Она и впрямь выглядела по-цыплячьи хрупкой в грубом кафтане, в шапке, наехавшей на глаза, в огромных мужицких сапожищах. И от того еще крепче жгло у казака за грудиной.
– Предложить свой меч европейскому правителю всегда считалось высокой честью для витязя! – Она посмотрела на него, слегка склонив голову набок.
– У меня хорошая сноровка в энтом деле. Саблей крутить ух я охочь…
Полужников не успел договорить, потому что в ста шагах от них из леса выскочил всадник и понесся по набухшей от грязи и снега дороге.
– Никак гонец московский! Вот и выпал случай послужить короне вашей!
Инышка вонзил каблуки в конские бока и погнался вслед. На ходу рванул из-за пояса пистоль, вскинул словно играючи и выстрелил. Горьковатое облачко дыма. Конь с размаху рухнул мордой в жижу. Всадник, вывалившись из седла, свалился рядом. Из лошадиного уха ударил фонтан крови. Полужников подлетел с обнаженной саблей, ловко перегнулся, сверкнуло лезвие, и человек уже недвижим. Рука казака ловко вытащила из-за пазухи «убитого» конверт с воеводским сургучом.
– Точно гонец, пани! Я читать не горазд. Может, ты разберешь? – Он снова вскочил в седло и отъехал к Радзивил, которая едва успела сообразить, что произошло и находилась еще на приличном расстоянии.
– Как много крови! – Она поморщилась и отвернулась от кровавой картины.
– И то верно! Чуть отъедем отседова.
– Хм. Письмо можайского воеводы государю московскому Михаилу Федоровичу!
– Эт ничего себе! – Инышка присвистнул. – Чего ж пишет?
– А пишет, – Радзивил округлившимися глазами посмотрела на казака, – тут большой политик, Иннокентий!
– Если тайна какая, то не сказывай. Я человек не гордый. – Полужников делано отвернулся.
– Дела серьезные!
– Я хотел тебе тоже об одном деле рассказать. Да думаю, как случай подвернется, поведаю. Я подслушал-то чего нечаянно. Вроде Карача жив. Ранен токмо. Но уже сколь идет на поправку. А еще слышал, будто татары казанские хотят Москву поддержать противу поляка и пойдут-де на Киев.
– Так об этом и здесь написано! – Пани не отрывала взгляда от письма, перечитывая его вновь и вновь.
– Мудрено как-то!
– Что мудрено?
– Почему гонцы от казанцев к воеводе можайскому прибежали, а не к московскому царю напрямки?
– А вот тут, в письме, все объяснено. Гонец пришел с устным посланием. Так часто делают, чтобы избежать перехвата. Поскольку на Москве сейчас никого из военачальников нет, то послание передали Скрябе. Он тылы московские прикрывает. Понял?
– Понял, да с трудом?
– Учись думать, Иннокентий. Иначе будешь только сабелькой во поле играть, да так голову и сложишь. А можно попробовать большим человеком стать.
– Ты меня обучай, пани. Я до учебы-то шибко ловок бываю.
– Скряба ваш прикрывает тыл, потому гонец пришел к нему.
– Эт я понял.
– Далее воевода с одним гонцом посылает послание в письменном виде. С другим – в устном. Это для надежности. Вдруг кто-то не доскачет? Казанский гонец идти сам не может. Он не знает местности и где нужно опасаться разъездов противника. Теперь понял?
– Вот теперь, кажись, доходит. Ишь, всякой науке нужно обучаться по-сурьезному.
– Нам необходимо срочно доставить это письмо в польский штаб. Если казанцы ударят по Киеву, их поддержат казаки Сечи. Начнется страшная война. И тут уже не до Москвы. Смоленск мы и так отстояли. А на Москву сейчас нельзя.
– Нам бы на московские разъезды не напороться. Ваших сыскать за спиной московского воинства не просто будет.
– Я не думаю, что будет не просто. Но и легкой жизни тоже не жди.
– А Карача?
– Еще и Карача. – Радзивил прикусила нижнюю губу и сглотнула горький ком. – Джанибек не должен знать, что он жив. Пока крымский хан одержим местью, ни одна сила его не остановит. Что же так все не гладко выходит!
– Как поедем, пани? Основной дорогой нам нельзя. Заметят.
– Как ты предлагаешь?
