Через секунду вагон вылетел на мост. А еще через мгновение с глухим, тяжелым шумом поднялся внизу фонтан воды.
Поезд продолжал стоять перед красным семафором. Издалека смутно доносились выстрелы. Некоторые пассажиры на крыше проснулись, с тревогой смотрели в темноту.
— Дедка, опять стреляют? — спросил семилетний мальчишка.
— Война гражданская идет, спи, внучек, — ответил дед.
По шпалам к последнему вагону бежали четыре человека. Один из них отстал, то и дело спотыкался, одной рукой придерживая другую, висевшую вдоль тела, как плеть. Когда они поднялись по ступенькам и скрылись в дверях вагона, семафор, мигнув, погас и вновь вспыхнул зеленым светом. Паровоз пустил облако пара, прогудел и тронулся с места.
Турчин рывком открыл дверь первого купе.
— Чека! — коротко сообщил он. — Освободить купе! Немедленно!
Перепуганные пассажиры, мешая друг другу, собирали свои пожитки, выскакивали в коридор, торопясь прочь от ночных гостей.
Турчин захлопнул за ними дверь, рухнул на диван и платком вытер мокрое лицо.
— Все... — сказал он. — Недурно, господа.
— Солодовникова убили, досадно, — сказал подпоручик Беленький.
— На то она, голубчик, и война, — устало ответил Турчин.
— Теперь бы только часа два нас никто не трогал, — морщась от боли, сказал Лебедев.
— До Бирусовой доехать — и дело, считай, сделано! Нет, ей-богу, недурно сработали, а, ротмистр? Признаться, вы сумели показать твердую руку! Поздравляю!
— Представьте меня к Георгиевскому кресту, — насмешливо ответил Лемке. Он подошел к столику, с натугой приподнял баул, усмехнулся.
— С полмиллиона царских целковых! Золотом! — глядя на него, сказал Турчин. — Стоило рисковать, а, ротмистр?
Лемке не ответил. Он повалился на диван, не снимая сапог и куртки, закрыл глаза. Только сейчас он подумал о том, что не спал уже третью ночь. И, несмотря на это, не мог уснуть. Пятьсот тысяч золотом! Полмиллиона! Вот она, возможность прожить в нормальном обществе, среди нормальных людей! Без комиссаров, без большевиков! Без этой лапотной, растревоженной России, где быдло подняло головы и хочет стать господами! И не нужно будет прятаться на явочных квартирах и каждую секунду ожидать, что за тобой придут. А уж если придут, то кому-кому, а Лемке пощады не будет... А тут золото, вот оно! Полный баул! И до границы каких-нибудь сто пятьдесят — двести верст. В купе их четверо. А он, ротмистр Лемке, стреляет отлично. И к тому же они спят. Все, кроме Турчина.
Лемке приподнялся, вынул из-за пояса револьвер, достал из кармана горсть патронов и стал заряжать. Скосив взгляд, он заметил, как Турчин наблюдает за ним.
— Так, на всякий случай, — сказал Лемке и вновь повалился на диван.
— Да я ничего... — пробормотал Турчин. — Устал, как собака.
Уже совсем рассвело. Ванюкин спал на стуле, уронив голову на грудь, когда раздался резкий телефонный звонок. Ванюкин вскочил, спросонья чуть не опрокинул стул, схватил трубку.
— Минутку подождите, — как всегда, сказал он привычную фразу, помедлил, держа трубку на расстоянии, потом поднес к уху: — Слушаю.
— Ну? — раздался в трубке мужской голос.
— Все! — улыбнулся Ванюкин. — Чисто!
В трубке некоторое время молчали, потом очень сдержанно голос произнес:
— Поздравляю. Как больной?
— Нормально. В одном состоянии.
— Дальше как по плану. Выпускайте.
— Слушаюсь! — Ванюкин повесил трубку, посмотрел на часы и вышел из комнаты.
Он прошел через двор в подсобное помещение. Отпер ключом дверь и переступил порог маленькой, полутемной комнаты. Почти всю каморку занимало громоздкое кресло, стоявшее спинкой к двери, и потому человека, сидевшего в нем, не было видно. С подлокотников лишь безвольно свисали руки. Человек тихонько постанывал. На пыльной тумбочке, на клоке бумаги, лежали разорванный пакет, коробочки, разбитые ампулы и шприц.
