— Так ты же еще при царе венчался! — пошутил Кунгуров. — А церковные браки не расторгают!
— Ничего, она у меня, если захочет, любой расторгнет, — вздохнул Забелин.
— Такого славного бойца-кавалериста — и жена под каблуком держит!
— А она у меня кто? Да она лучше тебя на лошади сидит! А шашкой знаешь как работает? Не дай боже!
— Вы что-то не о том толкуете, братцы, — остановил их Сарычев.
— О чем же еще, Василий Антонович? Тут хоть в петлю лезь — все равно ничего не поймешь.
— Я вот что, Василий Антонович! — Кунгуров встал и направился к двери. — Я завтра заявление напишу. На другую работу меня лучше. На завод, в мехмастерские или еще куда. Не могу я здесь больше.
Стало тихо. Сарычев долго смотрел в зарешеченное, пыльное окно и, не поворачиваясь, спросил:
— Ты не можешь, а другие, значит, могут?
— Я не железный.
— Ты не железный, а другие, значит, железные?
Кунгуров молчал.
— Нет, ты отвечай мне! — крикнул Сарычев, поворачиваясь. — Другие железные? Стальные?! Липягин! Грунько! Лемех! За тебя, значит, пусть другие, да? Забелин пусть отдувается! Он железный! И жена у него железная! И дети!
— Не обучен я этой работе, Василий Антонович! Не гожусь в сыщики, — опустив голову, отвечал Кунгуров.
— А все обучены? Все мы в царской охранке работали, да? С детства шпионов ловим! — Вновь стало тихо. Потом Сарычев сказал устало: — Стыдно мне, товарищ, Кунгуров. За твои слова стыдно. А тебе и вовсе со стыда сгореть нужно. Так я понимаю. Мы все не обучены. И революцию делать нас никто не учил, и в гражданскую воевать. И страну из развалин поднимать. И шпионов ловить! Мы все в первый раз делаем, товарищ Кунгуров. Совестно мне эти тебе слова говорить... Учиться будем! И научимся, будь спокоен!
— Извините, Василий Антонович... — Кунгуров вышел, тихо прикрыв за собой дверь.
В той же следственной камере перед столом стоял Ванюкин и теребил в руках фуражку. Сыпал торопливо, будто боялся, что его перебьют:
— Его старик привел. Он совсем не в себе был, мама, извиняюсь, не мог выговорить.
За столом сидели Забелин и Кунгуров. Дверь открылась, и часовой пропустил вперед Шилова. Тот вошел и остановился, глядя на Ванюкина.
— Знаешь ты его? — спросил Кунгуров.
— Он вроде по телефону сюда звонил... — неуверенно произнес Шилов.
Ванюкин с готовностью кивнул головой.
— А раньше ты его видел?
Шилов опять пожал плечами.
— Наденьте фуражку, — попросил Ванюкина Кунгуров.
Тот поспешно исполнил приказание.
— Нет, — Шилов покачал головой. — Не помню.
— Вы свободны, гражданин Ванюкин. Извините, — сказал Забелин.
Короткими, быстрыми шажками Ванюкин вышел из камеры.
После минутного молчания поднялся Кунгуров:
— Ну, мне пора. В отряд надо, проверить, как и что... — Он оправил гимнастерку, снял со стула кожанку.
Когда Кунгуров вышел, Забелин некоторое время молча рассматривал Шилова, потом спросил:
— Ну, Шилов, что будем делать?
Банда есаула Брылова расположилась в маленьком, всего в несколько домов, селении на берегу реки. Вокруг глухой стеной стояла тайга. Быстрая река, сжатая каменистыми берегами, стремительно несла красноватые воды.
Бандиты расположились табором: спали на охапках елового лапника, накрывшись шинелями и тулупами, на кострах варили обед, кормили притомившихся после перехода лошадей, чистили оружие.
Сам есаул сидел на каменистом берегу и бросал в воду камешки. Он разделся до пояса — на худой груди поблескивал крест. Неподалеку от него пристроился казачок Гринька и штопал рубаху есаула. От усердия он даже высунул язык.
Пасмурные, сизые облака, предвещавшие непогоду, затянули солнце, но было еще светло.
Брылов находил возле себя плоский голыш, взвешивал его на ладони, а потом сильно и резко бросал далеко в воду. Обернувшись в поисках нового камешка, он увидел Лемке. Тот не спеша шел куда-то, отмахиваясь от комаров веткой можжевельника.
