Вошла в кабинет, в ящике письменного стола не оказалось ни денег, ни искомого, Хожанов отсчитал от своей микропачки сто рублей, сунул под бумагу, Настя обрадованно вскрикнула: «Вот видишь, не дай Бог, пропали бы…» — «Да уж так», — согласилась Фрося, никаких вопросов она не задавала, видно было, что смерть Георгия Ивановича ее потрясла и ни о чем другом думать она уже не могла…
Между тем Хожанов и Настя осмотрели остальные ящики, этажерку, книги — в них тоже ничего не оказалось, похоже было, что до акта смерти Строева Георгию Ивановичу добраться-таки не удалось. «Где искать? — Настя обвела кабинет глазами. — Думайте, Алексей Николаевич, думайте…» — «Может, я знаю?» — вмешалась Фрося. «Да откуда… — отмахнулась Настя. — Нет…» — «А ты не говори, не говори, — зачастила бабка, — я намедни терла пыль в коридоре, а в двери — щель. Хотела закрыть, а Георгий Иванович мечется по кабинету, ровно танец исполняет, я так изумилась, ну, думаю, такой выдержанный, спокойный, сошел с ума, вдруг — смотрю, он липучку оторвал, оглянулся воровато (Бог меня прости!) и что-то под подоконником приделал… Ты, милая, не сердись, но, когда Гора ушел, я грешным делом не сдержалась… Но не тронула, оно все там, как он и оставил!» Хожанов бросился к подоконнику, под ним, приклеенный двумя полосками пластыря, топорщился листок бумаги — ксерокопия описательной части акта патологоанатомического вскрытия: «…множественные кровоизлияния в стенку левого предсердия, омертвения ткани, объективно сердце и сосуды в норме». Рукой Георгия Ивановича было приписано: «Строев».
— Что-нибудь денежное? — напряглась Фрося.
— Нет… — Настя протянула листок. — Это он для диссертации собирал.
— А чего же прятал? — спросила она подозрительно.
— А это у него называлось «в долгий ящик», бабушка… Отлежится, успокоится, а тогда, и оценить легче. Научный акт, — не моргнув глазом, объяснила Настя.
Что ж… Лет пятьдесят тому известный писатель опубликовал рассказ, в котором бдительный красноармеец сорвал заговор контрреволюции и сделал это очень просто: подобрал бумажку, оброненную буржуазной дамочкой… Глазасты наши люди… Но как бы там ни было, инфаркт Строева теперь стал фактом, оспорить его не сможет отныне никто…
Следовало окончательно успокоить Фросю, и Хожанов соврал еще раз: «Мы это отдадим Гале вместе с деньгами, она наследница, ей и распоряжаться». — «Да уж как иначе…» — согласилась Фрося. Похоже было, что деньги, обнаруженные в столе, ее сильно расстроили, а бумажка с бессмысленным текстом, наоборот, привела в полное душевное равновесие… Неожиданный пассаж Насти был, конечно, рискован, но Хожанов уже понял — Настя знала, что делала: по всей вероятности, санитарка помнила только то, что ее интересовало, и, по логике развития событий, должна была все забыть сразу же и навсегда.
Между тем утро совсем уже наступило, веселый писк «Маяка» донесся из кабинета заведующего, и приподнятый, удивительно бодрый голос диктора объявил, что сейчас начнется концерт по заявкам молодоженов.
Теперь следовало — и как можно скорее — проявить пленку. Хожанов остановил такси, бросил коротко: «В центр», там, он знал, в тихом переулке, была фотография самообслуживания. Таксист — пожилой, положительный, со значком ударника коммунистического труда (или пятилетки? — Хожанов так и не научился разбираться в многочисленных знаках трудовой доблести), неторопливо, даже как-то медлительно, переключая скорости и как бы придерживая нетерпение пассажира, — усмехнулся снисходительно-бывало: «Пятьдесят лет за рулем — и ни одного прокола! Меня вся милиция знает!» — «А опаздывать не случалось?» — «Опоздание — не жизнь, его наверстать можно». — «А не скучно было?» — «Какая же скука? Мой положительный опыт переняли двадцать городов, восемьдесят таксопарков! Главное в жизни — положительный опыт, парень… На нем держится земля». Настя сидела молча, пригорюнившись, похоже было, что в ее отношении к Хожанову наступил тот молчаливый пик доверия и взаимопонимания, когда молчание понятней всяких слов, как некогда спела об этом Клавдия Шульженко…
Проявление пленки и сушка заняли полчаса, еще полчаса Хожанов печатал фотографии. На них выплывали, будто из небытия, какие-то здания, длинная кирпичная стена с колючей проволокой, нечто вроде футбольного поля, вокруг которого были установлены бетонные столбы Г-образной формы, причем верх буквы был обращен внутрь, а проволока была уже не колючей, а самой обыкновенной. Здесь находился какой-то специальный объект, впрочем, предпоследняя фотография объяснила все: черная вывеска с гербом и аббревиатурой свидетельствовала о том, что и поле, и стена, и здания принадлежали ведомственному учебному центру — вполне легальному, без малейших признаков какой бы то ни было секретности. На последней фотографии были запечатлены у подъезда шестеро мужчин и две женщины, но сколько ни вглядывался Хожанов в их лица — ничего существенного или необычного не увидел. Люди как люди. Как тысячи других.
