кратковременное и ничтожнее, и ликуют живые силы,
воскрешенные солнцем.
И выразить это можно только в стихах, в пьесу таксе
не вмещается.
Толя бросает начатую пьесу и пишет стихи. Они
посвящены Марьяне Федоровне, но он не может прочесть
их ей: если она поднимет брови и останется холодной,
это его убьет. А она непременно поднимет брови и
останется холодной, Толя чувствует.
В стихах повторяется извечная ложь, невинная
младенческая ложь поэтов. У Марьяны Федоровны волосы
прямые, русые,— непонятно, о каких золотых кудрях
пишет Толя, переполненный чувствами и рифмами.
Серые глаза Марьяны Федоровны сравниваются то
с незабудками, то с васильками, то с фиалками (хотя
известно, что человеческим глазам фиолетовый цвет не
присущ), то с лазурью южных морей, которых Толя
никогда не видел (увидит этим летом: ему обещана
путевка в Новый Афон)... «Ты прошла, и очи синие мне
приветно улыбнулись» — обычные враки, весенний бред,
юношеский захлеб!
Ямбы, хореи, сравнения, многоточия, восклицательные
знаки! Стихотворение за стихотворением, тетрадка за
тетрадкой! Столбцы коротких и длинных строчек душат
Толю, ему необходимо прочитать их кому-нибудь —
кому же? Коростелеву, он молодой и неженатый, поймет!
Распихав тетрадки по карманам пиджака, Толя идет к
Коростелеву.
— Здорово, честное слово! — говорит Коростелев,
послушав. В поэзии он не искушен; все написанное в
рифму кажется ему прекрасным.
Они вдвоем. Толя читает стоя, Коростелев сидит,
закинув ногу на ногу («совсем как Пушкин и Пущин на
картине!»). После толиного ухода Коростелев подходит
к окну, дергает раму,— сыплется краска, с хрустом
рвутся бумажные ленты, которыми заклеены щели
рамы,— в звездах черное небо, острый жадный ветер
влетает в комнату...
— С ума сошел, Митя. Кто же в марте открывает
окна!
Не золотые кудри, не васильковые очи,— волосы
прямые русые, глаза серые,— ах ты моя милая, ты моя
хорошая, куда ж я раньше глядел, где я раньше был,
никакой другой нет на свете, позови ты меня сейчас —
за тыщи километров побежал бы на твой зов!
Стихов не умею сочинять. Один только раз, в школе,
сочинил стишок на учителя, который мне поставил
«неуд» по арифметике. Полюби меня без стихов, без
шелковых галстуков, без выдающихся заслуг, простого,
немудреного, любящего тебя!
Говорят: сердце сердцу весть подает,— неверно!
Встретишь ее, скажет: «Здравствуйте, Дмитрий Корне-
евич» — и идет сво-им путем, не остановится.
Позови меня, Марьяша.
Врет ой в своих стихах, будто ловил твои взгляды.
Не верю! Не потому, что он недостоин твоих
взглядов,— наверно, достоин, славный паренек, талантливый,
честный; а вот не верю, и все.
Меня позови, Марьяша.
Сам не шел. Так же боялся пойти без зова, как боялся
Толя читать ей стихи. Свободные вечера проводил у Го-
рельченко.
Иван Никитич и его жена Анна Сергеевна —
гостеприимные, радушные. Званых вечеров не устраивают, а
набежит гость — все, что есть в доме, подается на стол.
Заходят всякие люди — районные работники,
колхозники, учителя, вдовы фронтовиков (Анна Сергеевна
работает в райсобесе). За вечер человек десять придут,
выпьют стакан чаю, переговорят о деле, сообщат новости
и уйдут, а Коростелев сидит, подобрав под стул длинные
ноги, чтобы не споткнулся кто, стакан за стаканом
пьет чай и уходить не хочет.
