4
На запасных путях Козловского узла разгружались воинские эшелоны. По толстым доскам и сколоченным бревнам под звонкое «раз-два, взяли!» красноармейцы скатывали с железнодорожных платформ бронеавтомобили, пушки, грузовые машины. Облака серой пыли смешивались с паровозной гарью, яростно палило солнце, рассыпая пронзительные свистки, сновали маневровые, расталкивали платформы и теплушки. Шум и гам стояли невообразимые. Но во всей этой человеческой мешанине и толчее, среди военных в буденовках и фуражках, мечущихся по перрону с котелками, в крикливых очередях у колонки с водой, в строящихся на перроне и привокзальной площади ротах и батальонах, прибывших с юга и с польского фронта воинских частей, виделся Илье Ныркову свой четкий внутренний порядок. Он стоял на краю платформы, сдвинув фуражку набекрень и заложив большие пальцы ладоней за приспущенный поясной ремень.
Солнце с утра словно взбесилось. По круглому лицу Ныркова катился пот, но он не вытирал его, Глаза его возбужденно светились. Наконец-то! Сила пришла. Это тебе не отдельные, с бору по сосенке, так называемые полки, разутые и одетые кто во что горазд, с десятком патронов на душу. Это армия! Регулярные войска, только что разгромившие пилсудчиков, Врангеля, Улагая, чекисты, чоновцы…
На рассвете, оглашая сонный еще Козлов требовательным и восторженным ревом гудков, промчались по главному пути длинные составы теплушек. В их распахнутых дверях толпились конники в алых гимнастерках и галифе, наяривали гармоники, в глубине теплушек, видел Илья, мотали мордами добрые кони. «На Тамбов, на Тамбов!» — казалось, кричали паровозные гудки. Кончился теперь Антонов, понимал Нырков, и самому хотелось кричать от радости — против такой силы бандитам не устоять.
Он знал, что командующим назначен Михаил Тухачевский, совсем молодой, но знаменитый командарм, подавивший Кронштадтский мятеж. Он недавно прибыл в Тамбов, однако всем были уже известны его слова, сказанные в одной из кавбригад:
«Владимир Ильич Ленин считает необходимым как можно быстрее ликвидировать кулацкие мятежи и их вооруженные банды. На нас возложена ответственная задача. Надо все сделать, чтобы выполнить ее как можно быстрее и лучше».
На фоне этих возвышенных и очищающих душу размышлений вовсе некстати оказалась перекошенная в испуге физиономия Малышева. Потный и взъерошенный, едва переводя дыхание и придерживая болтающийся у бедра маузер, он подбежал к Ныркову и выпалил:
— Скорее, Илья Иваныч! Беда! Бунт!
— Какой такой бунт? — недовольно пробурчал Нырков, не поворачивая головы.
— Бунт! В домзаке!
Ныркова как подбросило. Прихлопнув ладонью фуражку и на ходу затягивая ремень, он ринулся по перрону за Малышевым, расталкивая красноармейцев.
Он ворвался в комнату транспортной ЧК, где находилась его команда — десяток разномастно одетых чекистов. При его появлении все вскочили. Нырков с треском захлопнул дверь и схватился за телефонную трубку.
— Алё! Алё! Черт вас всех подери! Домзак мне! Номер?.. Какой номер? Домзак, говорю! Девятнадцатый давай! — Он оторвал трубку от уха и обвел стоящих чекистов разъяренными глазами. — Номер ей подавай! Не знает, что такое домзак, стерва… А вы, молодцы, рассиживаете тут!.. — Он стал остывать, но, услышав в трубке голос телефонистки: «Занято!», снова взорвался: — Как занято?! Немедленно разъединить, а меня соединить! Я, Нырков, приказываю!.. Еремеев! Ты? Что у тебя, быстро!.. Давно? Так что ж ты молчал, сукин сын?!
Начальник тюрьмы, или домзака, как его постоянно называли, сбивчиво объяснял, что заключенные — бандиты, спекулянты, мешочники, сидящие в камерах в ожидании ревтрибунала, неожиданно взбунтовались, будто по чьей-то команде. Уже с час стоит бешеный ор и грохот. Начальник попробовал справиться с помощью своей охраны, но ничего не получается. И он стал звонить в уком.
— Тебя самого в трибунал надо! — кричал Нырков. — Сиди жди! Сейчас приду! — Он швырнул трубку. — Малышев — на аппарат, остальные за мной!
