станок на рельсы и по рельсам подвели к слегам. По
слегам станок перешел на площадку... Скоро сказка
сказывается, да не скоро дело делается — в назначенный
железнодорожниками срок все равно не управились,
только часам к пяти вернулся Алмазов домой.
Ни Тоси, ни детей не было. «И посплю же я
сейчас!»— подумал Алмазов. Есть не хотелось — в
Кострове заправлялись, директор угощал в станционном
буфете. Только воды выпил, свежей, прохладной:
наклонил ведерко и прямо из ведерка пил, долго, жадно.
Разделся, переменил белье, лег на кровать, с наслаждением
распрямил тело — сейчас бы уснул, но вдруг постучали.
Пришел парнишка из стройбригады и принес письмо.
Конверт мятый, на конверте ни марки, ни настоящего
адреса, просто написано карандашом: «Совхоз «Ясный
берег», Алмазову». Парнишка сказал, что письмо принес
еще утром незнакомый человек, велел передать срочно
и только в собственные руки; бригадные ребята
несколько раз забегали к Алмазову, но не заставали.
Алмазов разорвал конверт, прочел...
— Ладно,— сказал он.— Иди.
Когда парнишка ушел, Алмазов перечитал короткую
записку, окончательно все понял и дрожащи-ми руками
стал одеваться.
Какие шутки шутит судьба! Она в Кострове со
вчерашнего вечера, ищет его, зовет повидаться, а он
полдня провел в Кострове, и они не встретились.
Уезжает вечерним поездом. Поезд отходит в
одиннадцать. Сейчас полшестого, не больше. Успею. Увижу.
Был уже за порогом, вдруг заметил, что плохо
надета портянка, сапог трет ногу. Этак через два
километра охромеешь и никуда не дойдешь. Вернулся, надел
портянку как следует. Можно идти.
По той же дороге, по которой он сегодня дважды
проехал на грузовике, в Кострово и обратно, он шел
теперь пешком, солдатским, ровным шагом, выбрасывая
руки.
Он считал, что она и думать о нем забыла.
Уславливались, что будут друг другу писать, до востребования.
Он написал два письма, она не отозвалась ни словечко-м.
Сколько ни справлялся в городе на почте — ничего не
было на имя Алмазова.
А тут позвала: «Извещаю тебя, что я нахожусь на
станции Кострово, проездом, вчера вечером приехала и
сегодня вечерним поездом еду дальше, приходи
непременно, для той цели задержалась на сутки, чтобы
повидаться».
Чтобы повидаться!
«Меня женщина пустила переночевать, так что ищи
меня в общежитии железнодорожников, шестая комната
во втором этаже. Остаюсь любящая тебя...»
Остаюсь любящая тебя. Была и осталась . любящая.
Рана моя вечная, незаживающая! Как же, как же я был
там, в двух шагах от этого самого общежития, в двух
шагах от тебя, и не знал, и не встретились…
Снится, что ли?
В незнакомой, чужой комнате сидит дорогая
женщина, любовь, друг, жена. Она готова в путь: увязанная в
холст корзина у ее ног, черная в розанах шаль
наброшена на плечи. Венцом сияют вокруг лица туго
уложенные косы.
Младенец спит у нее на коленях.
— Сын?
— Сын.
— Сколько ему?
—• Семь месяцев скоро.
— Звать как?
— Егорушка, Егорка. Егорий означает — победитель.
Слов у них мало. Что тут слова. Только смотрят друг
на друга не отрываясь.
— Далеко едешь?
— Далеко. К свекрови.
— Какой свекрови?
—¦ Мужней матери. Она ласковая ко мне. Ребеночка
хочет повидать.
Что ж это такое — бабья подлость или бабья высшая
мудрость?
— Получила отпуск — дай, думаю, съезжу к старухе,
погощу.
— Не гадал уже видеть тебя.
— Надумала повидаться. Соскучилась... Здешняя
хозяйка очень хорошая, в комнату пустила и билет мне
перекомпостировала, якобы я с ребеночком отстала от
поезда... Письма скучные твои.
— Письма что.
— Все-таки пиши иногда.
— А ты?
— Я плохо пишу.
— Ты замечательно пишешь!
— Откуда ты знаешь?
— Записку твою читал.
Она засмеялась:
— Глупый...
И уголком шали смахнула слезинку.
— Ничего, родной, не поделаешь. Трудно, а надо
пережить. Ты молодцом смотришь, загорел, поздоровел...
Твои живы-здоровы?
— Ничего.
— Мой вахтером служит, приспособился к делу. У нас
же на заводе, в проходной. Все помаленьку
образуется...
