнали бы без подписи... Приехали из треста
старший зоотехник и старший ветврач, <их прислал
Данилов. Опять начались совещания около Стрелки. Даже
Иконников теперь часто бывал на скотном дворе — не то
его задело за живое, не то неловко было при начальстве
сиднем сидеть в конторе... Нюша не могла участвовать в
совещаниях, у нее не было времени: Стрелка дала уже
пятьдесят пять литров, доить ее приходилось семь раз в
день; Нюша пробовала доить даже восемь раз, но
Стрелка забастовала — в восьмую дойку не дала ни капли.
«Что, Нюша? Так начинается слава». Нюша
исхудала— «в спичку, в спичку исхудала!» — говорила мать.
Глаза запали, ушли в глубокие, темные ямы. Первая
дойка была в половине четвертого утра, а последняя в
половине одиннадцатого вечера — исхудаешь тут... Каждый
день Короетелев и Бекишев, бригадир и (доярки гнали
Нюшу — «бери выходной, с ума сошла, в больницу себя
загонишь, без тебя будто некому управиться!» — кричали
доярки, жалея ее и сердясь от жалости. Она их не
слушалась: какой там выходной! Уйти, когда сбываются
наконец ее желанья?!
Раньше дни были коротенькие; оссбенно зимние, когда
светает поздно, темнеет рано. Как будто только что
встал и умылся—ан уж ложиться время. И не
вспомнишь сразу, что было в четверг, а что в среду, потому
что четверг был похож на среду, а среда на вторник.,.
Теперь дни стали очень длинные: от утра до ночи
столько событий, встреч, разговоров! И уже не похож вторник
на среду, потому что одно происходило во вторник, а
другое в среду. И каждое происшествие врезывается в
память навеки, и все как есть нюшины нервочки
натянулись и поют...
— Нюшка, падешь! Ой, смотри, девка, падешь!
— Отвяжитесь! Не паду!
В совхозе инструктор обкома партии; с ним Иван
Никитич Горелъченко. Пятьдесят девять литров надоила
Нюша от Стрелки... Еще газета, областная, в ней
портрет, похожий, но без клипс, такая обида!.. Данилов
приехал, на летучке объявляет Нюше благодарность...
Прибыл представитель от министерства, изучать нюшин
опыт... Стрелка, Стрелка, не подведи! Шестьдесят два и
одна десятая... Кого тут нет сейчас в совхозе — райзо,
облзо, зональная станция, колхозные животноводы. Кто
приходит пешком, кто приезжает в санях, кто поездом,
кто машиной. Одни побудут и уйдут, другие остаются
пожить. Уже у всех служащих есть постояльцы. Беки-
шев с женой, говорят, на полу себе стелят, кровать и
диван гостям отдали... Шестьдесят три литра...
Ветеринары не отходят от Стрелки. Представитель
министерства считает необходимым ввести дополнительное
кормление в ноль часов двадцать минут: овсяная мука и
брюква... Шестьдесят пять литров... Коростелев, Дмитрий
Корнеевич, давеча пришел, спрашивает как всегда:
«Ест?» — «Ест».— «А ты ешь?» — спрашивает вдруг. Ню-
ша засмеялась, а он ей на лоб руку положил, пощупал,
нахмурясь,— нет ли жара у нее. Какой там жар...
Данилов обязал директоров совхозов обсудить нюшин опыт
на собраниях... Из министерства опять телеграмма —
чтобы каждый день производили ветосмотр Стрелки; а ей
и так то температуру измеряют, то пульс, то дыхание.
Два журнала заведены на Стрелку: журнал наблюдений
за состоянием здоровья и журнал расхода кормов...
Шестьдесят шесть и восемь десятых... Облзо и
зональная станция взяли на себя научную консультацию по
кормлению Стрелки; до сих пор в «Ясном береге»
только Брильянтовая пользовалась такой честью... Опять
телеграмма от министра! Беспокоится: как в совхозе с
кормами, не подбросить ли концентратов. Да, да, да!
Подбросить! Да побольше!.. Пришла центральная газета: и
Нюша, и клипсы — как живые!.. Телеграмма от
академиков; когда ее принесли, Нюша доила; прочла через
плечо. Надоели ей телеграммы. Взяли бы лучше да
приехали, помогли высокоавторитетным своим советом... И они
приезжают, как по заказу; даже не приезжают, а
прилетают,— специально им дали самолет, чтобы слетать к
Нюше. Два академика, оба седенькие, один бритый,
другой с бородкой. Ходят ботиночками своими по грубым
мосткам скотного двора, а другие все следом, как свита...
Академики постановляют: «В целях создания для коровы
более продолжительного отдыха в ночное время, пере-
вести на шестикратное доение, перенеся последнее
доение с 23.30 на 22 часа...» Ну, Стрелка, ну, золото мое!
Шестьдесят восемь и пять десятых... Громадные рационы
выписываются Стрелке. «Ест?» — «Ест!»
Семьдесят один.
Она сидела и доила корову, маленькая девушка в
малиновых, ягодками, сережках; академики,
хозяйственники и партийные работники стояли почтительно и
смотрели, как она доит.