— Господин ротмистр! — звонким голосом позвал его Брылов.
Лемке остановился. Есаул поманил его пальцем. От этого жеста Лемке передернуло, но он мгновенно справился с собой, подошел к есаулу.
— Признаться, не привык, чтобы меня манили пальцем, как полового в трактире, — сухо заметил Лемке.
— Да? — Есаул весело взглянул на него. — А я думал, мы за гражданскую ко всему привыкли.
— Я — нет, — коротко ответил Лемке.
— Ну хорошо... простите великодушно. — На губах Брылова промелькнула усмешка.
— Вы меня звали? — спросил Лемке, выждав паузу.
Брылов секунду смотрел ему в глаза, потом тихо качнул головой, сказал медленно:
— Ох, не верю я вам, ротмистр!
— Отчего же? — Лемке удивленно приподнял брови.
— Зачем вы пришли ко мне? Ведь вы производите впечатление человека умного. — Есаул начал опять искать вокруг себя плоский голыш. — И никак не походите на борца за так называемые идеалы белого движения.
— Странный комплимент, — усмехнулся Лемке, присаживаясь рядом на большой мшистый валун. — Ну а как же вы?
— Я? — Есаул швырнул камень в реку. — Я бью и тех других. И стараюсь как можно веселее прожить последние денечки.
— А эти люди? — Лемке кивнул в сторону лагеря.
— Эти люди?.. — задумчиво повторил Брылов. — Я их обманываю: вру, что большевики вешают всех подряд, вот они и боятся пойти с повинной. А попадается и просто отребье, сволочь...
Лемке с интересом смотрел на есаула, а потом спросил:
— Ну хорошо, а как же все-таки белое движение? Все эти союзы, общества?
— Отрыжка, — презрительно отрезал есаул.
— Как? — не понял Лемке.
— А так! Пока вы бормотали про долг перед отечеством, большевики дали народу мир и землю, то есть все! А теперь эта земля горит под нашими ногами. Вернее, уже сгорела! Год назад все было кончено! — Последние слова Брылов произнес высоким голосом, весело, зло, почти перейдя на крик.
— А вы мне нравитесь, есаул! — улыбнулся Лемке.
— Чем же, интересно знать? Тем, что не пристрелил вас сразу?
— Ну, это не поздно сделать и сейчас. — Лемке нахмурился. — Толк в жизни вы понимаете. Не ясно только, какого черта вы верховодите этим сбродом!
— Но-но! Это не сброд! Это борцы с большевизмом! Люди, так сказать, отдавшие свои жизни на борьбу! И потом, что вы прикажете мне делать? Прислуживать официантом в Шанхае или Харбине? Или наняться в рикши?
— Почему же? — Лемке раздумывал и медлил. — Мы бы могли кое о чем с вами договориться.
— О чем же? — Есаул насторожился. Чутье подсказывало ему, что ротмистр не зря прибился к отряду, что, возможно, в поезде кроме тряпья и еды было еще что-то значительно более ценное. За дамскими ридикюлями такой тип, как этот Лемке, гоняться бы не стал.
— Если позволите, поговорим об этом позже, — медленно ответил Лемке.
Есаул засмеялся и встал.
— Готово у тебя? — крикнул он Гриньке.
Казачок стремглав кинулся к нему, стал помогать натягивать венгерку. Звякнули приколотые к ней Георгиевские кресты.
— За что у вас столько наград? — спросил Лемке.
— Это не мои — отца. Звание, между прочим, тоже его. Большой был оригинал, бежал за границу еще в восемнадцатом... Ночью бежал и денежки увез. Оставил меня, мать, кресты и звание. — Есаул Брылов снова засмеялся и пошел прочь от берега к черному бревенчатому дому, где у покосившейся изгороди были привязаны расседланные лошади. Гринька кинулся за ним.
— Господин есаул! — остановил его Лемке. Брылов обернулся. Лемке смотрел на него в упор, опять напряженное ожидание было во взгляде. — Господин есаул, — повторил он, — а что бы вы сделали, если б вдруг нашли или получили пятьсот тысяч рублей?
— И у вас есть возможность предложить мне пятьсот тысяч? — помолчав, спросил есаул и прищурился.
Ротмистр вдруг отвернулся.
— Да нет... — проговорил он как можно более равнодушно. — Если бы у меня была такая возможность, я бы... — Лемке поглядел на Брылова и улыбнулся.
— Вот в это я охотно верю, ротмистр! — Есаул рассмеялся. — Охотно... — И он пошел к дому, видневшемуся за деревьями. Казачок Гринька поспешил за ним.