Есаул Брылов, молодой, лет двадцати пяти, белокурый красавец, шел расслабленной, небрежной походкой, выбрасывая вперед ноги в начищенных хромовых сапогах и похлопывая нагайкой. Из-под накинутой на плечи щегольской венгерки снежно белела рубаха тонкого полотна, на обнаженной груди посверкивал золотой крест. За Брыловым пятнадцатилетний паренек в черкеске и казачьих шароварах вел под уздцы светло-гнедого поджарого жеребца. Шли они по железнодорожному полотну.
Есаул подставлял открытую грудь утреннему холодному ветерку и улыбался.
Солнце поднялось над холодной тайгой. Его длинные лучи заскользили по еловому перелеску, кустарнику.
Вдали показался поезд. Он сделал поворот и теперь быстро приближался.
Есаул продолжал идти, поглядывая на безоблачное, потеплевшее небо, на черно-зеленую тайгу, тянувшуюся по обе стороны насыпи. Мальчишка все так же вел за ним коня.
Расстояние между поездом и есаулом быстро сокращалось. Уже был слышен лязгающий перестук колес.
Машинист выглянул из окошка паровозной будки. Увидев людей и лошадь на железнодорожном полотне, он что-то сказал своему помощнику, наверное, выругался, но слов из-за грохота не было слышно, и потянул на себя; тормозной рычаг.
Поезд медленно замедлял свой бег. Проснувшиеся на крышах пассажиры смотрели на высокого, тонкого в талии молодого человека в венгерке, накинутой на плечи.
А есаул, по-прежнему улыбаясь, не спеша вытянул из деревянной кобуры маузер и выстрелил в воздух.
И в то же мгновение из перелеска со свистом и гиканьем вылетели всадники, веером рассыпавшись по зарослям кустарника. Всхрапывая и выгибая тугие блестящие шеи, лошади мчались к железнодорожной насыпи.
А есаул смотрел на них и весело улыбался, легкий ветерок шевелил его белесые кудри. И мальчишка, державший под уздцы светло-гнедого жеребца, тоже улыбался.
Вопль ужаса прокатился по остановившемуся поезду. Люди прыгали с крыш на землю, тащили тяжелые мешки и корзины, метались, не зная, куда бежать. Захлопали беспорядочные выстрелы.
У самой кромки тайги, там, где начинался можжевеловый колючий кустарник, стояли наготове подводы, целый обоз подвод, и возчики терпеливо дожидались своего часа.
Мимо телег проскакал на вороной кобыле худощавый и гибкий парень-казах Кадыркул. Одной рукой он держал повод, в другой сжимал наган. Длинные, до плеч, черные волосы развевались по ветру.
Банда есаула оцепила поезд. Спешившиеся бандиты отнимали у воющих, причитающих пассажиров мешки, котомки, сундуки и корзины. Изредка грохали выстрелы. Кто-то вспорол шашкой перину, и пух белыми и черными хлопьями поплыл в воздухе. Слышалось всполошенное кудахтанье кур, крики людей, ругань, звон разбитого стекла.
Из тайги тем временем выполз обоз. Подводы загрохотали через перелесок к поезду. Возчики, стоя на телегах во весь рост, стегали лошадей.
Турчин, выглянув в окно, обернулся с перекошенным лицом.
— Банда! — крикнул он.
К Турчину подошел Лемке. Оба смотрели, как по перелеску наметом мчались лошади, как они окружали кольцом поезд и кольцо это быстро сужалось.
— Сабель двести... — сказал Турчин. — Ах, черт, как сердце чувствовало! Уж слишком все хорошо складывалось!
Лемке не ответил. Лицо его было спокойным, глаза прищурены.
Лебедев здоровой рукой вытащил из-под лавки баул, спросил:
— Черт возьми, господа, что же делать?
— Все шло как по маслу, и вдруг такой компот! — Турчин от досады скрипнул зубами.
— Они перестреляют нас, как курей! — захныкал Лебедев.
Турчин повернулся к нему, заорал:
— Спрячьте баул, идиот! Или вы хотите показать всем, что там лежит?
Лебедев поспешно сунул баул под лавку. Лемке секунду наблюдал за ним, потом шагнул к двери купе.
— Никуда не выходите, — обернувшись, сказал он. — Попробую достать другую одежду.
— Лемке! Ротмистр! — позвал Турчин и подошел к нему вплотную. — Я хорошо знаю вас, ротмистр, и если что... учтите, в подпольном центре будут знать все...
— Что «все»? — переспросил Лемке.
— Вы знаете, о чем я говорю.