– Думаю, надо свернуть на проселок. Отыскать хуторок или деревеньку и там вызнать, какие дорожки нехоженые есть до Смоленска. Места я здешние знаю не шибко. Но бывать приходилось. – Инышка впервые в жизни врал, но это ему на удивление самому себе давалось легко. – Пойдем чуть правее на Сежу. Есть у меня там где заночевать.
– Веди, витязь. Тут моя наука кончается.
* * *
Скряба просчитал все. И как нужно «освобождать» пани из застенка, и когда должен выскочить гонец, чтобы состоялся «перехват» послания, и вымерял да объяснил дорогу до одинокой хаты, в которой живут брат с сестрой Прудниковы. Он Силантий, она Прасковья. На самом деле Силантий опытный разведчик и стрелецкий сотник. Прасковья очень красива, глаз не отвести, дочь местного попа. И конечно, никакие не брат с сестрой. Только для версии, чтобы у Ядвиги не возникали подозрения: зачем здесь, в отдаленной от Можайска хате, бывает казак. Ясно же дело: к бабе повадился. Только одного не учел Иван Прокопич. Инышка никогда не испытывал близости с женщиной. И если вдруг получится с Радзивил связь, то она его быстро раскусит. Но тут уж Инышкина сообразительность не должна подвести.
Они съехали с большака на тропинку, которая замысловато петляла между деревьями. Солнце взошло, и золотые капли рассвета бусинами играли на блестящих, еще не отошедших от ночного заморозка ветвях. Было поразительно красиво, светло и чисто. Полужников удивился тому, как много еще снега в здешних лесах. У них с южной стороны уже почти весь потаял. По тропе совсем недавно прошла пара коней с ездоками, это было видно по глубоким следам от копыт.
– Недавно кто-то прошел! – Ядвига обратила внимание на следы.
– Оно и понятно. Я же тебя не к Бабе-яге веду, чай, к людям надежным.
– А откуда взялась в ваших сказках Баба-яга?
– Баба-яга, костяная нога – у нас еще так говорят. Я тоже спрашивал у стариков. Все говорят, мол, это мамка Кощея Бессмертного. Но я как-то засумлевался. Потому как Кощея-то ведь нет на самом деле. А вот один старый казак мне такое поведал. Дескать, Яга-то, она не баба, а граница между явью и навью.
– Интересно? Между явью и навью?
– Ну да. В древности, пока Христос еще на Русь не пришел, считалося, будто есть разные такие, понимаешь, царства-государства. Вот в одном мы живем – это явью зовется. Но, чтобы увидеть правь и навь, нужно свое в яви отжить. В общем, умереть по-настоящему. Тогда только сможешь увидеть другие царства. Яга и живет как раз на границе этих государств. Но бывали случаи, когда живые люди хаживали в Кощеево царство. Но это было шибко давно, пока, говорю, Христос на Русь не пришел.
– Очень захватывает. У нас тоже есть мифология.
– Хто у вас имеется?
– Да так. – Ядвига улыбнулась и махнула рукой. – К Бабе-яге, костяной ноге, значится, не пойдем? – Этим «значится» она тепло передразнила Инышку.
– Не-е. Ну ее к бесу. Вон гляди-ка, косой петлял не так давно. – Инышка пальцем показал на заячьи следы. – А вот и рысь побывала. С этой девкой, скажу тебе, шутки шутить – что черта дразнить! – Он достал пистоль и стал на ходу забивать в него пулю.
– А говоришь, к Бабе-яге живые хаживали в стародавние времена. А вот я бы ее смогла увидеть.
– Не-е. Ее только русский человек может увидеть!
– А других что же, она зажаривает?
– Другие ее вовсе не видят. У других своя нечисть по сказкам ходит. А зажаривает, тут ты права. Сажает на ухват и в печь. Вот Иван-дурак ее перехитрил. Он долго не мог никак сесть правильно, чтобы она его в печь сунула. Он ее попросил: ты-де, бабака, сама сядь да покажи, как это делается. Ну, она, дура старая, и села. Тут Иван ее в печь и шасть. Даром что дурак. Дураки иной раз и поумнее образованных бывают. Вот я, например, писать-читать не разумею. Зато в степи любого в дураках оставлю.
– Долго ли нам еще до твоей хаты с надежными людьми?
– Уже скоро. Нам ведь по свету нельзя. Так что, пока солнышко, отсидимся. Ты, пани, отдохнешь, как след. А я оружьем займуся.
– Но мне очень интересно. А Кощей, откуда он?