На пятьдесят шестой день после отела Стрелке
скормили девяносто два килограмма кормов, считая обрат. Она
дышала, как паровоз, но ела. В этот день дала семьдесят
два и девять десятых литра молока. На другой день
отказалась есть.
— Стоп!—сказал академик с бородкой.
— Ну да? — грустно сказал Коростелев.
Бекишев и Толя пошли в служебку и составили акт:
«Принимая во внимание общее состояние коровы на
такое-то число и слабую поедаемость установленных
рационом кормов при высоком удое, дальнейшее раздаивание
и удержание рекордного удоя считать нецелесообразным
и опасным для здоровья животного».
Нюша медленно прочитала акт, с трудом вникая в
смысл неуклюжих фраз. V нее было такое чувство,
словно она бежала, бежала, бежала, едва касаясь земли, и
вдруг ее схватили и остановили сразу...
— Я пойду,— сказала она.
— Придется задержаться еще часа на два,— сказал
Бекишев.— Мы сейчас отсюда в красный уголок. Там из
колхозов пришли доярки, требуют, чтобы вы им
рассказали, как это у вас получилось.
— А что получилось? — спросила Нюша.— Ничего
такого. Вольница дала семьдесят семь и семь.
— Ну, знаете! — сказал академик с бородкой.—
Хватит вам на первый раз.
— Дело не в рекорде,— сказал Бекишев.— Вы пока-
зали, чего можно добиться. Увидите, как сейчас
поднимется соревнование.
В красном уголке хлопотал рабочком: вешали флажки,
несли стулья из столовой. На передних скамьях сидели
принаряженные женщины из колхозов.
Девушки-комсомолки натягивали красное полотнище с надписью:
«Привет победительнице соцсоревнования Нюше Власовой!»
Буквы на полотнище были еще влажные, пачкали
пальцы. Двери хлопали, впуская людей,— на собрание шли
доярки со второй фермы, телятницы, свинарки,
птичницы. Кого интересовало послушать, кого просто
посмотреть на Нюшу: ее помнили здесь вот такой
девочкой...
Да, вот вам и девочка! Теперь тянись за этой
девочкой!
Она входит, а за нею что народу! Городские, с
портфелями. Она в будничном сером платке, обмотанном
вокруг шеи. Похудала; видать, пришлось поработать...
Сажают ее на главное место; по обе руки от нее —
старички, как лунь белые («это, знаете,— из Академии»),
остальные — где кто. Выходит вперед товарищ Данилов,
директор треста,— речь говорить...
Данилов говорил, потом Гсрельченко, потом Корост е-
лев. Нюша слушала — все перед нею плыло в дымке...
«Ее успехом го-рдится весь коллектив»,— говорит Коро-
стелев. «И он гордится, Дмитрий Корнеевич, любовь
моя»,— туманно' думает Нюша. О премии говорят... Это
хорошо, премия; она себе туфли купит модные. В книгу
почета... Кого это? А, ее, Нюшу, в книгу почета. Ах,
хорошо, все хорошо. Она знала, что будет хорошо, только
не думала, что так скоро... Все-таки, вот сейчас ей дадут
слово, что же она скажет? А что тут мудрить: встанет и
расскажет, как она ходила за Стрелкой. Скажет
спасибо всем, кто ей помогал и учил. И все. Ничего нет
страшного...
Вошла нюшина мать. Она скромно остановилась у
двери — она знала свое место, недаром ее чуть не до
седых волос кликали Шуркой. Но женщины, толпившиеся
в дверях, расступились, и одна сказала:
— Ближе, ближе иди. Дочку твою чествуем.
Тогда она вдруг поняла свое право и пошла вперед.
Лукьяныч, сидевший в первом ряду, оглянулся и встал,
уступая ей место. Она села и горделиво поправила
косы. Кругом сидели гостьи, женщины из колхозов. Она
услышала шо<пот:
— Это мать.
— А мать кто?
— В конторе служит.
— Как звать?
Знакомый голос доярки Гириной ответил!
— Александра Михайловна.
«Что, Нюша? Так начинается слава».
Красавец-сугроб, голубыми искрами сверкавший на
солнце, потемнел. Тонкий черный налет появился на нем.
Сугроб стал оседать, меняя форму, покрылся хрупкой
стеклянной коркой, корка трескалась и ломалась.
Оседал-оседал сугроб и стал маленький, некрасивый, весь
черный, и потек из-под него тоненький прозрачный
ручеек.
Ручеек потек через двор, проложил себе русло во льду
и выбежал за ворота. А там уже струился, завиваясь на
ледяных порогах, широкий ручей. Маленький ручеек
влился в большой ручей и с ним устремился к реке.
Толстые сосульки, свисавшие с крыш, обтаивали на
солнце; капли, падая с них, звонко ударяли о лед; по
всем улицам пели капели песню весны.
Все это было днем. Стоило солнцу склониться к
закату,— крадучись, возвращался мороз: по ночам он еще
был владыка. Замерзали ручейки и ручьи, умолкали
капели.
А солнце делало свое дело, как хороший рабочий,—
вышли из-под снега заградительные щиты на полях,
обнажились светлозеленые разливы озими, наметились
вдоль дорог и улиц дорожки-протопки. Перед утром еще
возвращается мороз, но владычество его все