— Я вас понял, господин капитан! — Лемке небрежно козырнул и вышел из купе, подумав: «Он меня знает! Нет, брат, ты меня мало знаешь, армейский вахлак!»
Он закрыл на ключ купе. На всякий случай проверил.
В купе остались Турчин и Лебедев. Первый смотрел в окно, второй сидел на лавке, поддерживая здоровой рукой раненую, говорил:
— Какое-то фатальное невезение, господи, все пропало... Все в поезде думают, что мы чекисты. И эта их форма...
Здоровенный казачина в полушубке, надетом прямо на голое тело, остановил лошадь как раз напротив окна, маханул по нему шашкой.
Посыпалось со звоном стекло. Турчин отшатнулся в сторону, прицелился из нагана. Выстрел в маленьком купе прозвучал оглушительно. Казачина завалился на бок, стал медленно сползать с седла, но, падая, успел несколько раз выстрелить. Лошадь рванула и понесла.
Турчин упал. Лебедев кинулся к двери купе, хотел открыть, но ручка не поддавалась.
И тут к вагону подскакал казах Кадыркул. Прежде чем вскочить в разбитое окно, он трижды выстрелил в купе.
Подпоручик Беленький отстреливался, лежа в тамбуре, когда появился Лемке. Несколько бандитов спешились и полукольцом ползли к вагону.
— Что делать, Лемке? — обернувшись, спросил Беленький.
Лицо его было измученным и несчастным.
— Не знаю, не знаю, но у меня другого выхода нет... — пробормотал Лемке и выстрелил в подпоручика. Тот вздрогнул, ткнулся лицом в пол.
Лемке метнулся по коридору к купе, в котором были Турчин и Лебедев. Открыл дверь.
Прямо у его сапог оказалась голова Турчина. Лебедев, скорчившись, лежал на лавке. Окно разбито, на деревянных стенах следы от пуль. Убиты оба...
Лемке заглянул под одну лавку, потом под другую, пошарил: баула не было. Все оказалось напрасным... В отчаянии он схватился за голову.
В коридоре послышался топот сапог, и Лемке проворно юркнул под лавку. В купе заглянули бандиты. Один в тельняшке, перетянутой патронными лентами.
— Нема никого, — сказал он.
— Кажись, чекистов укокали, — бросил другой.
— Ты шо у них шукаешь? Разве у чекистов когда шо в карманах было?
Они вышли из купе, шаги стихли в коридоре. Лемке выбрался из-под лавки, выглянул в окно.
Грабеж подходил к концу. Двое бандитов, хохоча, гонялись по насыпи за курицей. На подводах — мешки, сундуки и корзины.
Есаул подскакал к паровозу, махнул машинисту рукой, крикнул тонким, мальчишеским голосом:
— Трогай, любезный! Спасибо!
Машинист перекрестился и дал протяжный, хриплый гудок. Ограбленные пассажиры бросились к вагонам, прыгали на подножки, цеплялись за поручни.
Сухощавый казах Кадыркул скакал на вороной лошади рядом с поездом и смеялся. Развевались черные сальные волосы. Потом он перевел взгляд себе на ноги и вдруг осадил коня. Брючина на левой ноге чуть выше колена была разорвана, сквозь нее сочилась кровь. Кадыркул скатился с седла на землю и сморщился от острой боли.
Лемке медлил еще секунду, потом выбрался из купе, благо окно было разбито, повис, держась за раму, и спрыгнул...
Поезд уходил, набирая скорость, а Лемке, спотыкаясь, шел по полотну к тому месту, где сгрудились вокруг телег всадники. Еще издали он приметил молодого есаула в светлой венгерке, наброшенной на плечи.
И есаул увидел его, что-то сказал своему адъютанту, пятнадцатилетнему пареньку в черкеске и мохнатой каракулевой шапке. Тот направил лошадь к Лемке, спросил звонко:
— Кто такой?!
Лемке не ответил, продолжал молча идти.
— Отвечай, когда спрашивают! — Лошадь под мальчишкой взвилась на дыбы, он замахнулся на Лемке нагайкой. И не ударил, встретив твердый немигающий взгляд светло-голубых, навыкате, глаз. Лемке остановился перед есаулом Брыловым, сидевшим на лошади. Небрежно приложив два пальца ко лбу, Лемке подчеркнуто громко сказал:
— Ротмистр Лемке... воевал в дивизии Каппеля.
— Куда ехали, господин ротмистр? — спросил есаул.
