ответственный участок народного хозяйства...
«Куда он ведет?» — подумал Коростелев.
— Мы не первый раз видим товарища Коростелева на
бюро. Но до сегодняшнего дня он присутствовал тут
как гость.
Тяжелые горячие глаза поднялись и смотрели в глаза
Коростелева — зрачки в зрачки.
— Разве не так?
Коростелев почувствовал, что краснеет. Он
попробовал вывернуться:
— Не понимаю, Иван Никитич...
— Нет, понимаете. Прекрасно понимаете! Именно как
го-сть сидели, скучая и не слушая, .пока мы занимались
делами района. Я, бывало, смотрю и думаю: зачем
он пришел? Неудобно не придти, когда райком
приглашает?
— Я новый человек в совхозе «Ясный берег», —
сказал Коростелев, краснея еще гуще, — не успел
освоиться...
— Бросьте. Если вы потрудитесь посмотреть кругом,
то увидите, что тут добрая половина людей — новые
работники. Война так распорядилась. Вы, кроме вашего
совхоза, ничего не хотите знать. Заказы района для
вас — посторонние заказы. Заботы района для вас —
посторонние заботы. Отсюда один шаг к тому, чтобы и
заботы государства стали для вас посторонними —
заботы советского государства.
Очень тихо стало в комнате, никто не шевелился, не
закуривал; слушали Горельченко и смотрели на Коро-
стелева.
— Только сегодня вы здесь заговорили. С
увлечением, со страстью! И мы слушали внимательно. И
поддержку вы здесь получили. И урок вам дали: не только
о себе думать. Очень хорошо, что вы любите свое
предприятие. Но раз вы член партии — потрудитесь жить
жизнью вашей партийной организации! Иначе, вот
именно так появляются самодовольные деляги с раздутыми
портфелям... Пойдете по этой дорожке — в
обывательщину скатитесь, в узкий практицизм, разменяете на
копейки великие наши идеи, проспите громадные процессы,
которые происходят в стране!
Горельченко встал и прошелся в узком промежутке
между печью и столом.
— Мы, коммунисты, передовой отряд. Отвечаем перед
Сталиным, перед народом за все, что делается в районе.
Не выбивайтесь из рядов. Нельзя нам разобщаться;
нельзя терять из виду единую цель. Подумайте об этом,
товарищ Коростелев. Подумайте о своем месте среди
нас, и о нашем месте в вашей жизни, и о нашей общей
роли в жизни государства... Слово для доклада имеет
председатель колхоза имени Чкалова.
Заседание продолжалось. Коростелев рассеянно
слушал и рассеянно следил за рукой секретарши, писавшей
протокол. Мысли его были заняты тем, что сказал
Горельченко. «Неужели я действительно плохой член
партии? Неужели деляга? Это он сгоряча. Ом умный,
насквозь меня видит, но тут он неправ. Мне в партию
сердце идти приказало...»
Доклад за докладом. Весь район держит экзамен
перед посевной. «Вот от партучебы я отбился, надо навер-
стать; попрошу Бекишева, пусть подберет литературу.
Большие требования Горельченко предъявляет к людям,
очень большие...»
После заседания председатель колхоза имени Чкалова
вышел с Коростелевым и Бекишевым.
— Когда заедете к нам, — спросил он,— чтобы
договориться?
— Уж это вы к нам заезжайте, — сказал Коросте-
лев. — Оборудование-то наше.
— А рабочая сила чья? — съехидничал было чкалов-
ский председатель. Но, вспомнив грустно-задумчивые
лица других председателей, спохватился и сказал
миролюбиво:
— Да что спорить. Зайдемте в сквер, посидим на
лавочке, обсудим в общих контурах, — кирпич-то нужен и
нам, и вам!
— Нужен, — согласился Коростелев.
И они зашагали к скверу.
Еще светло было на улице, а в конторе горели
настольные лампы. Старший зоотехник Иконников сидел у
своего стола и медленно писал в большой книге.
— Добрый вечер, — сказал Коростелев.
— Добрый вечер, — ответил Иконников.
— Что нового? — спросил Коростелев.