– Он бессмертный. Вся сила его в яйце, в котором иголка. Ежли иголку сломить, то Кощею конец. Он девок любит уволакивать да к себе в жены звать! – Инышка с прищуром посмотрел на Ядвигу.
– Ох и страшно-то как! И много науволакивал?
– Много не много, а Василису умыкнул. Да чего тебе этот Кощей сдался?
– Люблю сильных мужчин, которые умыкнуть вот так запросто могут и ни Кощея, ни воеводы, ни самого государя не побоятся! – Крылья ноздрей у нее красиво напряглись и побелели.
– Э-э, у нас таких немало. – Полужников заметно сбавил тон и осип.
– Вижу-вижу. Не думала, не гадала, что вот так свободу обрету. А как тебе больше нравится, когда тебя Инышкой называют или Иннокентием, – и после небольшой паузы, – Пахомовичем?
– Что тебе сказать, пани. Инышкой то, конечно, привычнее. Но уже пора думать да привыкать, чтобы значится как положено Иннокентием Пахомовичем. Так ведь и без «Пахомовича» можно.
– Ты не против, если я тебя по-старому звать буду: Инышкой.
– Не-е, пани. Зови как хошь, только не горшком.
– Горшком?
– Горшок в печку ставят. А я туды не хочу. – Инышка осклабился.
– Ты мой витязь и спаситель! А еще я хочу, чтобы ты был и моим теплом и нежностью.
– Дак…
– Я понимаю все, мой избавитель. Ты ведь в ту хату путь держишь, куда ходить привык. А зачем казаку так далеко лететь? Значит, земли под ногами коня не чует. А коли земли не чует, то явно дивчина замешана.
– Пани, гляди, к тебе в сапог таракан ползет!
Ядвига взвизгнула, но тут же рассмеялась. Ну, какой таракан в холодном лесу? Прыснул и Инышка.
– Не хочешь говорить по душам – и не нужно. – Полька сияла такой запредельной улыбкой, что у Полужникова свело челюсти и покатились слезы.
– Я вот давай тебе лучше про русалок расскажу. Могу про водяного царя и про цветок папоротника могу. А еще про кикимор болотных.
– Не нужно. – Она подъехала и накрыла ладонью его рот. Привстала на стременах, обхватила за шею и крепко поцеловала в губы.
– Пани, – казак не узнал своего голоса, – скоро уже хата.
– Лихой казак хаты испугался? Уж не думала. Или хозяйка приревнует? Тогда дело серьезное, Иннокентий Пахомович.
– Серьезно! Вы бы потише балагурили! – Мощная рука в рукавице вынырнула откуда-то из недр ельника и взяла под уздцы лошадь Ядвиги.
– Ого, а вот и леший! Сейчас к Бабе-яге отведет! – Радзивил явно посетило игривое настроение.
– Попроси его, чтобы он нас лучше к поляку отвел! – Инышка сдвинул брови.
– Ладно, молчу! – Полька плотно сжала губы.
– Меня Силантием зовут! – Поросшее бровями и бородой лицо стрельнуло синим огнем глаз.
Силантий шел впереди, ведя в поводу лошадь, на которой сидела Ядвига. Инышка ехал следом, из любопытства вертя головой во все стороны. Вскоре тропинка расширилась, показался большой просвет, и открылась даль с бегущей вдалеке речкой, совсем недавно освободившейся ото льда.
Хутор состоял из одной крепкой избы, притулившейся спиной к самому лесу. В другом углу огорода дымила отдушиной небольшая банька по-черному. Еще два летних коровника, рубленный в лапу хлев и небольшой загон для курей. На дворе ладно скроенная баба встряхивала и развешивала постиранную одежду.
– Ой, Инышка! – Баба плеснула руками и подняла лицо. Простое, открытое, с очень красивыми чертами. Но в этой простоте чувствовалась таинственная русская сказка.
Инышка никогда не видел этой бабы, но сразу смекнул, что стратегии Ивана Прокопича уже начались.
– Доброго тебе, Прасковья!
– Смотри, казак, чтоб глаза не разбежались! Ишь какую цацу привез! – Прасковья подбоченилась и ревниво сощурила глаза.
– То, Прасковья, не цаца тебе, а ясновельможная, считай, принцесса! – Инышка старался не переигрывать, хотя занимался такими лабиринтами ума впервые. Но природа и интуиция помогали молодому человеку. Скряба действительно редко ошибался в людях. А уж Василь Модестович…
– Мне кака разница, хучь прикцеса, хучь кикимора из леса! Скидывайтеся да в хату. Чего носами натощак хлюпать!