«Что значит ум и принципиальность!» — думает он,
слушая Горельченко. «Что значит интеллигентность!» —
думает он, слушая Анну Сергеевну. «Что значит, когда
между мужем и женой такое уважение и внимание! —
думает о>н, наблюдая за Горельченко и Анной
Сергеевной.— Когда такие отношения, то тепло в доме и приятно
зайти в дом...» У Анны Сергеевны и Ивана Никитича
оба сына убиты в войну, их карточки стоят на столе;
известно всему городу, что иногда в сумерки Анна
Сергеевна приходит в сквер, садится на лавочку около,
обелиска Александра Локтева — будто это могила ее
детей,— посидит и уходит. Но никогда ни она, ни Иван
_ Никитич не говорят с людьми о своем горе, не жалуются,
не предаются тяжким воспоминаниям.
Иван Никитич увлечен железной дорогой. По
пятилетнему плану, в сорок восьмом году к городку будет
проведена железнодорожная ветка; строительные работы
начнутся этим летом. Новые возможности открываются
перед городком, перед колхозами, перед всем районом!
Чкаловский председатель так и кружит вокруг Ивана
Никитича; усы председателя становятся дыбом от
нетерпения, от размашистых планов, от буйных
хозяйственных мечтаний. И другие люди, встречающиеся у
Горельченко, говорят о вокзале, пакгаузах, холодильниках, об
асфальтированной трассе от вокзала через весь город...
Расти городку, цвести городку, приумножать свое
достояние!
— Ну-ка, старожилы,— говорит Горельченко,— ну-ка,
местные уроженцы, почему у вас до сих пор не было
железной дороги, а у костровцев была, кто скажет?
Никто не может сказать.
— Ладно, старожилы, ладно, местные уроженцы.
Послушайте лекцию из истории города. В области
раскопал, в архиве. Три четверти века назад строили
дорогу через нашу область — тогдашнюю губернию,— й
дорога эта, по первоначальному проекту, должна была
пройти через наш город. Но — заартачились окрестные
помещики: не надо нам, и без того, дескать, после
освобождения крестьян жизнь стала неустойчивая; дайте
хоть кой-как дожить в тишине, не рушьте дедовских
гнезд... Темные люди были помещики. .
Послали петицию в Петербург. Петиция в архиве
не сохранилась, только следы ее, а жалко: то-то, должно
быть, было произведение... Помещики здешние — что,
люди маленькие, никто на их петицию не обратил бы
внимания, но у некоей госпожи Ломакиной, местной
такой Коробочки, племянник был при дворе, влиятельное
лицо; по тетушкиной просьбе замолвил там кому-то
словечко; благо ему это, как говорится, ни копейки не
стоило... Дворянскую петицию уважили.
Вот и прошла дорога за тридцать верст от города,
через село Кострово. А как пустили ее в эксплуатацию
и стало Кострово расти не по дням, а по часам, и
тамошние землевладельцы стали втридорога сдавать свои
участки,— взвыли в дедовских гнездах блюстители
тишины! Бона что наделали! Сами себя ограбили! А всему,
дескать, злу корень — старая дура Ломакина с ее
племянником... Кричали, ругались, потом сочинили новую
петицию: мы передумали; пускай дорога и у нас будет,
мы согласны. Но уж^ на это послание ответа не лоследо-
вало. И остался город—как-никак административный
центр — от дороги в стороне.,.
Горельченко рассказывает с живостью, глаза его
жмурятся веселой улыбкой. Ласково и внимательно
смотрит на мужа Анна Сергеевна, и ее бледное лицо тоже
улыбается..,
Тихими темными улицами Коростелев идет домой.
В теплой тьме перестукиваются невидимые капели. В их
перестуке обещание, надежда, радость. Полным-полно
надеждами сердце Коростелева, и всему-то хорошему и
высокому раскрыто оно, это простое сердце. Идет
Коростелев один, но в каждом домике, за запертыми
ставнями, чувствует присутствие людей. И в полях тоже
люди, людские жилища. И по всей земле советской —
люди, с которыми связан едиными чаяньями и делами:
сокурсники ли, с которыми учился; однополчане ли,
с которыми плечо к плечу отстаивал все, что дорого
в жизни; те ли, которых знаешь понаслышке о великих
их трудах на заводах, в шахтах, в поле... Может быть,
и они, в эту самую ночь слушают перестук капелей и
улыбаются своим надеждам. И в далекой Москве, может
быть, отворил окошко, закурил трубочку, заслушался
перестука капелей самый драгоценный в мире человек,
любовь и слава народа — Сталин... Громадная, громадная
земля кругом, громадная, громадная весна на земле!
