довесть до восьми центнеров смело. Ну, забирайте,
пользуйтесь на здоровье!
Быка повели со двора. Степан Степаныч подошел к
Коростелеву и поздоровался.
— Хорошее дело делаете, — сказал Коростелев.
— Молоденькие, — сказал Степан Степаныч, —
опасаются взяться за быка... Куда это телку повезли?
— На станцию, — небрежно ответил Ксростелев и
пошел в контору, к Иконникову.
— Иннокентий Владимирович, — тем же нарочито
небрежным тоном сказал он, — надо будет документы
телки Аспазии перевести вот по этому адресу.
Иконников взял протянутую бумажку и прочитал.
— Что это? — спросил он.
— Адрес, по которому надо послать документы.
— Зачем?
— Мы им продали Аспазию.
Иконников недоумевающе поднял белые ресницы:
— Разве было распоряжение треста?
— Это мое распоряжение,— сказал Коростелев и
вышел. «Объясняться буду с Даниловым...»
Ему навстречу шел Бекишев, секретарь партбюро. По
глазам его Коростелев понял, что он уже знает об
Аспазии. «И Бекишеву доложили. Экое событие — из трехсот
телок продали одну». Закуривая папиросу, Коростелев
с вызовом остановился, поджидая Бекишева.
«Если он сделает мне замечание, я ему напомню, кто
здесь директор».
— Вы свободны? — спросил Бекишев.
— Нет, — ответил Коростелев,— не свободен. Еду на
вторую ферму с агрономом. А вас попрошу передать в
бухгалтерию этот акт.— Меньше всего ему сейчас
хотелось встречаться с Лукьянычем.
— Этот акт...— начал было Бекишев.
— Виноват,— сказал Коростелев.— Некогда, вы
передайте, главный бухгалтер разберется.— (Приближалась
Муза Саввишна, агроном, милая женщина, которая
знала только свое дело и ни во что не путалась.) — Муза
Саввишна, жду вас, поехали!
Во дворе, поодаль от конторы, кучкой стояли
работницы, разговаривали. Обернулись и смотрели на Коро-
стелева, пока он с Музой Саввишной шел к бричке.
Понятно — говорили об Аспазии.
Шестой месяц Коростелев руководил совхозом.
Сказать по правде, ему приходилось нелегко.
Направление работы ясно. Но настает день, и перед
директором множество разнообразных забот, больших и малых.
По новизне не сразу и разберешься, которая большая,
которая малая. Скажешь: «Ну, это мелочь!», а тебе в
ответ: «Нет, Дмитрий Корнеевич, не мелочь» — и
докажут, что не мелочь; получается, что мелочей-то вовсе
нет, все важное, и ты не знаешь, за что взяться сейчас,
а за что после обеда, куда послать подводы в первую
очередь, а с чем можно повременить.
Постепенно до Коростелева дошло, что в один день —
будь ты семи пядей во лбу — всего не переделаешь и
что нельзя разбрасываться, — получается не лучше для
хозяйства, а хуже. Из множества практических задач,
которые стоят перед тобой сегодня, надо выбирать
главную и на ее решение мобилизовать главные силы.
Но в то же время держать в поле зрения все хозяйство,
чтобы не проморгать эту главную сегодняшнюю
задачу.
Как же сделать, чтобы не проморгать? Коростелев
думал, думал и придумал, как.
В первую декаду каждого месяца он обходил Есе
участки первой фермы; во второй декаде обследовал
вторую ферму; в третьей декаде выезжал на третью. И
так каждый месяц. Он боялся, что на фермах скоро
разгадают эту нехитрую схему и будут специально
готовиться — каждая ферма к своему сроку,— чтобы он не
застал их врасплох. Но никто не догадывался, его ревизии
всегда казались неожиданными. Посмеиваясь, он хранил
свой маленький секрет.
Обходы давали Коростелеву полное представление о
том, что делается в совхозе. Он брал с собой то Музу
Саввишну, агронома, то Бекишева, то Лукьяныча. После
обхода собирал работников фермы и устраивал совеща-
иие. На совещаниях бывало то, что Бекишев называл
«довести до сознания людей», а Коростелев называл
«накрутить хвосты» и «дать жизни».