Бегом выскочили на привокзальную площадь, где строились красноармейцы, подравнивали шеренги, перекликались взводные. Наблюдал за построением молодой, перетянутый скрипучими ремнями блондин в ярко начищенных сапогах со шпорами. На его атлетической груди, обтянутой новеньким френчем с красными «разговорами», алел в розетке орден Красного Знамени.
Нырков бросился прямо к нему.
— Слушай, командир!..
Тот удивленно взглянул на Илью, отступил на шаг, тонко звякнув шпорами, и ловко вскинул ладонь к суконной фуражке со звездочкой.
— Командир батальона Лудзанис.
— Послушай, товарищ Лудзанис, помоги ЧК, будь другом, дай взвод твоих ребят. Бунт в домзаке, а у меня народу, сам видишь, раз-два и обчелся. Дай взвод, стрелять не надо. Я просто покажу твоих орлов, и дело с концом. А? Минут на двадцать… Тут, за углом, домзак…
Командир, видно, сразу сообразил, что у него просят. Он остановил Ныркова четким жестом ладони и повернулся к строю солдат. Покачался с пяток на носки, окинул строй взглядом и звонко крикнул, твердо чеканя каждое слово:
— Взводный Фоменко, ко мне!
От правого фланга отделился невысокий рыжеватый крепыш. Слегка приседая на бегу и держа на отлете винтовку, он поспешил к командиру. Подбежал, вытянулся.
— Фоменко явился по вашему приказанию, товарищ командир, — неспешно доложил он.
— Бери взвод, Фоменко, и поступай в распоряжение этот товарищ…
— Нырков, — вставил Илья, — начальник транспортной ЧК. Мне бы только пугануть их… — Он хотел достать документ, но Лудзанис снова остановил его коротким взмахом ладони.
— Товарищ Нырков. Об исполнении доложить.
— Слухаюсь! — Фоменко сделал четкий поворот кругом и, чуть присев, побежал к строю. — Взвод! — кричал он через мгновение. — Напра-аву! Бегом арш! — И побежал за Нырковым, гулко топая по булыжной мостовой.
Неширокий тюремный коридор был перегорожен толстыми прутьями решетки. По ту сторону ее находились камеры. Сейчас все двери камер были открыты, и за решеткой, сотрясая ее, бесновалась озверелая толпа. По эту сторону с винтовками наперевес растерянно переминалась жидкая охрана во главе с Еремеевым, размахивающим наганом и тщетно силящимся перекричать заключенных.
Когда Нырков со своими чекистами и взвод Фоменко ворвались в коридор, сразу заполнив его, крики по ту сторону поубавились. Нырков подошел вплотную к решетке и, перекрывая вопли и грохот, рявкнул:
— Приказываю! Все по камерам!
Из глубины волной снова покатились к нему истошный вой и матерная брань.
— Погодь трошки, товарищ, — Ныркова тронул за плечо взводный Фоменко. — Погодь, — спокойно повторил он. — Колы воны не утихнуть, мы их зараз… — Он прошел вдоль решетки, с усмешкой разглядывая бешеные лица, и, обернувшись к своим солдатам, негромко приказал:
— Взво-од! Ко мне! Слухай мою команду! У две шеренги стройсь!.. На ру-у-ку!
Его команда была выполнена четко. И странно, невозможно было перекричать толпу, а спокойная команда оказалась ушатом ледяной воды. Все почти мгновенно стихло.
— Взво-од! — снова, будто нараспев, начал Фоменко. — По гнидам контрреволюции…
С дикими воплями, сминая и расшвыривая тех, кто слабее, толпа отхлынула от решетки и рванулась по камерам.
— К ноге! — спокойно и даже насмешливо скомандовал Фоменко. И дружный треск прикладов по каменным плитам пола поставил точку на этом бунте.
Взволнованный Нырков стянул с головы фуражку и скомканным платком вытер мокрую лысину.
— Еремеев, — позвал он.
Подошел бледный Еремеев с наганом в руке.
— Спрячь пушку. Камеры запереть. — К Ныркову наконец вернулось самообладание. — Выяснить, кто открыл камеры, и выявить зачинщиков. Обо всем доложишь. Немедленно приступай. Все… Пошли, товарищи.
Уже на тюремном дворе он обернулся к шагавшему рядом Фоменко.
— Слышь, взводный, ответь ты мне. Ну а ежели б не угомонилась толпа, чего б мы с тобой делали?
— Це ж бандюки, — застенчиво улыбнулся Фоменко, — воны ж тильки на горло беруть. А як до дила, у штанци накладуть… У мене ж гарни хлопцы, у кажного кулак як та кувалда у коваля. Вмажуть — та и копыты вбок.