Коростелев делает крюк, проходит по Дальней улице,
мимо е е темных окон.
Спи, моя хорошая. В чистом и радостном труде
прошел твой день, и сны тебе, должно быть, снятся легкие,
веселые. И как это так,— жила ты и жила, и я не
думал, как ты живешь, какая ты, хорошо тебе или плохо...
И вдруг стала ты мне близкой навеки, и я уже не смогу
перенести, если тебе будет плохо,— почему не смогу,
с чего это вдруг, как же так устроено?..
Вот как началось: я шел по улице и совсем не думал
о тебе, и вдруг вижу — ты стоишь у калитки. Не чужая
и гордая, как в ту встречу на дороге, а простая и
печальная. Без чулок, и прическа рассыпалась... Я
оглянулся, ты смотрела на меня твоими глазами...
В тебе радость. В тебе ясность и нежность, и
молодое материнство, и женская прекрасная тишина. Это
правильно, что ты учишь маленьких детей. Да, ты
именно должна учить маленьких детей! — и дети вырастут
хорошими. И именно в таком доме, с такими
ставенками, ты должна жить. И городок — не придумать для
тебя лучше. И Сережа — как раз для такой мамы
сынишка. Все правильно, в самый раз. Люблю тебя,
Марьяша.
Ну, и что дальше? В гости к тебе ходить? А вдруг
встретишь неласково,— ведь я же сбегу и больше не
приду, и всему конец!.. В кино тебя пригласить, в клубе
повертеться с тобой под музыку?.. Не хочу.
Оскорбительно. Чувства не те. Ты мне разреши сразу сказать
самые главные слова. И ответь: да, нет.
...Как хороший рабочий, старается солнце.
Стрельнули из земли иглы молодой травы, взбухли почки на
деревьях, и перед окнами конторы, на припеке, дерзко
расцвел первый одуванчик.
Лукьяныч ладит новый челн.
Еще зимой, по санному пути, к субботинскому дому
подвезли на специально сколоченных санях огромное
бревно; тянула его тройка лошадей. Лукьяныч вышел
из дому, важный; обошел бревно, пощелкал — сухое ли;
спросил:
— То самое, что я выбрал?
— А как же, Павел Лукьяныч! — сказали возчики. —
Вот же ваша отметина.
— Ладно, выпрягайте,— сказал Лукьяныч.
Возчики отпрягли лошадей и уехали. Бревно с
санями осталось на улице.
Наступила оттепель, снег подтаял, осел; осели и сани
с бревном. Весенняя грязь была — в грязь оседали сани.
Дожди шли, мороз ударял, солнце грело — бревно
мокло, покрывалось ледяной коркой, оттаивало,
обсушивалось на ветерке.
Когда грязь подсохла, Лукьяныч взялся за работу.
Придя из совхоза домой, он надевает старые брюки и
свитер и идет к своему бревну. Бревно надлежит
остругать, выдолбить, обточить, осмолить. Хватит работишки
на всю весну.
Тетя Паша сидит у ворот на лавочке и смотрит, как
работает муж. Она закончила на сегодня все свои дела,
настал ее час отдыха. Отдохнуть бы вместе: сели бы,
двое стариков, поговорили дружно... Поговоришь!
Когда, вот именно, жена свободна, он, вишь, как взялся
трудиться! Летят щепки, стучит топор, шуршит рубанок,
сам весь в поту — видели стахановца?
Тете Паше хочется сказать ему что-нибудь обидное.
— Удивляюсь,— говорит она, когда он наконец
останавливается отдохнуть и топор умолкает,— кто это у
чкаловцев выдал тебе такое бревнище? Небось,
незаконно. Небось, как откроется, под следствие пойдет.
— Ты под следствие пойдешь,— замечает
Лукьяныч.— За клевету. Это мой гонорар за красоту баланса.
— Из него что дров можно напилить,— говорит тетя
Паша.— Кубометров шесть, право. Или не будет шести?
