овсам.
«Значит,— думает Нюша,— впустую цвела-расцветала
любовь...»
Проснулись птицы; ликующий щебет несся из рощи.
«И чем она его приворожила? Ничего в ней нет такого
осо-бенного...»
Они вышли к кирпичному заводу. Рабочий день еще
не начался, нигде ни души; из труб больших печей, в
которых вчера обжигали кирпич, еле заметный сочился
дымок, и пахло гарью. Цвели ромашки. В карьерах ярко-
коричневые срезы глины. «Большие какие ромашки», —
подумала Нюша, сорвала ромашку и воткнула в волосы
над ухом. И Таня сорвала ромашку и воткнула в
волосы...
«Совсем ничего особенного. И это несправедливо. Это
самое обидное! Он пожалеет. Мы еще увидимся, и он
пожалеет. Эх, подумает, не ту полюбил, было б мне Нюшу
полюбить... Так, значит. Не вышла у меня любовь. Но
все другое выйдет, вот выйдет же, хоть бы что тут! В
соревновании моя победа, и во всем дальше будет моя
победа, я докажу! Вот такими слезами еще поплачет
Дмитрий Корнеевич, что меня упустил!»
«ЗвО'Ннн... Звоннн...» — донеслось издалека. Это
утренний сигнал к началу работ; подает ею сторож на второй
'ферме, ударяя молотком о стальную рельсу.
— Пошли, Нюшечка, обратно, — жалостным голосом
сказала Таня. —Мне на работу время.
— Иди, — сказала Нюша, — я еще пройдусь.
Она пошла через город. Улица Дальняя. «Вот в этом
доме она живет. Красивенькая, конечно. Ну, и что?
Только что уезжать надо, а то бы еще поборолись, Марьяна
Федоровна! Еще неизвестно, чья бы взяла.
Образованные вы и красивенькие, а еще ни-че-го
неизвестно...»
Марьяна Федоровна в этот час сладко спала. Сни-
лись ей счастливые сны, и не знала, не ведала она о том,
что мимо ее дома, по другой стороне улицы, прошла
маленькая девушка с горем в сердце и с обидой против
нее.
На левом берегу, в тишине, под теплым бархатным
ветерком медленно похаживали коровы. Среди них Ню-
ша разыскала Стрелку.
— Ну, прощай, — сказала она. — Не забывай.
Стрелка перестала щипать траву и повернула голову
к Нюше с тем довольным, разнеженным видом, какой
бывает у жиеотных на летнем пастбище.
. — Да, вот уезжаю, да! — звенящим голосом сказала
Нюша. — Не я теперь с тобой буду, да, да. А ты ничего
не понимаешь!
Стрелка махнула длинным хвостом и вдруг
замычала — так тревожно и грозно, что со всех сторон
послышалось ответное взволнованное мычанье. Нюша
засмеялась, заплакала и пошла проститься с другими своими
коровами...
На обратном пути, уже в послеобеденный час,
усталая и заплаканная, она еще раз забежала в
профилакторий.
Настасья Петровна очень занята: двадцать семь
новорожденных телят! Все-таки она оторвалась от работы
и постояла с Нюшей на порожке. Солнце пылало и
палило, и у Настасьи Петровны сами собой зажмурились
глаза, когда она вышла из пахнущей свежим сеном
прохлады профилактория.
— Едешь?
— Еду, — вздохом уронила Нюша.
— А грустить не надо, — сказала Настасья
Петровна. — Сколько раз еще приедешь и опять уедешь. И
проводы, и встречи — все еще будет.
— Все будет, правда? — переспросила Нюша,
перебирая концы пояска.
— Все.
Нюша коротко, глубоко вздохнула и обняла Настасью
Петровну.
— До свиданья, — сказала она ей в плечо.
...Под вечер линейка, запряженная добрым
жеребчиком, стояла около дома. Степан Степаныч укладывал
поудобнее сено и накрывал его ковриком: лучший выезд
'предоставил совхоз для Нюши. Девушки, пришедшие
проводить, стайкой стояли в сторонке.
Степан Степаныч вынес чемодан, а мать кошевку с
едой; ручки кошевки были связаны вместе, чтобы еда
не растряслась и не выпала; горлышко бутылки, бело-
мутное от молока, торчало из кошевки.