Стукнули в дверь:
— К поезду выходите, время.
Она встала.
— Эко горе, не покормила. Придется в поезде
покормить. Вот чайник, ты мне наберешь кипятку? Люблю
ездить, а с ребенком хлопотливо все же, особенно летом:
сквозняки.
— Слушай! — сказал он. — Что я хотел тебе сказать?..
Да: я больше не согласен переносить, чтоб ты не
писала. Знать, что ты на свете живешь, и то ладно.
Она поднесла к нему спящего ребенка и строго
сказала:
— Поцелуй его.
Он поцеловал маленькое теплое личико. Судорога
свела горло..,
— Прощай. Пиши веселей. Может, еще удастся
свидеться через сколько времени...
...И поезд ушел.
И вот и все.
Шагай, Алмазов, обратно.
В пути он почувствовал страшную усталость и присел
отдохнуть на холмике у дороги.
Пепельный, светлый вечер лежал над полями. Тихо
качались травинки. Кузнечик трещал. Сиротливо
показалось кругом Алмазову, и сиротой бездомным
почувствовал он себя.
Все люди, наработавшись, идут домой, а ему идти
некуда. Где его дом?
Травинки закачались сильней, ветер донес издалека
мерный стук колес: тах-тах-тах-тах... тах-тах-тах-тах...
Это ее поезд уходит.
«Так нельзя», — подумал вдруг Алмазов.
Жить так нельзя. Одна дорога должна быть у челове-
ка. К одному чему-то надо прибиться, на одном
успокоиться.
И опять стихли травы.
Устал я, понимаешь. Не по мне это.
Выбирать надо.
Устроить душу, устроить жизнь.
Жить надо.
Ночь глубокая, а дверь в доме настежь, женские
голоса разговаривают на крыльце:
— Ты, Тося, не расстраивайся. Еще спасибо скажи,
что так обошлось.
— День-два подержат — и выпишут.
— Да жар-то, сорок и две десятых, — говорит убитый
тосин голос.
— От перепуга жар. От такого перепуга разрыв
сердца может быть, не то что жар.
Что случилось?
— Вот муж пришел, — говорит голос на крыльце, —
успокоит жену. Вдвоем какая хочешь неприятность
легче. Ложись, отдыхай, Тося. Сном нервы
утихомирятся. Этих ребят пока вырастишь — наплачешься с
ними...
Две женские фигуры спускаются с крыльца. Алма-
'зов входит в дом. Горит электричество. Тося сидит в кух-
¦не, положив плечи и голову на стол. Катя в рубашонке
сидит на кровати, смотрит большими глазами. Нади
нет.
— Тося, что такое? Где Надя?
Тося поднимает серое лицо.
— Балерина-то наша... — говорит она и опять
опускает голову на руки.
— Надя утонула, — говорит Катя. — Ее положили в
больницу. У нее сорок и две десятых.
Алмазов садится к столу. Его не держат ноги,
— Постойте. Тося, ты была в больнице?
—• Была, — синими губами отвечает Тося, — так не
пускают к ней. Температуру сказали, а в палату не
пускают. При мне докторша по телефону в область
говорила, какое-то лекарство затребовала, я не поняла.
Что-то они страшное думают и скрывают. Я говорю:
скажите, ведь мой ребенок, я имею право знать! А они
говорят: «Идите, мамаша, домой, завтра выяснится». Голову
бы я себе разбила, если ей не жить! Никого мне нет
дороже Надечки!
Последние слова она прокричала в голос. Прокричав,
зарыдала отчаянно, со стонами и выкриками: «Надечка!
Надечка!»
Алмазов слушал эти крики, они били его по лицу.
Теперь, когда Надя чуть не утонула, когда она больна
(не может быть, чтобы умерла; это тосины страхи; а
вдруг умрет?) — теперь ему, как и Тосе, казалось, что из
всех близких она самая близкая и дорогая; что он был к
ней несправедлив — мало любил; мало жалел, мучил
придирками, не воспитывал, не уберег — кругом вино
ват! — что свет померкнет, если не станет Нади, дочки,
девочки с серо-зелеными глазами, обведенными темной
каемочкой.
Он смотрел на тосину опущенную голову,
содрогающуюся от рыданий, и явственно видел сединки в ее
волосах, — раньше не видел, — и знал, отчего до времени
стала седеть Тося.
И понимал, какое было бы преступление — оставить
девочек, оставить Тосю, с ее материнством, ее сединками,
ее тревогами и скорбями. И так их было жалко —
разрывалось сердце.