Когда они отошли так, что Лемке не мог их видеть, Брылов вдруг обернулся, схватил Гриньку за плечо, притянул к себе и зашептал в самое ухо:
— Глаз с него не спускай, понял? Шкуру спущу!
Казачок молча кивнул, черные смышленые глаза заблестели.
— Ступай! — И Брылов легонько толкнул его в плечо.
Лемке тем временем вышел на поляну, где расположился обоз. Несколько человек прогнали мимо него расседланных лошадей.
Лемке подошел к одной из подвод и остановился. Где-то невдалеке, за кустарником, тренькала балалайка. Ротмистр огляделся по сторонам и, осторожно приподняв рогожу, которой была накрыта подвода, начал шарить. Он не видел, что за ним наблюдает, прячась за кустами, казачок Гринька.
Ничего не найдя, Лемке направился к другой подводе, стал ощупывать сложенные на ней мешки и узлы. Один мешок он даже приподнял и встряхнул, прислушался: не звенит ли?
— Эй, павлин сиамский, ты чего шукаешь? — неожиданно спросил полуголый бородатый человек, выглядывая из-под кустов.
— Узелок свой потерял где-то, — ответил Лемке. — Рубахи чистые, пара сапог новых... Не могу найти, жалко.
— А ну отвали от телеги! — угрожающе протянул бородатый. — Узелок!.. Тут твоих узелков нету.
— Тута все народное! — ехидно подхватил другой голос.
Неподалеку, у едва тлевшего костра, сидел казах Кадыркул, чинил уздечку. Он срезал ножом истлевший ремень, вынул из кармана стальную цепочку, стал ее прилаживать. Эта цепочка скрепляла «золотой» баул с наручником, который был недавно на руке Липягина. Ногу казах перевязал тряпкой, из-под которой торчали какие-то листья. Рядом послушно стояла непривязанная лошадь.
Лемке прошел мимо Кадыркула, машинально потрепал лошадь по холке. Цепочку, с которой возился казах, ротмистр не заметил.
Казачок Гринька бесшумно следовал за Лемке.
Было уже далеко за полночь, а в окнах здания губкома все еще горел огонь. За длинным столом, за которым обычно заседали члены губкома, сидел Кунгуров и рассматривал большую карту-шестиверстку. Изредка он делал на ней пометки, потом что-то записывал в блокнот.
От стола к окну, глядя себе под ноги, шагал Сарычев. Иногда останавливался, смотрел в темноту за окном, на редкие подслеповатые фонари.
— От предполагаемого лагеря банды до границы верст сто — сто пятьдесят, — задумчиво проговорил Кунгуров и опять что-то пометил на карте. — Надо будет сразу перекрыть дорогу на Чаньгушский перевал.
Сарычев не отозвался. Через секунду спросил:
— У тебя закурить найдется? Дай-ка.
Кунгуров быстро взглянул на него, молча достал кисет, клок бумаги, протянул. Сарычев долго вертел самокрутку. Прикурил от керосиновой лампы, спросил сердито:
— Ну что уставился?
— Ничего... Здоровье бы поберег. — Кунгуров аккуратно свернул карту, запихнул ее в планшетку, поднялся. — Я в казармы поеду. — Помолчал. — Слышишь, Василий Антонович, тебе на митинге надо быть. Речь красноармейцам сказать перед походом.
— Хорошо, — ответил Сарычев и отвернулся к окну.
Кунгуров вышел. Сарычев дымил самокруткой и один в огромном пустом зале угрюмо шагал от окна к столу и обратно, глядя перед собой прищуренными, словно от боли, глазами. Кашель гулко ударялся о стены, эхо дробило его и множило. Сарычев посмотрел на письменный стол. Стопка деловых бумаг заметно выросла, неотложные дела накапливались, а он все не мог за них приняться. Шилов, золото, погибший Липягин и товарищи — тяжкое горе навалилось на плечи... Он не мог, не хотел верить, что Шилов — предатель. Вспомнилось, как они отстреливались от казаков под Чугальней. Вдвоем. В талом, затвердевшем снегу. Несколько раз наступали минуты, когда казалось, что все кончено. Но нет! Пулемет работал исправно, и казаки откатывались на прежний рубеж, оставляя на снегу трупы. Двое красных, засевших в полуосыпавшемся окопчике против казаков... Шилов тогда смеялся и рассказывал, как он в детстве утащил у матери ключи, забрался в погреб и съел два кубана сметаны и как его потом стегали крапивой, с тех пор он на сметану смотреть не мог, на всю жизнь наелся... И вдруг Шилов предал?! Невероятно! Но факты... Факты убеждают... Впрочем, не все. Вот взять, к примеру, баул. Если Шилов участвовал в грабеже, то зачем ему было возвращаться в чека, да еще с пустым баулом в руках? Не проще ли предположить, что этот баул — двойник тому, с золотом? Ведь такие баулы не редкость, на толкучке хоть завались... Но Шилов! Знал ли он об этом? А если он все-таки выдал время отправки золота? И, выдав, испугался возмездия и вместе с бандой участвовал в грабеже поезда. Нет, тут что-то не так...