— Молочко-то спеши выпить, — сказала мать, — а то
не скисло бы.
— А ты его кипятила? — спросил Степан Степаныч.
—• Нет, — сказала мать, опустив руки. — Не кипятила.
— Кипяченое не скиснет, — сказал Степан Степаныч.
— Как же я вскипячу, — сказала мать, — она
кипяченного сроду не пьет.
Они говорили взволнованно и серьезно, будто нивесть
что зависело от этого молока.
Торопливо подходила Таня, вся красная: красная
кофточка, красное лицо, красная роза в руке.
— Ой, жара! — сказала она.
— Да, — сказал Степан Степаныч.— Лето берет свое.
—• Зима лучше, — сказала Таня. — Вот не знаю
почему — чем холоднее, тем мне дышится легче.
— Зима хороша, — сказал Степан Степаныч, — а лето
все же лучше.
И О'ни стали обсуждать этот вопрос. И девушки
приняли участие в разговоре. Нюша слушала, горько
сложив губы: вот всегда так — когда уезжает кто-нибудь,
то все молчат либо говорят о чепухе, и никто не гово-
рит о главном. Одна Настасья Петровна сказала о
главном.
— Ну, время! — сказал Степан Степаныч.
Нюша сидит, поставив ноги на подножку, боком к
жеребчику, спиной к отцу. Отец говорит: «Н-но!» — и
жеребчик, рванув, трогает. Нюша смотрит — девушки бегут
за линейкой, машут, кричат хором неразборчивое; мать
стоит посреди дороги, а рядом Таня с красной розой;
утирая глаза, тоже крикнула что-то... Нюша подняла
руку, махнула...
Улица поселка пустынна в этот час: люди на работе.
Кончилась улица; сразу за нею дорога уходит в
разливы овса. Две маленькие девочки стоят, взявшись за
руки, на границе овсяного поля и смотрят, как уезжает
Нюша...
Как бы трудно ни отрывался человек от привычного
места, какую большую часть сердца не оставлял бы
там, а есть в самой дороге утешение, и надежда, и
зовущая радость. Вьется дорога среди полей и лугов, поля
и луга веерами кружат от горизонта к горизонту,
ветерок дует в лицо, огромный раздвигается мир, и в этот
мир едешь ты за своей судьбой! Где-то слева фырчит
трактор — «это наш трактор», — думаешь ты. Немного
погодя зафырчало с другой стороны, справа: «это у чка-
ловцев»,— думаешь ты. Вдали над полями попыхивают
частые белые дымки, ветерок донес пыхтенье
локомобиля,— «а это чей же?..» Круглое молочно-е облако
с зарумянившимися перед закатом краями высоко и
недвижно стоит в небе. «Тут остаешься, — думаешь ты,
глядя на облако, — а я — где-то буду завтра?» Ветерок
сначала слаб и горяч, потом усиливается и свежеет:
покуда ехали к станции, солнце село за твоей спиной, и
летние сумерки, смуглые и нежные, опустились на
огромный мир.
В сумерках мягко, неотчетливо рисуются избы и сады
Кострова. За избами и садами в смуглом, по-вечернему
тревожном небе горит один высокий фонарь. Облако,
которое днем было яркобелым, а при заходе солнца
зарумянилось начиная с краев и постепенно стало
густорозовым, — сейчас оно лиловое, стоит рядом с одиноким
фонарем, и кажется, что именно от этого облака ложатся
на землю такие нежные, неуловимо густеющие сумерки...
Тихо, и вдруг за селом, на станции, закричал паровоз, и
тебе показалось — криком заторопил тебя: скорей,
скорей, поспешай за своей судьбой!..
Всадник мчится за линейкой, нагоняя её: встает в
стременах, понукает лошадь, падает на ее круто
выгнутую шею, — торопится всадник! Поровнявшись с
линейкой, сдержал лошадь, засмеялся, блеснув зубами, —
Толя, Анатолий Иваныч.
— Все-таки догнал!
Нюша молча, не удивляясь и не радуясь, Схмотрит на
него.
— Со мной даже не простилась. Захожу к вам,
говорят — уж час как уехала. Как же так — вместе
работали...
Он очень доволен, что догнал Июшу. Едут рядом.