— Ну спасибо тебе, товарищ Фоменко, — с чувством произнес Нырков и пожал каменную ладонь кузнеца. — Спасибо, хлопцы! — крикнул он, обернувшись к шагающим позади красноармейцам.
Те вразнобой ответили что-то веселое, озорное.
— Взво-од! — строго запел Фоменко. — Подтянись!
Он козырнул Ныркову и, выйдя за ворота, свернул налево, к площади, к своему батальону.
В комнате транспортной ЧК Ныркова ожидал явно знакомый человек. Но вот кто, не мог сразу вспомнить Илья. Искоса поглядывая на утомленного посетителя, он поднял чайник над головой, выпил воды из носика и передал чайник товарищам. «Кто ж это такой? — вспоминал он. — Знакомый ведь, знаю…»
— Баулин я, Илья Иваныч. — Посетитель поднялся со стула. — Из Мишарина.
— А-а! — обрадовался Нырков. — То-то ж смотрю — свой, а кто, убей не вспомню. Видал, что делается? — кивнул он на окно. — Голова кругом идет… — Он достал из кармана носовой платок в крупную красную клетку и промокнул лысину. — Ну рассказывай, с чем пожаловал. Да ну-ка, ребята, давай по местам. Занимайтесь делом… А ты, Малышев, возьми двоих да ступай сейчас к Еремееву, помоги ему. Будешь нужен, позову.
Комната опустела.
— Я, Илья Иваныч, ночь скакал, — устало заговорил Баулин. Снял очки, протер их подолом косоворотки и снова нацепил на нос. — Письмо привез от Сибирцева. И еще кое-какие документы.
— Виделся с ним? — настороженно спросил Нырков.
— Познакомились… Слух прошел, что беляк скрывается, я и зашел проверить. В общем, познакомились.
— Не трезвонил, кто он да что?
— Побойся бога, Илья Иваныч. За кого же ты меня принимаешь?
— Ну и то дело, — успокоился Нырков. — Рассказывай, как там Миша. Все собирался навестить, да сам видишь, что у нас делается…
— Теперь придется навестить. И срочно. Серьезные обстоятельства появились. На-ка посмотри письмо.
Баулин протянул лист бумаги. Нырков аккуратно взял его, прочитав, сложил, снова развернул, пробежал глазами несколько строк. Потом отвернулся к окну и застыл так, только пальцы барабанили по столу какой-то марш.
— Поп, значит? — пробормотал он. — Святой отец… Наконец-то… Я так понимаю, что по-пустому не стал бы Михаил тревогу бить. Не стал бы, нет… Как обстановка в селе?
Баулин неопределенно пожал плечами.
— Ну сила хоть есть какая на случай чего?
— Да что ты спрашиваешь, Илья Иваныч? — раздраженно ответил Баулин. — Сам ведь знаешь: каждый винтарь на счету.
— Ну а люди, люди-то? Мужики как? Можно положиться?
— На кого можно, а на кого и нет. — Баулин словно старался уйти от прямого ответа. — Как везде…
— Везде вон какие резолюции принимают: «Долой бандитов! Долой Антонова!»
— Резолюции и у нас принимают. Вот привез, смотри. — Баулин вытащил из кармана пачку исписанных листков. — Польза от этих резолюций…
— Ты знаешь кто, Баулин? — вскипел Нырков. — Ты плохой партиец. Каша ты! Кисель! Меньшевики тебе приятели!
— Ты меня, Илья Иваныч, не трожь, — с обидой заговорил Баулин. — Я за мой партийный билет не кашу ел с маслом! И не кисели хлебал! Я кровью своей его…
— Брось! — отмахнулся Нырков. — Каким же ты можешь быть партийцем, если своему собственному делу не веришь? Липовые твои резолюции никому не нужны, хрен им всем цена, ежели мужику наплевать, есть они или их нет. Зачем ты привез их? А вот когда мужик поймет, что твоя резолюция — это его кровное дело, вот тогда не придется тебе пожимать плечами, как меньшевику. Твоя это работа, твоя, Баулин, убедить мужика, доказать ему, как жить дальше. А не плечами пожимать… И еще обиды строить. — Нырков замолчал, отвернувшись к окну, потом решительно взялся за телефонную трубку. — Алё, барышня, давай девятнадцатый!.. Еремеев, ну что, тихо у тебя?.. То-то. Учись действовать по-революционному… Малышев мой у тебя?.. Пришел? С кем он?.. Понятно. Давай их обратно ко мне.
К вечеру того же дня Нырков, прихватив с собой продуктов и прикрыв сеном пулемет, вместе с Баулиным выехали в бричке из Козлова и покатили в сторону Моршанска. Малышев и двое чекистов сопровождали их верхами.