— Ну, будет, — сказал он. — Будет, Тося. — И,
подойдя, погладил ее по волосам.
Она вся сникла от его прикосновения; рыданья стали,
тише. Он гладил, гладил ее волосы, пока она не стихла
совсем.
— Теперь пойди, — сказал он, — отдохни. Утром
вместе пойдем в больницу.
Он отвел ее в комнату. Она упала на кровать и сразу
уснула. А он сидел рядом, курил и думал: что бы ни
было — не уйти ему отсюда; из этого жилья, от Тоси, от
Нади и Кати, — что бы там ни было — душой не уйти.
Спит в столовой рыженькая Фима, укрытая четырьмя
одеялами. Прикорнув возле нее, уснула Марья
Васильевна, фимина мать. Из-за лукьянычевой двери доносятся
длинные мучительные «а-а-ах!» — это Лукьяныч
переживает свой позор и свою потерю.
Марьяна вернулась из больницы; в чулках, сняв
туфли в передней, проходит в свою комнату.
Сережа спит, а лампа на столе зажжена, чтобы
Сереже не было страшно, если проснется. Лампа заслонена
бумажным щитом, чтобы свет не разбудил Сережу. Весь
раскинулся Сережа, одеяла' сбиты, с подушки сполз...
Марьяна поправляет одеяла, кладет сережину голову на
подушку, целует в темя; при этом она рассказывает ему,
что происходит: «Глупый, глупый, одеяла сбил, с
подушки сполз, подушка сама по себе, он сам по себе, мама
уложит на подушку, мама укроет, глупый, глупый...»
Она задумалась, держась за изголовье кроватки и глядя
на сына; лицо ее стало суровым. Эта разлука, которая
чуть-чуть не совершилась, была бы ужаснее всех
разлук. Сережа метнулся, заплакал тоненько, смешно — во
сне; давешнее ему снится... Спи, милый, милый, мама тут,
свет горит, ничего не страшно!
Шаги, осторожный стук в дверь.
— Войдите, — сказала Марьяна.
Она знала, что это Коростелев. Весь вечер знала, что
сегодня он придет. И он пришел, хоть поздно. Не
побоялся придти в поздний час.
Робко сгибая спину, на цыпочках подошел к кроватке,
заглянул:
— Спит... Жара нет?
— Нет.
— V тосиной девчушки тридцать восемь и восемь.
Опасались менингита. Теперь говорят — не менингит.
— Я знаю. Я только что из больницы.
— Ну! Была? Я звонил. Менингит — это очень страш-
йо?
— Очень. Слава богу, что не менингит.
— Подумай, что могло быть. Ты подумай.
— Все мой. Сережка.
— Ну да?
— Из-за него опрокинулся челн. Я как чувствовала,
ты знаешь, что нельзя его пускать. Я виновата.
— Милая ты, да в чем ты можешь быть виновата, ты
и твой Сережка...
Их руки рядом на изголовье кроватки.
— Марьяша! — говорит Коростелев и кладет горячий
лоб на марьянину руку.— Я тебя полюбил. Не прогоняй
меня.
Через два дня прошла гроза, и началось настоящее
лето со знойными днями и теплыми вечерами.
Теплым вечером в полях звучит то удалой, то
грустный голос гармони. «Степан Степаныч играет», —
говорят люди, заслышав этот голос. В красном уголке
веселье на всю ночь — провожают Нюшу, завтра она
уезжает учиться.
Девушки устали танцовать и расселись, утираясь
платочками, вокруг Степана Степаныча. Спели любимые
песни: «Катюшу», «Москву мою», «Вышел в степь
донецкую парень молодой». Потом Степан Степаныч
заиграл старинные романсы. «Не шей ты мне, матушка,
красный сарафан», — радостным хором запели девушки.
Это был любимый час Степана Степаныча: когда
молодежь, устав носиться по залу, льнула к его гармони. Они
могли петь до утра.
Нюша сидела между Таней и Анатолием Иванычем,
румянец горел на ее скулах. То она громко хохотала,
то глаза ее блестели слезами в свете лампочек...
Ну-ну, не горевать! Он все равно будет мой. Чья
любовь приравняется к моей любви? Уеду и приеду, и он
будет мой. Эй, вы еще не знаете Нюши! Чего захочет
Нюша, того и добьется! «Рано мои косыньки на две
расплетать...» Подождешь, мой золотой, красивенький!
Слезы, слезы, слезы,
Лейтесь, слезы, тише... —
пели девушки. И Анатолий Иваныч, Толечка,
подтягивал застенчивым неверным баритоном: