– Возьми это. Моя не надо… – совал якут Владимиру мешочек с остатками целебных мазей и трав. – Твоя спина лечить будет…
Якуты ушли. Но вылазку к золотой жиле пришлось отложить до тех пор, пока хотя бы немного не подживет обожженная спина Владимира. Скрепя сердце, бандиты согласились и на эти условия графа. В том, что он иx не обманет, Кукольников был твердо убежден, – не такой человек. Но фактор времени, неумолимый своей неотврат-ностью, настойчиво поторапливал – ротмистр знал, что якуты рано или поздно возвратятся сюда (если, конечно, дойдут) и не одни. И к тому времени они, груженные добытым золотом, должны быть вдалеке от этих мест…
Воронцова-Вельяминова стерегли денно и нощно. Христоня стал его тенью, всегда с карабином в руках – Кукольников рисковать не хотел: слово словом, а меры предосторожности не помешают.
Но граф о побеге и не помышлял – отупляющее безразличие ко всему происходящему погрузило его в меланхолию. Израненная спина заживала быстро благодаря мазям Макара, и примерно через неделю после ухода якутов он повел всю троицу к золотоносной дайке.
Увиденное ошеломило бандитов – самородки буквально валялись под ногами, а первые промывки показали, что и в самом деле золотоносное месторождение чрезвычайно богатое. Опьяненные неожиданно привалившим богатством, бандиты ковырялись в ручье с раннего утра до ночи. Граф не захотел участвовать в добыче и сидел в избушке под присмотром все того же Христони. Решение его судьбы отложили на неопределенный срок по настоянию Кукольникова, у которого были свои виды на него. Деревянова так и подмывало пустить пулю в лоб строптивому гордецу, но Кукольников в этом вопросе был непреклонен, и поручик, скрепя сердце, согласился до поры до времени подождать с выяснением отношений, хотя и не понимал, куда гнет хитроумный ротмистр.
А все было очень просто. Кукольников про себя уже давно решил судьбу Христони и Деревянова, которым, по его планам, суждено было вечно охранять золотую жилу, – чересчур уж ненадежными были его "друзья".
Графу же ротмистр мог верить, заручившись его словом: только он способен был вывести Кукольникова из тайги, потому что обратную дорогу ротмистр и Деревянов, не говоря уже о Христоне, успели основательно подзабыть; когда их вел Колыннах, никто особо не присматривался к таежным приметам. К тому же, одно дело зимой, другое – летом, когда тайга изменяется до полной неузнаваемости…
Христоня сидел у избушки на стволе сухостоя и что-то строгал ножом, поминутно бросая свирепые взгляды в сторону Владимира, которого почему-то считал виновником всех своих бед; тут в самый раз покопаться бы в ручье, так нет же, сиди и сторожи этого "недожаренного" графа.
"Убежал бы ты, что ли…" – с тоской погладил затвор карабина, который стоял прислоненным к стене. И даже представил на миг, зажмурившись от удовольствия, как он ловит на "мушку" своего врага, как плавно нажимает на спусковой крючок…
Аркан змеей взвился в воздухе и упруго захлестнул туловище Христони. Казак дернулся, охнул с испугу, и в следующий миг валялся на земле, опутанный кожаными ремешками с ног до головы.
– Ладимир! Моя приходи, однако…
– Макарка?! – Владимир мигом подскочил к якуту и обнял его. – Ты как здесь очутился?
– Твоя выручай надо, однако…
– Ну спасибо тебе, дружище! Не знаю, чем и отблагодарить тебя…
– Уходи надо, Ладимир. Колыннах ждет… Собрались быстро. Владимир взвалил на плечи добытое золото и часть продуктов. Остальное забрал Макар. Связанный Христоня лежал, цепенея от страха за свою жизнь. Но Макар сунул ему в рот кляп, проверил надежность ремней и пошел вслед за Владимиром. У края поляны он вдруг остановился, повернул обратно и, плюнув в физиономию помертвевшего Христони, заспешил вверх по распадку.
Мешок с золотом был чересчур тяжелым, чтобы можно было уйти от погони (что она будет, в этом Владимир почти не сомневался), и он спрятал его на перевале, хорошо приметив место, где был оборудован тайник.
В последний раз окинув взглядом мрачные скалы внизу и узкую, кипящую расплавленным серебром ленту ручья, Владимир Воронцов-Вельяминов быстро зашагал по гребню перевала среди чахлого редколесья к пестрой каменной осыпи-спуску в речную долину.
12
Красильников с тоскливой миной пялил глаза на капитана Володина. Длинный, чуть сплющенный на кончике нос Батона шевелился, морщился, багровел, когда очередной вопрос оперуполномоченного МУРа заставлял его напрягать хитросплетение мозговых извилин: он защищался с отчаянной решимостью хорька, попавшего в западню. Изредка Батон смахивал с трудом выдавленную слезу, при этом украдкой поглядывая в сторону Савина, который сидел сбоку, возле окна. Присутствие незнакомого ему сотрудника милиции в штатском заставляло нервничать видавшего виды пройдоху. В этот раз Красильников-Батон попался случайно. Шли по следу известного вора-домушника Пикулина, по кличке Карамба, – тот за последний месяц немало наследил в Москве и окрестностях, – а наткнулись на Батона, который вопреки своим принципам приютил такого опасного квартиранта. Карамбу, к глубокому сожалению, на этот раз упустили – ушел через чердак и проходные дворы, но Батон влип. При обыске квартиры, кроме вещей, украденных Карамбой в разное время и сданных Батону на "комиссию", была обнаружена металлическая коробочка из-под медицинского шприца, доверху заполненная золотым песком. Когда ее вытащили из вентиляционной трубы и показали Батону, тот охнул и схватился за сердце: сидеть за "шмотки" куда ни шло, но за "рыжевье" – врагу не пожелаешь… И Красильников вьюном вертелся на допросах: бил себя в грудь, рвал рубаху, божился, крестился, плакал – утверждал, что золото принадлежало Карамбе.
– …Гражданин начальник! Не мое это, не мое! – хлюпал носом. – Де-еток не губи-те-е…
Деток и впрямь было у Батона добрый десяток. Правда, от двух жен и нескольких сожительниц – Савин сбился со счета, просматривая солидное досье на Красильникова И. С.
Не меньше, чем детей, было у Батона и судимостей: за кражу, за фарцовку и даже попытка к изнасилованию значилась в богатой биографии недоучившегося служителя муз – в девятнадцать годков Кеша Красильников подвизался на театральных подмостках. Подвела неуемная страсть к слабому полу – и с той поры пошло-поехало по статьям и параграфам УК РСФСР.
– …Ладно, Красильников, допустим и впрямь золото принадлежало Пикулину. – Володин устало откинулся на спинку стула. – По вашим заверениям, вы о нем даже не подозревали. Так? Так… Тогда подпишите вот здесь… и здесь. Вопрос и ответ. А теперь ознакомьтесь с заключением экспертов. Прошу…
Батон, деревенея лицом, читал данные лаборатории дактилоскопии. Володин вяло подмигнул Савину, который в ответ понимающе улыбнулся: это был последний шанс "расколоть" доку Батона.
– Вопросы есть? – Володин пододвинул к Батону начатую пачку "Столичных". – Курите… И будьте добры объяснить, каким образом отпечатки ваших пальчиков очутились на крышке коробки. Правда, слабоватые, – небось фланелечкой, а?.. Пришлось с ними повозиться, но, как видите, не впустую. Так я слушаю.
– …Это самое… Кгм! Кх, кх… – прокашлялся Батон, собираясь с мыслями. – Ну, в общем, показывал он мне… эту коробку…
– И содержимое?
– Само собой…
– С какой поры это Карамба таким доверчивым стал? Показал, дал пощупать – и в тайник заложил. До лучших времен? И почему именно в вашей квартире?
– Купить предлагал… Я отказался – с "рыжевьем" дела иметь не желаю.
– А если точнее? Красильников, это на вас не похоже – упустить такой "навар"…
– Да оно… конечно… Ну хотел я… купить… Гражданин капитан, как чистосердечное запишете?..
– Придется. Только давай, Красильников, договоримся: если в вашем "чистосердечном" мы обнаружим фальшь, то подобную формулировку сразу же предадим забвению. Бесповоротно.
– Честное слово! – сложил лодочкой ладони на груди Батон. – Да чтобы я… Да ни в жизнь не обману! Как надуху…
– Посмотрим. Рассказывайте.
– Приходит, значит, ко мне Карам.., извините, Пикулин.
– Когда?
– Да недели три назад – точно не помню. Говорит, дело стоящее есть. Ну это к тому, чтобы, значит, барахлишко… того… Договориться, значит… Тут я виноват! Уговорил он меня. Соблазнил, змей подколодный. Принес два чемодана в воскресенье утром. Ну там, значит, джинсы фирмовые, два свитера английские, кожан заграничный. И по мелочам кое-что… В основном антиквариат… В общем, улов так себе… А Пикулин веселый, паразит, скачет козликом, говорит, ставь пузырь, обрадую тебя. Коробку мне эту под нос тычет. Бери, говорит, по сходной цене отдам. Удача, говорит, жмотов не любит. Позарился я – эх, думаю, заживу! Ну до поры до времени мы, значит, решили прихоронить "рыжевье". Не к спеху. Да и клиент солидный требуется, чтобы не с дырявым кошельком… Вот и все, гражданин капитан. Вину свою признаю.
– Понятно. А вот адрес дома, где Пикулин разжился золотишком, он вам не сообщил? Не спешите с ответом, Красильников, хорошо подумайте, это в ваших интересах. Моя мысль, думаю, вам понятна…
– Еще бы, – хмуро кивнул Батон. – Факт нужен… Адрес я не знаю, а вот где именно – покажу. Обрисовал он мне как-то, а я и запомнил. Да и места мне те знакомы…
Дом по улице Лосиноостровской разыскали довольно быстро. О том, что здесь случилась кража, не знали ни соседи, ни участковый – хозяин не обмолвился ни единым словом.
Долго стучали в высокую, ажурной ковки калитку. Наконец где-то в глубине двора послышались шаркающие шаги, калитка со скрипом отворилась, и седенький благообразный старичок с удивлением воззрился на сотрудников угрозыска…
13
Старый, отощавший за зиму медведь бредет вдоль берега ручья. Свалявшаяся светло-коричневая шерсть зверя пестрит рыжеватыми проплешинами, одно ухо изодрано в клочья, на левой передней лапе ясно просматривается давний шрам от пулевого ранения – медведь хромает. Изредка он останавливается и, уставившись на быстрые прозрачные струйки, надолго замирает, наблюдая за резвящейся стайкой хариусов, преодолевающих очередной перекат. В глубоко посаженных глазах его вспыхивают голодные искры, морда беззвучно щерится в хищном оскале длинными клыками.
Но вот короткий стремительный удар лапой, неожиданный для грузного и неповоротливого с виду зверя, фонтан брызг, словно от взрыва выметнувшийся из темной глубины промоины, – и злой, хриплый рык разочарованного неудачей медведя: в который раз желанная добыча оказывается проворней подрастерявшего к старости ловкость и сноровку хищника.
Неожиданно медведь, будто наткнувшись на невидимую глазу преграду, резко останавливается; высоко подняв морду, он несколько раз шумно вдыхает влажный от испарений воздух. Неуклюжая фигура зверя вдруг подтягивается, под шерстью взбугрились литые мышцы; медведь мягкими, стелющимися прыжками взобрался по осыпи на каменистый обрыв, бесшумно проскользнул сквозь кустарник и затаился среди бурелома на небольшой возвышенности.
Внизу, метрах в тридцати от хищника, ручей разливался в неширокий плес, густо усеянный каменными глыбами. Две человеческие фигуры копошились там, на песчаной косе, намытой паводками. Это были Кукольников и Деревянов. Ротмистр набрасывал лопатой золотоносный песок поближе к воде, где поручик Деревянов сноровисто орудовал промывочным лотком.
Оба значительно подрастеряли свой офицерский лоск и теперь больше смахивали на попрошаек, одетых в обноски с чужого плеча, нежели на недавних руководителей белого движения на северо-востоке России. Но если обветшалая одежда Кукольникова все же была чисто выстирана и в аккуратно наложенных заплатах, а запавшие щеки выбриты до синевы, то мундир и брюки поручика превратились в лохмотья, которыми побрезговал бы и старьевщик, сквозь прорехи виднелось давно не мытое тело, а огрубевшее смуглое лицо его укрывала буйная неухоженная поросль.
Как-то Кукольников заикнулся, что поручику следовало бы получше следить за своим внешним видом, и получил в ответ от озлобившегося от непривычно тяжелой старательской работы Деревянова такой набор ругательных выражений, в котором "вшивый чистоплюй" было, пожалуй, самым мягким, что только годами отработанное профессиональное самообладание позволило ротмистру придержать палец на спусковом крючке небольшого, с виду игрушечного пистолета, о существовании которого даже не подозревал осторожный и мнительный Деревянов. Пистолет хранился вместе с табакеркой в правом кармане брюк, но в потайном отделении. Несмотря на размеры, оружие было надежным и безотказным: в свое время его изготовили по специальному заказу Жандармского корпуса для секретных агентов; пистолет был оснащен патронами с усиленным пороховым зарядом.
После этого инцидента, одного из самых бурных с тех пор, как они занялись золотоискательством, между ними воцарилось тревожное перемирие. Кукольников, и до этого не страдающий излишней разговорчивостью, вовсе стал немногословен и подчеркнуто официален, чтоизредка вызывало невольную улыбку у хмурого и отрешенного Воронцова-Вельяминова, со свойственной ему проницательностью не преминувшего отметить про себя разлад между своими тюремщиками и палачами, который, однако, не старались скрыть от него. Деревянов, в свою очередь, играл в молчанку, что давалось ему с превеликим трудом и зубовным скрежетом втихомолку от еле сдерживаемой ненависти к Кукольникову, а особенно к графу, к которому, неизвестно почему, благоволил ротмистр.
Впрочем, отдушину для злобы поручик все же находил: не было дня, чтобы он не распекал, вплоть до зуботычин, своего верного пса Христоню, безвольного, вконец отчаявшегося и растерянного от передряги, в которую попал благодаря излишнему служебному рвению.
Не раз и не два казак подумывал (правда, не без внутренней дрожи – а присяга?! и внушенное с младенчества – бог на небе, а командир на земле?!) о том, что господа офицеры вполне могут без него обойтись. Но дальше мыслей дело не шло. И вовсе не потому, что Христоню страшил длинный и тяжелый путь через тайгу, – кто вырос не на городской брусчатке, а среди станичного приволья, того не испугаешь нехоженными тропами и возможными опасностями – а потому, что казак питал надежду на долю в добыче: война войной, а дома жонка с малыми, да и хозяйство, поди, порушено, тут золотишко в самый раз пришлось бы…
– Все! – бросив промывочный лоток, Деревянов распрямил натруженную спину. – Перекур.
Не глядя в сторону Кукольникова, уселся на камень, достал табакерку, задымил самокруткой, смачно сплевывая. Ротмистр примостился неподалеку; тоже вытащил табакерку, но почему-то курить не стал – повертел ее в руках и сунул обратно в карман; задумался, глядя на сегодняшнюю добычу – горсть золотого песка на донышке старой офицерской фуражки. Молчали, тщательно скрывая мысли под маской безразличия.
Наконец Деревянов докурил и, зачерпнув ладонями студеной воды, жадно глотнул два раза, затем плеснул себе в лицо. Вытираясь рукавом, обратился к ротмистру:
– Перекусить не мешало бы. Солнце вон уже где. Обед, Кукольников молча кивнул, соглашаясь, поднялся и, прихватив топор, направился за сушняком для костра.
Но не успел отойти и на десяток шагов, как его окликнул Деревянов:
– Ротмистр!
Кукольников оглянулся, вопросительно посмотрел на поручика, который стоял, широко расставив ноги и, набычившись, с вызовом глядел на него…
– Поручик!..
– Ротмистр, – хриплый, каркающий голос Деревянова подрагивал, клокотал, – мне плевать в конечном итоге на наши взаимоотношения. Придет время, и мы помашем друг другу ручкой. Я готов… да, я готов принести извинения за свою несдержанность, но! – сорвался почти на крик. – Но я не желаю больше терпеть выходки вашего графа! Черт меня дери!
– Смею вас уверить, что граф в такой же мере мой, как и ваш, – поняв, куда гнет Деревянов, внутренне расслабился ротмистр.
– Как бы не так! – вскинулся Деревянов, но затем немного поуспокоился и продолжил: – Ладно, не в этом дело. Мне надоело ковыряться здесь, в грязи, в ледяной воде, тогда как их благородие граф, голубая кровь, – выругался, – изволят косточки на солнышке парить. Надоело! Да еще и под присмотром Христони, который здесь был бы гораздо нужней.