Сарычев подошел к телефону, крутанул ручку и снял с рогулек трубку.
— Савельев? Заводи... Куда, куда! Твое какое дело?
За эти дни Шилов сильно осунулся, и впадины на щеках заросли густой щетиной. Он лежал на топчане в углу под решетчатым окном, закинув руки за голову, и смотрел в потолок, не спал.
С тяжелым лязгом отодвинулся засов, и дверь отворилась, на пол легла резкая полоска света. В камеру вошел Сарычев, а за ним часовой-красноармеец, несший в руке керосиновую лампу. Метался слабый огонек, на сырых стенах горбатились уродливые тени.
Сарычев поставил поближе к топчану табурет и сел. Шилов лежал неподвижно, по-прежнему глядя в потолок. Часовой опустил лампу на пол и вышел. Снова пронзительно и длинно простонала ржавая дверь.
— Ты спишь, Егор? — тихо позвал Сарычев.
— Сплю, — ответил Шилов, не повернув головы.
— Егор... — Сарычев закашлялся. Гулкие, хриплые звуки заполнили камеру.
Шилов молчал.
— Ты понимаешь, Егор, все против тебя... Хоть бы один факт в твою пользу!
Шилов не ответил. Сарычев тоже помолчал, потом заговорил задумчиво:
— Сейчас ехал в машине, вспоминал, как мы с тобой хлеб по деревням собирали. — Секретарь глянул на Шилова, улыбнулся. — Помнишь, трое суток от них в болоте прятались. А Галицию помнишь? Семь лет прошло, и каких лет! Егор...
Шилов молчал.
— У меня ведь ближе друга и не было никогда, — совсем тихо сказал Сарычев. — Ты хоть обо мне подумай. Ведь если ты враг — мне стреляться нужно. — Секретарь губкома смотрел в затылок Шилова, и боль, и отчаяние были в его глазах.
— А с чего ты взял, что мы дружили? — вдруг спокойно спросил Шилов.
— То есть как? — изумился Сарычев.
— А так... Когда дружат, другу с полуслова верят. — Егор снова отвернулся к стене. — Не было, выходит, у нас дружбы, Василий Антонович.
— Ты так думаешь? — Сарычев встал.
— Так думаю, — глухо ответил Шилов.
— А то, что каждый день гибнут замечательные люди, ты думаешь? — крикнул вдруг в отчаянии Сарычев. — А что диверсии кругом! Саботаж! Думаешь? А про банды, офицерье... про спекулянтов думаешь?! А что врагов у Советской власти больше чем достаточно, знаешь? И ты хочешь, чтобы я поверил тебе на слово?
— Хочу, — не сразу отозвался Егор.
— А ты бы мне поверил?
— Тебе — да! — твердо ответил Шилов.
Опять Сарычев долго молчал, смотрел на лежащего Шилова.
— Егор... — Сарычев успокоился, и теперь в голосе слышалась бесконечная усталость.
Язычок пламени в керосиновой лампе испуганно метался, и казалось, он вот-вот погаснет. На стене ломалась огромная тень от согнувшейся фигуры Сарычева, глаза, расширенные стеклами очков, блестели в полумраке.
— Попробуй вспомнить, Егор, — сказал Сарычев. — Еще есть время...
Он медленно вышел из камеры. Визгливо скрипнула дверь. Чуть позже вошел красноармеец, унес керосиновую лампу, и наступила темнота.
Шилов остался один. Некоторое время он лежал неподвижно, потом заворочался, сел на топчан, встряхнул головой. Он мучительно пытался вспомнить эти провалившиеся из памяти дни, напрягал волю, перебирал в уме короткие события...
Вот человек подает ему через окно пакет. Лица человека не видно. Он стоит так, что свет лампы не задевает его.