— Надо увеличить… — посоветовала Настя. — Когда-то давно я видела фильм Антониони, там кто-то — не помню кто — без конца все увеличивал и увеличивал одну и ту же фотографию — до тех пор, пока все превратилось в точки. И вот из этих точек сложилась рука, выглядывающая из кустов, а в руке револьвер…
— Забавно… — Хожанов поднял увеличитель до максимальной высоты и начал печатать.
Сначала вызрели женские лица — крупные, с грубыми чертами (объектив — он и есть объектив), потом начали появляться мужские. Когда проявилось пятое изображение, Настя тихо вскрикнула. «Он, — произнесла одними губами, — он… Пришел с двумя другими, их здесь нет, спросил, где секционный зал, я ему показала…» Хожанов вынул фотографию из бачка, промыл и налепил на стену, потом включил настольную лампу и направил луч незнакомцу в лицо. Что ж, трудно было узнать этого человека сразу, очень трудно, ведь на нем была униформа, и выбрит он был тщательно, но совершенно несомненно, смотрели на Хожанова с поблескивающего влагой фото пристальные, ввинчивающиеся глаза «городского сумасшедшего» с кладбища. Это был он, без малейшего сомнения он…
Выслушав рассказ, Настя долго молчала. «Что вы намерены делать?» — «Я уже объяснил: возникла ситуация alter ego. Я так и буду действовать». — «Алексей Николаевич, ситуации нет, вас ведь никто не уполномочивал, никто…» — «Совесть». — «Нет. Совесть создает „другое я“ не в юридическом, увы, смысле, вы просто не знаете этого… В высшем, нравственном… Понимаете? Помните, как Сонечка Раскольникову сказала? „Разве я Бог, чтобы жизнь и смерть решать?“ И нам с вами никто не дал права!» Он с интересом оглядел ее с головы до ног: «Философия только объясняет, Настя. Но разве может она хоть что-нибудь изменить? С чем я приду и к кому? К причастному или сочувствующему убийцам? А даже если и попаду случайно к человеку, честному — что он сможет? Его или убьют, или вышвырнут, или перекроют клапана… Нет, я доведу дело до конца, чего бы это ни стоило. Ты поможешь мне?» — «Да».
Это «да» произнесла она не колеблясь, но он понял: убежденности его она не разделяет. И более того — придерживается точки зрения противоположной. «Зачем же ты хочешь мне помогать?» — «Затем, что больше некому. Мои понятия о нравственности вам чужды и не нужны, так к чему вопросы? Станем делать дело, вот и все». — «Но, делая мое дело, ты тем самым нарушаешь заповеди, разве нет?» — «Возможно. Оставим, я не смогу объяснить».
Он смотрел на нее, и странные, непривычные мысли одолевали его. Что же делать, как поступить? Ну, хорошо, он придет в милицию и покажет фотографию «городского сумасшедшего». Допустим, милиция проведет экспертизу, хотя велико сомнение, ведь для проведения ТАКОЙ экспертизы нужно возбудить уголовное дело — а по каким основаниям? По факту смерти Строева, его жены и Георгия Ивановича? Потому только, что причиной смерти всех троих стал инфаркт? Он ежедневно уносит сотни жизней. Тогда «точка», которая повлекла гибель всех троих? Но это один из мифов каратэ, все десять стилей преисполнены этими мифами сверх всякой меры. Где и кем в мире зафиксированы патологоанатомические результаты удара в «точку»? И даже если они есть — по каким каналам получит их милиция? Она не член «Интерпола». Да и кто заставит ее сделать запрос в «Интерпол»?