Теперь он иначе прочитывал ежедневные рапорты с
ферм. Читал и говорил: «А навоз-то вчера опять не
возили; я ж им велел!..» и посылал кого-нибудь
немедленно наладить вывозку навоза на поля.
Многому научился Коростелев за пять месяцев.
Первое время он со всеми людьми обращался так,
словно был командиром батальона, а кругом его
солдаты и младшие офицеры. Потом понял, что с разными
людьми надо обращаться по-разному, если хочешь,
чтобы каждый работал в полную меру своих способностей.
Одному достаточно сказать по-деловому: «действуй так-
то и так-то», и он действует. Другого позови к себе в
кабинет, усади, похвали за работу, спроси, как детки, —
он для тебя все сделает. Третий любит, чтобы ты зашел
к нему на .квартиру и откушал его хлеба-соли.
Четвертого надо передать Бекишеву, чтобы тот прочитал ему
небольшую лекцию о текущем моменте. Пятый —
попадаются еще такие — хороших слов не признает, ему
подавай обязательно, слова, которые не для детского
чтения; ты ему пяток таких слов, он тебе в ответ десяток —
удовлетворил душу, получил свою зарядку бодрости и
пошел работать так, что смотреть любо.
Самый трудный человек — Лукьяныч. В детстве
Коростелев считал его добрым стариком и не подозревал,
что у него такой тяжелый характер.
— Лукьяныч, — говорит Коростелев, — дайте тысячу
рублей.
— Куда вам? — спрашивает Лукьяныч.
— Тес подворачивается по случаю, нужно купить.
—• Будьте любезны, пусть они выпишут счет, оплатим
через банк.
— Они хотят только наличными.
— Мало ли чего они хотят! — го>ворит Лукьяныч. И хоть
кулаками стучи, хоть на колени стань — не даст ни
копейки.
— Лукьяныч, — говорит К'оростелев, — дайте пятьсот
рублей.
— Куда? — спрашивает Лукьяныч.
— Сшить попонки для телят. В профилакторий.
— У вас же там одеяла есть.
— Износились. Телятница считает — чем покупать
новые байковые, лучше стеганые сшить. Небольшие: вот,—
Коростел-ев подсаживается к столу Лукьяныча и руками
показывает, какой величины попонки.
— Так. Ну-с, и почему именно эта сумма? Из какого
расчета?
— Считайте. Десять попонок. Берем дешевый матери-j
ал — ситец.
— Берем ситец. — Лукьяныч прикидывает !на счетах.
— Теперь подкладку,
— Подкладку.
— И вату. И сшить.
Лукьяныч перебрасывает костяшки — получается,
действительно, пятьсот рублей.
— А матрасиков стеганых we будем делать телятам? — t
спрашивает он, глядя на счеты.
Корсстелев начинает закипать:
— Если понадобится, сделаем и матрасики.
— Сделать все можно. Только кто утвердит мне
расход? Нет такой статьи по смете.
— По другой статье проведем.
— А вот это — я вам уже сто раз говорил —
финансовой дисциплиной запрещено категорически.
— Когда вам нужно у кого-нибудь вытянуть для
себя...— говорит Коростелев недобрым голосом.
, — Прибавьте: и для наших служащих, — хладнокровно
вставляет Лукьяныч.
— ...тогда вы не думаете, по какой статье это проведут,
скажем, в 'колхозе Чкалова.
— Ас какой стати я буду за них думать? Это пусть
у них голова болит. Я отвечаю за себя. Вы, с вашей
неопытностью и с характером вашим, завтра, может быть, по
случаю цельную домну пожелаете купить, а мне райфо голову
оторвет.
— Вы мне руки связали, — говорит Ко-ростелев. — Я с
вами не могу работать!
— Дмитрий Корнеевич! Я — мать, вы — дитя. Я вас
обязан, где опасное место, взять за ручку и отвести. Вы
знаете, что такое совхозный бухгалтер?