— Семнадцать отелов, — ответил Иконников. — Это по
первой и по второй ферме; с третьей еще не поступили
сведения. Хлопотливый был день.
«А тебе что за хлопоты? — невольно подумал
Коростелев.— Не ты принимал телят. Принимал только
сводки — без отрыва от кабинета».
— И кто же сегодня разрешился? — спросил он. Ему
хотелось установить с Иконниковым товарищеские отно-
шения: должен бы Иконников быть ему ближайшим
помощником, опорой во всех делах.
— Вот, прошу, — ответил Иконников и придвинул к
Коростелеву книгу. Коростелев просмотрел записи:
клички маток, вес телят, точное время рождения... Красиво
поставлен у Иконникова учет; самый дотошный
инспектор не придерется.
— Здорово! — сказал Коростелев. — Еще, значит, на
семнадцать голов вырос наш шлейф!
«Неужели он не спросит, что было на бюро? Неужели
ему это не интересно? И ведь старый работник...»
Лезвием от безо-пасной бритвы Иконников осторожно
чинил карандаш, заботясь, чтобы стружки падали на
специально подложенный листок бумаги, а не разлетались
но сторонам. «До чего не идет ему это занятие.
Такому мужчине в расцвете сил, с такими плечами, горы
ворочать, а не карандаши чинить...»
«А может, стесняется спросить, ждет, чтобы я сам
рассказал?»
— Ну, были мы сегодня на бюро, — сказал
Коростелев.
— Да? — спросил Иконников.— И какие результаты?
— Неплохие результаты. Кирпич будет, новые
телятники для новых телят будут у нас с вами, Иннокентий
Владимирович!
Иконников взял бумажку кончиками пальцев, бережно
сдунул в корзину стружку и графитную пыль и, открыв
ящик стола, достал пакетик. ч
— Отрадные вести. Закусить не желаете?
— Спасибо. Пообедал.
— Я, с вашего разрешения, закушу,— сказал
Иконников.— Что-то сегодня обед был неважный.
Иконников—рослый блондин с крупными
правильными чертами лица, причесан на пробор, чисто побрит.
У него очень белые ресницы: белые, длинные и
мохнатые, что-то раздражающее в них,— и руки белые, мерт-
вецкие. Выражение у него строгое, неподкупное. Он ест
сардельку, держа ее торчком и глядя перед собой
холодными глазами.
— Приятного аппетита, — удрученно говорит Коро-
стелев и идет в бухгалтерию к Лукьянычу. С Лукьяны-
чем хоть и приходится ругаться, но зато это человек
страстный, ему до всего есть дело.
Главных страстей у Лукьяныча две: годовой отчет и
челн.
Во время составления годового отчета он просиживает
в конторе ночи напролет, худеет, чернеет, лицо его
выражает азарт, восторг и муку.
Летом он все свободное время плавает по речке на
собственном челне, сделанном собственными руками.
— Это мой санаторий, — говорит он, — моя
физкультура и отдохновение для нервной системы.
Работает он в совхозе пятнадцать лет; прошлой
осенью справляли юбилей.
Сейчас в бухгалтерии заканчивают квартальный
отчет. Яростно, вперебой щелкают счеты. Трещит
арифмометр. Бороденка Лукьяныча и седые его волосы сбились
на сторону, словно их относит ветром.
— Ну, Лукьяныч, все хорошо! — говорит Коростелев.
Лукьяныч мельком взглядывает на него и продолжает
щелкать костяшками.
— Одну минутку, — говорит он. — Нет, не уходите!
Присядьте на минутку, тут аварийный момент. Все
хорошо? Ну, ну. Расскажите. Марья Васильевна, что там
у вас слышно?
— Не могу найти, Павел Лукьяныч, — плачущим
голосом отвечает помбухгалтера.
— Так!—с удовольствием говорит Лукьяныч, не
отрываясь от своего занятия.— Все хорошо, говорите? —
Он то .перебрасывает костяшки (как-то особенно лихо и
щеголевато, средним и безымянным пальцами правой
руки), то записываем итог, то откидывается на спинку
стула и задумчиво смотрит на счеты. Вдруг бросается
на них и снова принимается щелкать,— нащелкал сотни
тысяч, перебрался за полмиллиона,— костяшки так и
летают по проволочкам,— вскидывает руку над счетами,
как пианист над клавишами, и восклицает:
— Прошу убедиться! Вот они где три копейки!