Он представил себе, как присылают ему равнодушный отказ, и он идет в прокуратуру, а там улыбчивая и доброжелательная дама средних лет в красиво сшитой униформе читает его заявление и улыбается: «И вы хотите; чтобы по этим основаниям мы отменили постановление милиции и возбудили уголовное дело? Вы начитались дурных книжек о каратэ». — «У нас они все в специальном, недоступном обыкновенному человеку хранении». — «А кассетное кино? Видео? Да я сама насладилась по меньшей мере двадцатью фильмами с Брюсом Ли! Великолепный актер!» — «Он и погиб от удара в „точку“!» — «Легенда». Ну и так далее… Ничего им не объяснить и не доказать.
— А что, у Георгия Ивановича было абсолютно здоровое сердце?
— Нет. Он для того и занялся этой экзотикой, чтобы преодолеть себя. Он был волевым, искренним и честным человеком. Зря вы втянули его…
— Наверное. Но я так думаю, что идея заниматься стилем кунгфу исходила от вас?
— Теперь я жалею об этом… Да, конечно, его больное сердце окончательно подрывает нам легальный путь борьбы… И все равно: мы совершаем ошибку. В высшем смысле, вы поймете…
У нее были чистые глаза, и убеждающий голос, и пустота в лице, безнадежность… Еще не поздно остановиться. В конце концов, мертвых вернуть невозможно. Но ведь и памятники, которые ставят мертвым, нужны только живым… Как просто, и как странно, и что делать…
— Мы подстережем его. Я допускаю, что сумеем захватить и допросить. Но ведь он ничего не скажет, потому что если вы правы — ему смерть со всех сторон! Чем вы побудите его к откровенности? Пыткой?
А ведь она права. Пытать он не станет. Не потому, что это трудно. А потому, что в пресловутом «высшем смысле» (ах, как она смотрит ему в глаза, как смотрит…) этого сделать нельзя. Господи, да как просто все: сверши он ЭТО — и зачем истина? И куда ее? Ведь победить может не равный им, а более высокий, что ли… Тот, кому Alter ego дано по воле Высшей нравственной силы, кто неподвластен подлому суду «круговой поруки», непричастен крысиной возне, из которой рождаются грязные деньги, чины, ордена, должности…
Но тогда надобно отказаться вообще от всего, потому что не властен смертный человек вершить суд и расправу…
Давнее воспоминание пришло к нему, неуловимей, исчезающий свет и блики, вспыхивающие на золотых ризах, и чей-то негромкий голос, и только одна фраза: «Сберегающий душу свою потеряет ее, потерявший душу свою ради Меня сбережет ее…» Господи, прости минутную слабость, он готов потерять свою душу, он готов ко всему…
…Вернувшись домой, пока Настя готовила что-то и наливала воду в чайник и ставила его на плиту (краешком сознания он не то чтобы контролировал ее действия — зачем? просто замечал, слышал), думал: ситуация еще не проясняется, нет, она, пожалуй, только выстраивается. Итак, Строев задумал провести в жизнь архисовременную методу в борьбе с неким видом преступности. Еще кто-то решил извлечь из этой методы максимум личных благ и выгод, используя статус-кво: бедность антикварного рынка и постоянно возрастающую цену курсирующих на нем предметов. Этот некто — икс пока. И этот икс обеспечил себя надежнейшей системой добычи антиквариата и защитой от коварных и иных посягательств. Предположение (тире факт): когда Строев обнаружил, что в официальной системе, борющейся с преступностью, активно действует другая, глубоко законспирированная, эксплуатирующая самые низменные страсти и побуждения, давний и привычный у определенных слоев модус вивенди (узкий национализм, страх перед неведомыми силами зла, нежелание терять продовольственные и материальные блага и т. д. и т. п.) и впрямую подкармливающая и продвигающая многих и многих с помощью преступно добытых дивидендов, — он, как человек несомненно честный и профессиональный, не захотел с этим мириться и попытался гнойник вскрыть. И мгновенно погиб. Правда, здесь еще следовало найти достоверное и нравственное объяснение тем несметным (в понимании Хожанова!) богатствам, которые были обнаружены в квартире самого Строева, — бриллианты Изабеллы, например.