— Если директор не имеет права приобрести паршивые
попоны для телят, — говорит Коростелев, все повышая
голос, — тогда ну вас к чорту, хозяйничайте сами!
— Постойте! Скажите: что такое, по вашему мнению,
совхозный бухгалтер? Знаете, что обо мне сказал один
член правительства?
Как ни взбешен Коростелев, ему все-таки интересно
узнать, что сказал о Лукьяныче член правительства. Он
начинает слушать.
— Член правительства выразился так: главный
бухгалтер, который много лет проработал в совхозе, годится в
качестве главного бухгалтера на лю-бо-е промышленное
предприятие. Вот как мы котируемся. И, собственно, если
посмотреть — наше хозяйство действительно са-мое
сложное...
— Я думал — он лично о вас сказал.
— Нет. До такой известности я не дожил и не доживу.
Матушка ваша достигла известности, вы, возможно,
достигнете, от души вам желаю... а меня даже в книгу
почета никогда не запишут.
— Почему?
— Потому что для этого надо, чтобы не только я, но
каждый человек в совхозе, от директора до тракториста
включительно, проникся чувством финансовой
ответственности; чтобы он умел учитывать свою работу не только
количественно, но и с точки зрения — во что эта работа
обошлась государству. А при социализме гакой постановки
дела мы еще, к сожалению, не добились. Разве что при
коммунизме, Дмитрий Корнеевич, при самом полном и
развернутом коммунизме будет та<, что трактористка тут
тебе и пашет, тут тебе и калькулирует...
— Ладно, — говорит Коростелев, — ближе к делу. Либо
пускай телята гибнут — либо давайте пятьсот рублей.
— И телята не погибнут, и пятьсот рублей не дам, —
говорит Лукьяныч. — А одеяла вы к вечеру получите, хоть
байковые опять же, но зато бесплатно, так и хматушке
передайте вместе с моим почтением.
После работы Лукьяныч идет в детский сад и вместе
с заведующей и кастеляншей производит выбраковку
одеял. Десяток одеял, какие похуже, он списывает по акту
и велит кастелянше снести Настасье Петровне Коростеле-
вой — «вместе с моим почтением». Заведующей детсадом
он говорит:
— Зайдете, я вам выпишу денег на новые одеяла; есть
такая возможность по смете.
И уходит с победоносным выражением, по пути ущипнув
за щечку какого-то малыша и сказав: «Это чей же такой?..
-Ну, играй, играй!»
Его ценят в тресте, потому что он раньше других
бухгалтеров сдает годовой отчет. Рабочие его любят, потому
что он не задерживает зарплаты: что бы там ни было,
Лукьяныч ляжет костьми, но выдаст зарплату точка в
точку пятнадцатого числа.
Вечером того дня, когда Гречка увез Аспазию, в контору
к Лукьянычу зашла Настасья Петроена, телятница.
— Директор не приехал? — спросила она. Коростелев
был ее сын, дома она звала его Митей, а при
посторонних — директором.
— Не видать пока, — отретил Лукьяныч и, встав, при-
дзинул ей стул. — Что ж это вы, Настасья Петровна,
опытный работник, и не уберегли сына от неприятностей.
— Спала на печке, — сказала Настасья Петровна,—
спала и сны видела, и не приснилось мне, о чем они там
сговариваются. Что Марьяша пишет?
— Скоро будет Марьяша. В середине мая начинаются
выпускные экзамены, — в начале июля дожидаем домой.
Теперь, считайте, все наши детки на ногах. Однако удивил
нас нынче Дмитрий Корнеевич. Мы с вами тут с первого
дня, и не бывало такого случая.
— Меркулов бы его простил, — сказала Настасья
Петровна. (Меркулов был заместитель Данилова,
возглавлявший трест в дни войны, пока Данилов был в армии.) —
Данилов не простит. Страшно не любит, чтоб нарушали
порядок.
— Да посудите: если мы телок, предназначенных для
ремонта стада, начнем раздавать направо и налево...