— Где, Павел Лукьяныч? — взволнованно
спрашивает помбухгалтера и, бросив свой арифмометр,
подбегает к Лукьянычу.
— Вот! — Лукьяныч вынимает из-за уха карандаш и
указывает какую-то цифру в табличке.
— Вы подумайте! — говорит помбухгалтера и
набожно уносит табличку к себе на стол.
— Только прошу вас, — говорит Лукьяныч Коросте-
леву,— рассказывайте по порядку, чтоб была полная
ясность картины.
— В общем, Лукьяныч,— раскошеливайтесь.
И Коростелев рассказывает подробно; умалчивает
только о нагоняе, полученном от Горельченко.
— Понимаете — подавай им кирпич, и только! Меня
оторопь взяла: ну, думаю!.. И вдруг является
союзник— колхоз Чкалова—с конкретной помощью.
— И вы сразу согласились! — говорит Лукьяныч.
— Почему же не согласиться?
— Я вас когда-нибудь научу жить? — спрашивает
Лукьяныч.
— Нет, — говорит Коростелев,— Не научите.
— Напрасно, Дмитрий Корнеевич. Если бы я вас под
неприятность подводил; а ведь это все легально и лой-
яльно и в самых скромных размерах. Я сам не одобряю,
если человек разжигает в себе большой аппетит: не при
капитализме, слава богу, живем, ихние нравы нам не по
климату,— мы понемножку, в пределах законности!
— Вот, честное слово, — говорят Коростелев, беря
пресс-папье,— сейчас запущу.
— My что вы наделали, Дмитрий Корнеевич? Зачем
согласились на предложение чкаловцев? Поручили бы
мне.,. Их бы поманежить хорошенько, а потом
предъявить меморандум: рабочая сила — силой, а кроме того,
будьте любезны для наших служащих свининки, меда,
то, се... У них меду — залейся, они же богачи, Дмитрий
Корнеевич, миллионеры, а вы с ними церемонитесь!
— Слушайте, Лукьяныч, — говорит Коростелев,, —
если я узнаю, что вы что-нибудь вымогаете...
Он умолкает, не договорив: девушка-счетовод за
соседним столом навострила ушки, помбухгалтера
перестала крутить ручку арифмометра, — прислушиваются к
разговору... Не надо конфузить старика. При всех
пережитках капитализма в сознании. Лукышыч — великий
специалист.
Поздно вечером Коростелев вернулся домой. Еще
издали увидел — все три окошка ярко освещены. Обычно в
это время мать и бабка уже спали, умаявшись за день.
Кор-бстелев мог бы жить в совхозе; но по
холостяцкому своему положению предпочитал пока оставаться
у матери на обжитом месте, где все подано-принято, не
нужно думать о стирке, топке, стакане чая и прочей
такой ерунде...
Бабка встретила Коростелева в сенях.
— В честь чего это у нас такая иллюминация? —
спросил Коростелев.
— Гость тебя дожидается. Часа три уже сидит, байки
рассказывает.
— Какой гость?
— Приезжий. Фамилию не разобрала.
Гость, услышав разговор, вышел в сени со словами:
— Дмитрий Корнеевич? Очень рад, будем знакомы:
Гречка Иван Николаевич.
— Очень рад, — сказал и Коростелев, впотьмах
пожимая гостю руку.
Вошли в горницу, на свет, и Коростелев был поражен
великолепием гостя: на груди его сияли и переливались
десятка два орденов и медалей. Левая щека была
прорезана наискось глубоким шрамом, у левого уха не бы
ло мочки. Лет гостю было на вид не более двадцати
пяти.
— Садитесь, будьте любезны, — сказал Коростелев.
На столе была постлана чистая скатерть, стояла еда.
— Я их просила кушать, — сказала бабка,— они
отказались, ждали тебя.