Ну и конечно же — установить (не обойтись без сленга, увы…) мастера «точки». Какая, в сущности, гадость. В былые времена и до сих пор бытует у искусствоведов неразгаданный «мастер зимних пейзажей» и «флемальский мастер», а здесь — «мастер точки», никоим образом не связанный с супрематизмом или пуантилизмом — удивительными направлениями живописи не такого уж далекого прошлого. (Почему эти сугубо искусствоведческие термины пришли Хожанову в голову — Бог весть. В конце концов, точка никогда не была элементом супрематизма. Впрочем, дело тут было в том, что на самом деле доктор обожал альбомы авангардистской живописи и иногда, в свободную минуту, перелистывал их с удовольствием. Это у него была, пожалуй, единственная «идеологическая» слабость, ибо официально, так сказать, для всех он любил литературу социалистического реализма, классическую музыку и передвижников.)
…Ярко, словно наяву, увидел он черный провал дверей и исчезающие в ночи тела, и грохот и свист ворвался вдруг и ударил плотной и материальной до ужаса болезненной и замутняющей сознание волной. Убийство… Он, Алексей Хожанов, совершил убийство, взял на себя не дарованное человеку право и, значит, проклял себя навсегда…
Но ведь он защищал не только свою жизнь. Он искал справедливости и правды, а ему мешали, даже захотели уничтожить.
Как это говорили? Писали, утверждали… 25 Октября раз и навсегда установило незыблемую законность, охраняющую права и интересы трудящихся (да ведь это — ложь…). Что там кодекс Наполеона, претерпевший всего несколько поправок и действующий в угоду буржуазии до сего дня… Что прочие — римские и всякие другие кодексы, позволяющие наживаться и эксплуатировать… (и это — неправда). Разве не потом и кровью, страданием (вы ведь любите Достоевского, Хожанов? И признаете страдание и крест единственной дорогой к идеалу?), бесконечными ошибками выработали мы то единственное и неповторимое, что защищает нас от произвола и беззакония и не позволяет вытаптывать честь, совесть, достоинство? (Вопросительный знак? А при чем он тут? Нет, восклицательный, только восклицательный, жизнеутверждающий, гуманный и справедливый. Только он выражает сущностную сторону нашего бытия, — высокий, красивый, изящный.) О Господи… ложь, ложь и ложь…
Кажется, это Настя-Анастасия расставляет чашки и тарелки? И спрашивает что-то? Ну, конечно же, с сахаром, милая девочка, как без рафинада, когда вокруг такая горечь? Подсластим пилюлю — всего лишь на мгновение, для перебивки всего лишь — и снова опустимся в генезис, в бездну, ведь надо же, несомненно надо понять, почему вырождается уважаемая организация и обращается в свою противоположность, и почему гражданин достойный (еще совсем недавно, во времена Некрасова) нисколько не был холоден душой к отчизне, и почему чуть позже, по нарастающей, стал обустраивать жилище, баловаться икоркой, а когда она исчезла — добывать ее всеми доступными и недоступными способами (икра — эквивалент гражданского мужества и счастья, благополучия и места в пространстве-времени?), и где же убеждения и любовь и желание погибнуть безупречно и умереть не даром?
Господи, страшно-то как, там ведь и приговор есть, и недвусмысленно сказано, что дело прочно, когда под ним струится кровь.
Значит, правомерно исчезли те трое в черной дыре?
Нет, ведь время было другое…
Ложь! Не было оно другим! Ибо во все времена «верую» выявляется не в газетных дискуссиях, и на насилие нельзя отвечать молчанием.
Как это звучит: «Иванов, вы убили ни в чем не повинных людей, как вам не стыдно?» Глупость, пошлость, никто таких вопросов в суде не задает. Тюрьма, решетка, стенка — вот ответ государства, если оно может и хочет.
А если не хочет больше? А чаще — не может?
Alter ego?
Нет, нет, не так, не сразу… Что выявляется, опредмечивается что? Казни, пытки, тюрьмы, смерть? Тезис: все достижения на крови, на костях (Санкт-Питер-бурх, Николаевская железная дорога…). Объяснения, слова, жалкий лепет оправдания — со всех сторон; конформисты и трусы, завещание Ленина, и резюме: палач и убийца на троне… Антитезис: «Нет, не в этом дело (это уже некий изгнанный за амбиции и претензии на первенство): старые — лучшие и преданные — сгорели в огне гражданской, и революцию сменила контрреволюция, потому что новые были и слабее, и недальновиднее. Вот и выбрали себе достойного…»