— Пробираюсь из Читы. Ищу какой-нибудь отряд, к которому можно было бы присоединиться. Хочу драться с большевиками. — Светлые глаза Лемке смотрели пристально на есаула, словно хотели получить ответ на один потаенный вопрос.
— Неблагодарное это занятие, господин ротмистр. — Есаул лениво махнул рукой.
— Почему же? После сегодняшнего-то куша? — сказал ротмистр и впился глазами в есаула. От напряжения даже испарина выступила на лбу.
— Какой куш, ротмистр! — усмехнулся есаул. — Барахло, тряпье!
Есаул повернул лошадь, и она медленно пошла. Бандиты расступились, пропуская своего атамана.
— В Монголию подаваться надо, ротмистр! — обернувшись, проговорил Брылов. — Под крыло барона Унгерна... — Он вдруг привстал в стременах и тонким голосом крикнул: — По коням!
Самым людным местом на станции Кедровка была базарная площадь. В эти трудные времена люди торговали всем. Стоя за лотками, кричали бабы, ходили в толпе раненые красноармейцы, беспризорники шныряли под лавками. Тарахтели по булыжнику брички, поскрипывали телеги. Около каменного, крашенного известью амбара стояла груженная скарбом подвода. Тощая лошадь то и дело нетерпеливо взмахивала головой — оводы не давали покоя. К ней подошел кряжистый старик с кудлатой седой бородой, отвязал поводья от столба. За стариком увязался сорокалетний мужчина в поддевке, застегнутой на все крючки.
— Евграфыч, не по-людски это! Я ж тебе самую божескую цену назначаю!
— Божескую цену при царе Горохе назначали, а теперь — тьфу! Керенки — тьфу! Колчаковские твои деньги — и того хуже! Ты мне золотую десяточку положь — вот и овес твой будет! А нет, так нехай сгниет — не продам! А про советские бумажки и вовсе не толкуй!
Подвода, переваливаясь, заскрипела. Мужчина в поддевке устремился вслед за стариком, что-то говорил ему на ходу, совал пачки мятых денег.
Когда телега отъехала, стал виден стоявший у стены человек. Он с трудом держался на ногах, привалясь спиной к стене. Колени его подгибались. Запрокинутое лицо без кровинки, рот полуоткрыт, он тяжело, с хрипом дышал. Широко раскрытые глаза смотрели в одну точку ничего не понимающим, пустым взглядом. Это был Шилов. Вместо кожанки на нем потрепанный пиджак и темно-синяя косоворотка, порыжевшие от пыли сапоги, картуз с лакированным козырьком. На ремне, который опоясывал косоворотку, — раскрытая кобура, из нее торчала рукоятка нагана. К запястью левой руки наручником был пристегнут раскрытый баул, такой же, как тот, в котором везли золото.
Шилов мотнул головой, сделал несколько неуверенных шагов, споткнувшись, схватился руками за лоток, едва его не свалив.
Люди шарахнулись от него в сторону и остановились поодаль, с любопытством наблюдая за человеком с наганом на поясе: так открыто наганы носили только чекисты.
Бабка с соседнего лотка стала поспешно собирать зелень, которой торговала.
— Дожили... — бормотала она. — Уже и чека с утра пьянствовать стала.
Шилов оглядел рынок тяжелым взглядом, сделал несколько неверных шагов и вновь остановился, выставив вперед ногу, чтобы не потерять равновесия. Потом опять зашагал. Беспризорники, бабы, старики следили за ним, но никто близко не подходил.
— Может, он больной? — спросил кто-то негромко.
— Пьяный! Глаза залил с утра, у них ведь жалованье-то будь здоров какое! — возразила дородная, румяная баба.
Ноги Шилова подкосились, и он снова чуть не упал, но вовремя схватился за прилавок и так замер, отдыхая.
— Помочь бы ему, — сказала пожилая женщина, державшая в руках самовар.
— Рассолу ему надо, тут рассолом одна торговала, — оглядываясь по сторонам, сказала румяная баба.
Но никто не двинулся с места. Первым к Шилову подошел беспризорник, мальчишка лет восьми в драной женской кофте и изорванной солдатской папахе. Он внимательно осмотрел Шилова и, недолго думая, потянул из кобуры «смит-вессон». Шилов полулежал на прилавке, бессмысленно моргая набрякшими веками.
— Ты чего делаешь, паразит! — раздался сердитый голос. Сквозь толпу пробирался худой, высокий старик. — А вы чего смотрите? — накинулся он на остальных. — Чего рты разинули? Не видите, плохо человеку! А вам интересно?