— Покушать, бабуся, мы успеем,— сказал Иван
Николаевич Гречка.— Самое главное, бабуся, не угощение,
а взаимопонимание и товарищеская поддержка между
передовыми людьми. Вы согласны? — обратился с?н к
Коростелеву.
— Да, поддержка — хорошая вещь, — ответил
Коростелев, вспомнив сегодняшнее бюро.
— Я вам расскажу один случай,— сказал Гречка.
И рассказал, как часть, в которой он служил,
вовремя пришла на помощь партизанскому отряду,
теснимому фашистами, и как от этого худо было фашистам и
хорошо нам. Лицо у Гречки было веселое, круглое,
простодушное; шрам не портил его. Все, что Гречка говорил
и делал, получалось складно, приятно—как надо.
«Хорош парень, — подумал Коростелев. — Каким ветром его
к нам занесло?»
— Издалека приехали? — спросил он.
— Из Белоруссии, — ответил гость.— Из
замечательной страны Белоруссии. Председатель колхоза имени
Сталина. Уходил на войну бригадиром молодежной
бригады, только и всего; вернулся — избрали председа-
телем. Такие в нашей судьбе на каждом шагу бывают
чудеса... А порушили проклятые — всё, как есть!
Оставили голую местность и колодцы с трупами. Каждый
дом, каждое строение ставь с самого начала. Сейчас
ничего, туда-сюда, отдышались, самым главным
обзавелись, государство сильную дает поддержку! А было
такое— выйдешь, понимаешь, на пахоту, а пахать нечем!
И сотни глаз смотрят на тебя — вдовьи глаза, сиротские
глаза: указывай, мол, что делать, подавай выход из
положения... Эх! Дмитрий Корнеевич, я вам расскажу один
случай...
И Гречка рассказал десять случаев из жизни колхоза,
где половина людей полегла в борьбе с оккупантами, а
другая половина после победы вернулась на пепелище
и стала восстанавливать родное хозяйство.
— Дмитрий Корнеевич, ты человек не бездушный.
Я думал, откровенно говоря, что ты бездушный человек;
а у тебя вон слезы на глазах!
И у самого Гречки были слезы на глазах.
— На каком же ты основании думал, что я
бездушный человек? — спросил Коростелев.
— Я тебе писал, и ты не ответил.
— Ты мне писал?
— Брось! Не говори, что не получал. Почта
работает — будь спокоен. Ты получил письмо и не ответил.
Я тебя очень ругал, вот откровенно говорю. Даже на
собрании ругал, и люди высказывались не в твою
пользу. Откровенно говорю! Ну, ответил бы, что не можешь.
А ты мое письмо, от сердца написанное, — в
корзинку, да?
В совхоз иногда приходили письма от колхозов.
Колхозы писали все об одном и том же — нельзя ли, минуя
формальности, приобрести у «Ясного берега», из
прославленного его скота, племенного бычка. Коростелев
вначале прочитал пару таких писем, потом велел
переправлять колхозную корреспонденцию' Иконникову — и
забыл о ней. Очевидно, среди этой корреспонденции,
которой он даже не видел, было и письмо Гречки.
Гречка говорил, похлопывая Коростелева по плечу:
— Бюрократ, думаю, собачий... И хотел с тобой
поговорить очень крупно! Когда смотрю — а у тебя дом
хуже, чем у моих колхозников, и хорошие книги на
полочке, и бабуся про тебя немножко проинформировала...
Тут я понял, что ты мне друг и между нами чистое не'
доразумение.
— Из всего этого делаю вывод,— сказал Коросте-
лев,— что приехал ты с крупным мероприятием.
— У нашего колхоза мелких мероприятий не
бывает,— сказал Гречка.— У нас масштабы!
— Догадываюсь, — сказал Коростелев. — Видать, не
прогадал колхоз, что выбрал тебя председателем.
Гречка чистосердечно рассхмеялся:
— Обижаться не могу: приду к человеку лично,
поговорю по-хорошему — отказа нет ни в чем. Уважают
люди Гречку...
— И ко мне, значит, пришел лично.
— И к тебе лично. Выкроил недельку — мы в
основном отсеялись — дай, думаю, съезжу, поругаюсь,
объясню положение. Опять не получилась ругань, а получился