Станция. Толя соскакивает с лошади, берет кошевку и
чемодан и несет на перрон, щеголяя своей силой
(кошевка весит с пуд; чемодан из крепкого дерева — вдвое
больше). Он, впрочем, замечает, встряхивая багаж в
руках:
— Ого, Нюша! А как же ты в городе одна? Тебе
придется взять носильщика.
— Ничего, — говорит Степан Степаныч. — У нее кость
тонкая, а сила есть. Справится.
Он угощает Толю махоркой.
— Спасибо, — говорит Толя и закуривает с
мученическим видом.
— Что, — опрашивает Степан Степаныч, — папиросы
лучше?
— Нет, почему, — говорит Толя. — В общем — одно и
то же.
— Я папиросами не накуриваюсь, — говорит Степан
Степаныч.— Самве сытное курево — махорка, я
считаю.
Нюша смотрит туда, откуда придет поезд. Ей надоели
разговоры бог знает о чем. Пусть скорей придет
поезд.
Показался дымок, потом черная голова паровоза.
Голова увеличивается, приближаясь, — она увеличивается
сначала медленно, потом все быстрее, быстрее, и
кажется, что за нею ничего нет, никаких вагонов. И только
когда паровоз помчался вдоль перрона, тогда
развернулся, стал виден весь поезд, длинные вагоны, полные
незнакомыми людьми, едущими каждый за своей
судьбой. Толя с чемоданом побежал по перрону, побежала
за ним и Нюша, вдруг испугавшись, что не успеет сесть.
В страхе вскочила она на подножку и рассердилась на
проводника, который преградил ей путь и спросил билет
и плацкарту.
Поезд стоял недолго. Едва Нюша, с помощью
пассажиров, положила багаж на полку, как раздался свисток,
что-то громыхнуло, — поехали!
— Нюша, мы здесь! — крикнул Толя в открытое окно.
Она подошла к окну и улыбнулась отцу и Толе. Они
шли за вагоном, потом скрылись. И станционные
постройки скрылись, и человек с флажком на краю
платформы, и Костров о. Всё. Пошли опять разворачиваться
до горизонта поля, поля.
Нюша стояла у окна и думала: «Прощай, любовь,
уехала я от тебя...»
На насыпи стоял человек с ножевкой на плече:
должно быть, шел с работы и остановился, чтобы
посмотреть на проходящий поезд. Человек был молодой
и стройный; ветер трепал его непокрытые темные воло-
сы. На секунду нюшипы глаза встретились с его
главами...
И пролетел поезд, и насыпь пустынна, и первая
звезда в окне — бежит за поездом, не отставая ни на шаг.
«БССР. Колхоз имени Сталина.
Председателю колхоза Ивану Николаевичу Гречке.
Дорогой Иван Николаевич! Я тогда не ответил на
твое дружеское письмо, потому что как раз получил
наказание за нашу с тобой общую ошибку и не до друже-
'ских писем было. Не знаю, как тебе вправляли мозги,
а мне так вправили, что в жизнь не забуду. Ну, да об
этом что распространяться. Ошибки не повторю,
думаю — и ты не повторишь. Долгое время не хотелось
тебе писать и даже думать о тебе, а сейчас вдруг
захотелось. Ты не более виноват, чем я, и между нами могла
бы быть дружба на принципиальных большевистских
основаниях.
И на таковых основаниях — давай дружить!
Поздравляй меня: следуя твоему совету, я привел в
порядок все без исключения сердечные дела...»
Коростелев пишет это письмо на террасе субботин-
ского дома. Время к вечеру, под старым кленом в косом
луче бьется мелкая мошкара, голенастые цыплята с чер-
'Ными крестами на белых спинах вереницей идут в сарай,
«а ночлег.
— Знаешь, Марьяша, он был уверен, что я черт его
знает какой Дон-Жуан.
«Помимо того, еще один серьезный сдвиг в моих
личных делах: принят заочником на биологический
факультет. С осени начинаю учиться. Это безусловно
необходимо! Иначе отстанем мы с тобой, Иван Николаевич, и
через какие-нибудь пять—десять лет не будем годиться
для нашей жизни.
Может, еще встретимся с тобой. Может быть, даже
не раз. Я бы этого хотел. Привет Алене Васильевне и
детишкам. Твой Д. Коростелев».