5
Долго ждал Сибирцев прихода отца Павла. Легонько покачиваясь в кресле, он смотрел, как медленно катилось, заворачивая за угол дома, солнце, и за садом, в низине собирался туман, обволакивал кустарник, гасил яркие дневные краски. Потом туман сам собой рассеялся, и между макушек раскидистых высоких лип появился узкий серп зарождающегося месяца.
Наступали сумерки.
Елена Алексеевна вынесла на террасу керосиновую лампу с медными завитушками и надколотым стеклом. Редко зажигали ее: с керосином было туго. Пользовались простой коптилкой, да и то нечасто, ложились, едва темнело.
Вокруг лампы сразу закружились мотыльки, мошки, опаляя крылышки, падали на стол. Вместе с идущей ночью наваливалась плотная до осязания духота.
— Отчего вы не ложитесь? — спросила Елена Алексеевна, зевая и машинально крестя рот.
— Душно. Как перед грозой… Вон, слышите, погромыхивает?
— Да, — согласилась Елена Алексеевна, — дышать буквально нечем. Как себя чувствуете? Не знобит?
— Нет, слава богу.
— Вы знаете, Михаил Александрович, когда нас разыскал посыльный от доктора и сказал, что в госпитале лежит раненый товарищ нашего… Яши, — она на мгновение отвернулась и приложила ладонь к глазам, — я не поверила. А Машенька помчалась с ним. Откуда только силы нашла… И вот привезла вас… Она сильная…
«Сообразил Илья… — думал меж тем Сибирцев. — Значит, выдал себя за доктора. Это он хорошо придумал. Что ж, тем лучше, никаких концов».
— Что вы говорите? — удивленно протянул Сибирцев. — Маша? Да… Ничего, знаете, не помню.
— Ну, конечно, вы тогда плохой были… А вы где служили, Михаил Александрович?
— Далеко. В Сибири, на Дальнем Востоке.
— Боже… И Яша?
— Да, и он. Мы вместе.
Елена Алексеевна покачала головой. Сибирцев свернул самокрутку и прикурил от лампы.
— Ишь, старина какая… — пробормотал, разглядывая лампу.
— Почти ничего не осталось, — легко вздохнула Елена Алексеевна. — Менять уже нечего…
— А похоже, быть нынче грозе, — заметил Сибирцев, прислушиваясь к отдаленным раскатам.
Наверно, где-то на юге, под Тамбовом, собиралась гроза, пробовала силы, чтобы пролиться теплыми ливнями, напоить высушенную, но такую благодатную землю. Как ждали, как молились о ней ночами мужики, а она погромыхивала себе вдалеке и пропадала в сполохах зарниц.
Зашелестел кустарник за террасой. Елена Алексеевна подошла к лестнице, выглянула в темноту, пугливо прислушалась и снова вернулась к столу, к зыбкому свету.
— Ложитесь спать, Елена Алексеевна, — мягко сказал Сибирцев. — Да, совсем забыл. Тут может ко мне один человек прийти. Не хочу вас беспокоить, а разговор у нас с ним может оказаться долгим. Поэтому, если услышите голоса, не волнуйтесь. И хорошо бы Машу предупредить. Пусть и она отдыхает, не выходит. Как она себя чувствует?
— Пролежала весь день… Плакала. Ну да что ж теперь поделаешь?.. Наверно, спит. Устала… Как быть, Михаил Александрович? — Елена Алексеевна молитвенно сложила ладони. — Ведь пропадет она здесь. Дни мои сочтены, я знаю, поверьте. Уж говорила ей, настаивала: «Езжай, дитя мое, в город, брось старуху. Люди глаза закроют. А ты молодая, у тебя жизнь впереди…» Нет, не хочет. Плачет, убивается, а не хочет… И родственников у нее никого на белом свете. Одна я. Да разве ж это помощь? Михаил Александрович, вы человек городской. Пристройте Машу куда-нибудь. Она старательная, все может. А там, глядишь, и человека хорошего встретит. Двадцать четвертый пошел ведь. Не век же вековать в девицах… Помогите, а? Ну, а я уж и умерла бы со спокойным сердцем…
Елена Алексеевна безвольно сложила ладони на столе, и глаза ее тускло блеснули в мигающем свете лампы. Сибирцев протянул руку и ладонью накрыл ее пальцы, сухие и холодные, как неживые.
— Успокойтесь, Елена Алексеевна. — Сибирцев опустил голову. — И вы еще поживете, и Машу мы не оставим. Идите спать и не волнуйтесь. Спокойной ночи.