– Я занимаюсь делом сейчас масштабной важности. Ты, Прасковья, повежливее бы с этим, как его там?.. – Казак посмотрел на Радзивила.
– С представителями европейской аристократии! – помогла ему Ядвига.
– Во-во, баба ты не разумная, Прасковья! – Инышка явно начинал входить во вкус. Но Прасковья так глянула исподлобья на него своими зелеными глазищами, что пришлось парню захлопнуть рот.
– Ну, входите, гости дорогие! – Хозяйка шагнула в избу.
– Парась, я пойду до реки дойду! – сказал Силантий и повернулся спиной к гостям.
– Иди, Силушка! Только не долго. Нужно еще в баню чуть подкинуть.
– Я уже туда свежего сенца закинул и ведерко с квасом поставил.
– Ай, не рановато ли с квасом-то. Но да ладно. Я сейчас ужо вынесу на холод квас-ат. А вы входите. Обувку в сенях скиньте. Грязи ныне много. Когда еще подсохнет в лесу. Как там люди живут? Во что рядятся? Девки-то еще зубы чернят. Али уже отошло это?
– Где чернят, а где нет. На Москве и румяна уже не жалуют! – Ядвига вошла, сильно согнувшись.
– Ишь, как оно все быстро-то. А вы куда ж, пани, путь держите?
– Беглые мы, Прасковья! Вот казак Иннокентий Полужников спас меня, из темницы высвободил. Теперь к своим пробираюсь.
– Ты-то к своим, а мужика зачем с пути сбиваешь? – Прасковья играла блестяще.
– Люб он мне. Вижу, что и ты его любишь. Но как быть. Он меня выбрал. Такая наша доля бабья – терпеть от них все да сносить без гордыни.
– Охохонюшки! Что верно, то верно! А может, вернешь мне его, а? Сгинет ведь он там с тобой в земле шляхетской. Да и тебе не нужен он там будет. Он ведь сам-то не из местных. Откуда-то из-под Воронежа письма важные возит. Гонец, словом. А как с новым письмом, так и ко мне сюда заскакивает.
Инышка завозился в сенях, разболакиваясь[6]. Ноги взопрели до такой степени, что сапоги никак не хотели слазить. Потому и не слышал бабьего разговора. В голове у него мелькали разные шальные мысли. Он словно был рассечен напополам. С одной стороны – Ядвига, полька, враг и невыносимая тяга к ней, с другой – государева служба.
От того и медлил, ища повода задержаться в сенях. И если бы не Силантий, то еще б посидел под видом каким-либо.
Силантий появился бесшумно, словно осторожный кот. Посмотрел с прищуром на казака. Хмыкнул, увидев наполовину приспущенный сапог. Взялся квадратной ручищей под пятку и в один миг сдернул.
– Ступай в дом, казак. Да сопли подотри. Не время сейчас о человечьем думать. Вот отобьемся, тогда уже… – И, подмигнув, скрылся в натопленном сумраке хаты.
– А вот и Силантий! – Ядвига смерила вошедшего оценивающим взглядом. – Что-то собак не слыхать на дворе? Не любишь собак?
– Ну, не пну! – Силантий снова надвинул на глаза шапку и сел на лавку возле печи.
Это был явный просчет! О собаках-то никто и не подумал. Но ситуацию спасла быстрая Прасковья.
– Да был у нас кобель Понай. С неделю как волки задрали.
Инышка так и замер в дверях. Вопрос польки был подобен выстрелу из его самострела. Уж кому-кому, а ему сразу бросился в нос острый запах затхлости, какой бывает, когда помещение давно не топилось. Да и так при беглом осмотре дома сразу было видно, что не жилой он. Но, похоже, Ядвига этого не заметила. И про собак спросила скорее из того, чтобы поддержать беседу.
– Собак, пани, волки не жалуют. У нас так это за постоянно. Только весна настает, глядь, а половины псов как не было. Волк – зверь уж больно хитрый да злобный! – Полужников в который раз поймал себя на том, что когда волнуется, то начинает говорить без умолку.
– Да что всё о волках. Собачек новых принесем. Скоро вон Крушка ощенится у Тарановых, так и для нас будет что. – Прасковья бухнула на стол чугунок с кашей, – Вы чуть поешьте с дороги, чтобы в бане-то не замутило с голодухи. Но не сильно. Потом, когда вернетесь, уже и поосновательнее перекусите. Там все найдете. Полотенца новые у меня все. Стираные.