Наде лучше. У нее было воспаление легких, оно
прошло, через неделю — полторы Надю выпишут из
больницы. У Алмазова лицо посветлело и подобрело, — вишь,
говорят люди, рад, что дочка поправляется... Тося ходит
исхудавшая, с сияющим лицом, притихшая от счастья.
Надечка, балерина ненаглядная, будет жить! И в
горестные дни надечкиной болезни сбылись горячие
желания Тоси: муж-опора, муж-друг и товарищ, муж-глава—
при ней! Хорошо стало в доме: ни ссор, ни тяжкого
молчанья. Заговорит Тося — муж ей ответит; сделает Тося
что-нибудь не так — он простит. Вместе ходят в
больницу проведывать Надю (теперь к ней уже пускают). К
гостинцам, которые Тося напечет-наварит дома, отец
обязательно приложит свои гостинцы — конфеты, пряники.
И так радостно у Тоси на душе, когда о-ни с мужем идут
рядом по дороге в город и несут дочке гостинцы, а люди
замечают и думают: счастье Тосе, хороший муж у нее.
Лукьяныч тоже проведывает Надю и носит ей
шоколадки и петушков на палочке, — а Тося-то его
передразнивала! И учительница Марьяна Федоровна, дмитрий-
корнеевичева жена, ходит в больницу, и сам Дмитрий
Корнеевич, говорила докторша, три раза звонил,
справлялся о Наде. До чего кругом люди дружные, сколько
хорошего в жизни!
Однажды Коростелев сказал Алмазову:
— Товарищ прораб, вы вечером, пожалуйста, никуда
не уходите, я к вам в гости приду. И не один.
Алмазов, придя с работы, сказал Тосе. Она только
что поставила машину в гараж (новый гараж, недавно
законченный) и вернулась домой, а тут известие: сейчас
гости прибудут. Тося кинулась печь ватрушки и пироги
с ягодами. Пироги поспели, а никого не было. Уже
зажгли электричество, и Катя, устав ждать гостей,
заснула, когда пришел Коростелев и с ним Бекишев и Иван
Никитич Горельченко.
Алмазов встал растерянно, почуяв необычное.
Коростелев вынул из карманов галифе две бутылки и смаху
поставил на стол:
— Закуска, вижу, готова. Умница Тося, сообразила!
Бекишев сказал, улыбаясь:
— Вы нарушаете условленный порядок.
— Нет, товарищ парторг, сегодня давайте без
торжественной части!
— Доклад сделать придется. Без этого не обойтись.
— Ладно, коли так. Слово имеет товарищ Бекишев.
Бекишев, улыбаясь:
— Лучше товарищ Коростелев. Ему по штату
положено.
— Вы садитесь! — взмолилась Тося.
Гости сели. Коростелев откупорил бутылку и налил
водку в стаканы.
— Слово имею я. Товарищи, по инициативе парторга
Бекишева был произведен подробный анализ наших
достижений и ближайших перспектив. Анализ был
осуществлён нашей замечательной бухгалтерией под
руководством товарища Бекишева. И стала ясна, между
прочим, такая вещь, что в этом году у нас есть полная
возможность, при наших кадрах и запасах материала,
осуществить пятилетний план строительства по совхозу
на восемьдесят пять процентов, то есть всего
пятнадцати процентов будет нехватать до полного выполнения.
— Неточно выражаетесь, — сказал Бекишев. — Не
только есть возможность, но это, так сказать, неизбежно
при нынешних темпах работы наших строителей.
— Не перебивайте докладчика, — сказал
Коростелев. — И вот мы, товарищ Алмазов, пришли вас об этом
известить и принерти товарищеское большевистское
спасибо человеку, в короткий срок обучившему такие кадры.
— Постой, — сказал Горельченко. — Значит,
пятилетний план по строительству вы закончите в первой
половине сорок восьмого года?
— Безусловно, — сказал Бекишев.
— Выходит, — сказал Горельченко, устремив свои
черные глаза на Алмазова, — вы через год будете в
следующей пятилетке? Мы еще в этой, а вы махнете в
будущую?
— Выходит, так,— подумав, сказал Алмазов. v
— Будете работать в счет тысяча девятьсот пятьдесят