— Молодой, — сказала Настасья Петровна. — Не
видел, как оно все трудно созидалось и как трудно было в
войну уберечь. Он в первый класс пошел, когда начиналась
первая пятилетка. Они с детства привыкли, что там новый
завод пущен, там канал построили, там сто новых МТС;
им кажется, что всегда так было и никакой тут трудности
нет.
— Предлагаешь ему иной раз проявить самую невинную
инициативу, — сказал Лукьяныч с досадой, — в целях
повышения материально-бытового уровня, так он слышать
не хочет. А тут на — такую отмочил штуку, что вплоть
до министерства...
Отворилась дверь, и вошел Коростелев. Он услышал
последние слова Лукьяныча, нахмурился и, не
останавливаясь, прошел в свой кабинет.
— Зайдете к нему? — спросил Лукьяныч.
— Дома поговорю. Расстроенный пришел...
— Ну, а я зайду!—сказал Лукьяныч воинственно.
Он приоткрыл дверь кабинета:
— Можно?
— Да? — спросил Коростелев. Он стоял в шинели и
фуражке, собираясь уходить, и читал рапорты, которые в его
отсутствие были положены ему на стол.
— Дмитрий Корнеевич, — сказал Лукьяныч, — я по
поводу этой телки.
— Деньги за телку поступили на наш счет? — спросил
Коростелев.
— Поступили; но это не имеет значения...
— Только это имеет для вас значение, — сказал
Коростелев.— За политическую сторону отвечаю я. Если вам
мои действия кажутся незаконными — обращайтесь в
прокуратуру.
Энергично запахнув шинель, он вышел. Но едва
захлопнулась за ним громкая, на тугой пружине, дверь конторы,
едва сделал десяток шагов прочь, как его окликнули:
— Товарищ Коростелев!
Его догонял Бекишев.
Бекишев приехал в совхоз в начале года. Небольшого
роста человек, с лицом умным и спокойным, с большим
открытым лбом; прямые (русые волосы гладко зачесаны
назад, и улыбка тихая, серьезная.
Они долго разгова.ри(вали в коростелевском кабинете.
Коростелев смаху стал было говорить Бекишеву «ты», но
тот упорно держался на «вы», — пришлось перейти на
«вы» и Коростелеву. Несмотря на это, с Бекишевым было
легко, просто.
Бекишев рассказал о себе: был на фронте
политработником, до !войны учился в университете, окончил два кур-
са биологического факультета.
— Решил учебу не продолжать?
— - Буду учиться на заочном.
— Трудновато придется.
— Партия велела идти работать.
— Как тебя по имени-отчеству? — спросил Коростелев.
— Бекишев зовите, не выйдет по имени-отчеству, —
улыбнулся Бекишев. И объяснил, что ему трудно
запоминать имена-отчества и потому он всех будет звать по
фамилии и его просит звать по фамилии. Так было, сказал он,
и в университете и в армии.
— Ладно, давай так, — сказал Коростелев и
поправился. — Давайте так, товарищ Бекишев.
— У меня просьба, — сказал Бекишев. — Дайте мне
практически работать в совхозе.
— Найдешь время?
— Найду.
— Это ты правильно, — сказал Коростелев. — Заочный
плюс практика —через три года будешь специалист. На
первой ферме вакантная должность зоотехника, раньше
чем к осени все равно никого не дадут, — приступайте.
— Хорошо, — сказал Бекишев.
И начал работать, обращаясь за советами к Иконникову
и к рабочим. Ему было трудно; выражение серьезной
озабоченности редко сходило с его лица. Только когда
улыбался — исчезало это выражение, и лицо вдруг озарялось
добрым молодым светом.
По рекомендации райкома его выбрали секретарем
партбюро. Коростелев присматривался: работает человек без
звона, а работа видна. Возобновилась партучеба, со-всем
было заглохшая. В общественной жизни оживление, даже
Иконников — и тот включился: читает в красном уголке
лекции.
К Бекишеву приехала жена. Она смуглая, красивая,
смешливая, с проседью в пышных темных волосах. От
паспортистки стало известно, что она на восемь лет старше
Бекишева. По этому поводу возникли разговоры и споры.
Одни находили, что нехорошо, когда жена старше мужа.