Всё бы для жизни, для дела, а не для глупости.
— Тебе поручить управление,— говорит Лукьяныч,—
ты бы и дома, и пароходы, и фабрики попилила на
дрова.
— Небось, когда я была молодая, ты со мной целый
вечер, бывало, просиживал.
— А я сам молодой был да глупый; вот и просиживал
целый вечер без всякого дела.
— То у тебя сверхурочные, то по колхозам завеешься.
Мало жалованья, что ли? Все жадность — где бы еще
сорвать сотню..,
— Грешный человек,— говорит Лукьяныч,— люблю
поработать, люблю заработать, люблю, чтобы в доме
была полная чаша.
— Ты меня любил,— говорит тетя Паша, пригорю-
нясь.— И я тебя любила.
— Действительно, было такое дело.
— А какая я была душечка! Уж какая я тебе
досталась лебедушка! Похмню, как я на ярманку оделась,
когда тебя первый раз встретила. Юбка зеленая, галун-
чиком обшитая, а кофта китайской кисеи, на рукавах
в четыре рядка оборочка, и лента в косе вишневая...
— А где та лента? — спрашивает Лукьяныч.— Я ж ее
тогда у тебя на память выпросил. Она тебе не
попадалась?
— Грубиян, право грубиян. Пугалище. Ничего не
помнит, У меня та лента спрятана. С венчальными свечами.
— А, это ты молодчина, что спрятала. Ты мне ее как-
нибудь покажи.
— Вот так и прожила всю жизнь с грубияном
непомнящим. Чем бы посидеть, чайку попить не спеша, по-
беседоБать, повспоминать...
— Видишь, Пашенька, тут разница психологии,
мужской и женской. Женщина, лишившись молодости,
интересуется главным образом повспоминать. А мужчина,
если он настоящий мужчина, и в преклонных годах орел.
У него в поле зрения и работа, и политическое
положение, и благородный спорт.
— Орел. Спортсмен какой, посмотрите на него. Всю
улицу загородил бревнищем. Шоферы ругаются, что
проезд закрыт. Спорт.
— Однако довольно, пожалуй,— говорит Лукьяныч.—
Побеседовали, повспоминали — время поработать.
И он берется за рубанок.
Этот разговор начался лет двадцать назад. Они ве-
дут его вполголоса, с прохладцей, незлобно. Если бы в
какой-то день разговор не состоялся, оба заскучали бы и
опечалились.
Время сева и свадеб. Закладываются фундаменты
новых семей и новых зданий.
Отремонтируем две сушильные печи, вышедшие из
строя в годы войны, доведем выпуск кирпича до двух
миллионов штук. Будем строить новые конюшни на всех
фермах. Завод-шеф прислал рельсы, механизируем
вывозку навоза со скотных дворов: от дворов на поля
проведем рельсы и пустим вагонетки. Вагонетки Алмазов
делает в своей мастерской. Вот человек оказался тосин
муж! В прорабы его надо перевести. На глазах растет.
Как обучил молодых! Моментально соображает всякое
дело, касающееся до строительства. О нем уже
прослышали, к нему в ученики просятся молодые люди,
желающие научиться столярному и плотницкому
мастерству.
В райцентре стучат молотки: две улицы мостятся,
Коммунистическая и Первомайская. По этим улицам
будут ходить новые автобусы, обтекаемой формы, для
них строится новый гараж. Электростанция стоит в
лесах, на капитальном ремонте. Двигатель, говорят,
привезут новый, на весь район хватит мощности,— ставь
столбы и тяни проволоку куда хочешь. Горельченко
ходит по городу, жмурится, шутит, мурлычет песню: «А мы
пидем в сад зеленый, в сад криниченьку копать».
Ждем станка, обещанного Даниловым. Станок для
• выделки черепицы, и уже появился на нашем горизонте
неугомонный председатель колхоза имени Чкалова.
Сидел у Коростелева в кабинете, поигрывал пальцами по
столу: «черепичка вам, черепичка нам». Нет, дорогой
товарищ. Помню, как вы с нами прошлый год обошлись.
Так между людьми не делается.
— Больно злопамятны, неужели полностью