«А уж мужа-то и свекровку она поносит на чем свет стоит с самого начала родов», – подумала Анна Магдалена с каким-то странным удовольствием.
И присела на колени около страдающей женщины.
Катрин наклонилась вперед и, положив согнутые в локте руки на земляной пол, опустила на них бледный, покрытый испариной лоб. Слабым кулаком она несколько раз стукнула по усыпанному соломой полу. Анна Магдалена ласково приподняла золотисто-рыжую копну волнистых волос, закрывавших лицо молодой женщины, красивых и блестящих, несмотря на то, что так сильно взмокли, и уложила их ей на спину. Согласно традиции, роженице нельзя заплетать волосы – примета плохая, и хотя Анна Магдалена, самая опытная повитуха во всей Тулузе, ни капельки не верила в эту примету, ее невестка в нее верила, а в родах самое главное – это уверенность роженицы.
Особенно если впервые ребенок рождался живым: Катрин могла показаться еще молодой – но только не по части вынашивания детей, ведь уже почти шесть лет она была замужем за Пьетро и шесть раз беременела. И ровно столько же раз Пьетро приходилось утешать скорбящую жену, а Анне Магдалене – уносить крохотное тельце мертворожденного ребенка и хоронить его в оливковой роще.
Шесть раз Анна Магдалена надеялась, что сбудется видение, посланное ей бона дэа, доброй богиней: родится ребенок, девочка, будущая жрица, равной которой еще не бывало, девочка, которая вырастет, станет женщиной, щедро наделенной внутренним зрением, и с помощью этого дара спасет свой народ, свою расу.
– Дочь отца, – сказала богиня, – и сын матери... Вместе спасут они свой народ от грядущей опасности. А ты будешь наставницей этой девочки.
– Опасности? – робко спросила Анна Магдалена, внезапно пораженная страхом.
Но ответа не последовало. Ей не дано было знать, поэтому она не повторила свой вопрос и не впустила в свое сердце тревогу, а одну только радость, оттого что ей позволено узнать это дитя, ее внучку, дочь ее любимого сына.
– Катрин, – сказала она сурово и потянулась за смоченной в воде тряпкой.
Когда боль у молодой женщины чуть ослабла и она наконец подняла на свекровь глаза, Анна Магдалена твердо и быстро отерла ей лицо и лоб. Несмотря на жару, молодая женщина дрожала. Ее голые руки покрылись гусиной кожей.
– Матушка, помогите мне! – вскричала она так жалостливо, что даже Анна Магдалена, давно привыкшая к воплям рожениц, была тронута. – Не понимаю, то ли я горю, то ли замерзаю!
Пожилая женщина помогла Катрин перебраться на родильное кресло, а сама поспешила к единственному в помещении столу, на котором стоял глиняный кувшин с давно остывшим травяным чаем. Вернувшись к Катрин, она поднесла кувшин к ее губам:
– Выпей это, деточка.
Охваченная внезапным подозрением, Катрин отвернулась.
– Откуда мне знать, что это не колдовское зелье?
Анна Магдалена раздраженно вздохнула. Она привыкла к частым сменам настроения и капризам рожениц, но никак не могла привыкнуть к недоверию, с которым относилась к ней Катрин на протяжении всей беременности.
– Матерь Божья, Катрин! Ты уже выпила два таких же кувшина. Это всего-навсего ивовая кора и успокоительная травка! Это снимет жар и облегчит боль. Пей же!
Последние два слова она произнесла с такой силой, что Катрин с неожиданной покорностью подчинилась и залпом выпила так много жидкости, что Анна Магдалена предупредила ее:
– Маленькими глоточками, маленькими, иначе...
Но не успела она закончить фразу («...тебя стошнит»), как Катрин срыгнула, а потом ее вырвало небольшим количеством желтой желчи. Инстинктивным, но основанным на опыте движением Анна Магдалена вовремя отняла кувшин. Рвота потекла по домотканой рубахе Катрин, запачкав серую ткань желтовато-зеленым от груди до живота.
«Не стоит и вытирать», – отрешенно подумала Анна Магдалена.
Рубаха и без того была запачкана водами, кровью, землей с пола.
Она снова заботливо отерла пот с лица Катрин, а потом сказала стонущей женщине:
– Сиди спокойно, милая. Посмотрю, как там ребенок.
Она присела на пропитанную кровью солому. Родильное кресло было устроено таким образом, что Катрин могла сидеть, расставив ноги и упираясь спиной, головой и руками. Оно было сделано из нескольких пучков сена. Один пучок поддерживал крестец, два других, вытянутых в длину, поддерживали тазовые кости. Между ними оставалось расстояние как раз в рост новорожденного младенца. Анна Магдалена просунула опытную руку под мокрую, смятую рубаху и нащупала припухший лобок.
Боли уже не прекращались. Ребенок вот-вот должен был родиться. А если бы этого не произошло, повитуха применила бы хирургические методы и, если бы понадобилось, сама вытащила младенца. Она была настолько искусна, что могла сделать это, сохранив жизнь и матери, и младенцу. С тех пор как городские цирюльники и лекари начали жаловаться на невежественных деревенских баб, якобы вмешивающихся в их работу, мало осталось повитух, у которых хватало знаний для проведения таких операций.
Но хотя она была неграмотной, в своем деле ее никак нельзя было назвать невежественной. Длинными, узкими пальцами она нащупала точно: да, ребенок опустился вниз. Головка была еще не видна, но до этого момента ждать осталось недолго. Зато ее можно было нащупать, тверденькую, прямо под припухшим лобком матери. Погладив кончиком пальца мягкое темечко ребенка, Анна Магдалена улыбнулась.
Смеясь, вытащила руки из-под рубахи, вытерла их влажной тряпкой и отбросила ее в сторону. Опустилась на колени на солому и радостно воскликнула:
– Катрин, милая, ребенок уже здесь! Здесь! Я трогала его головку... Осталось недолго...
Она чуть не совершила ужасную ошибку – чуть не сказала: ее головку. Катрин и так слишком много волнуется и много чего подозревает. Девушка знала благодаря инстинкту, который был, вероятно, подавленным даром внутреннего зрения, что ее свекровь была обучена мудрости своей расы и тайно практикует древние обряды. Христиане отрицали старую веру и внутреннее зрение, считая, что и то и другое – от дьявола.
То же можно было сказать и о Катрин. Много лет назад, когда сын Анны Магдалены влюбился в рыжеволосую красавицу, она узнала, что та обладает внутренним зрением почти столь же сильным, как у самой Анны Магдалены. Но трагедия заключалась в том, что Катрин была воспитана христианкой. Она не только научилась отрицать свой дар, но и стала бояться его.
И все же Анна Магдалена дала им разрешение жениться. Она думала: «Я буду ей матерью и приму ее как дочь, которой у меня никогда не было, и обучу ее всему, что знают мудрые».
И ей казалось, что богиня тоже благословила этот союз.
Но страх Катрин перед древней мудростью и ее собственный дар с годами не ослабли. Оказалось, что Анна Магдалена не только не может говорить с девушкой об этом предмете, но даже не может хоть в малой степени обращаться к мудрости в собственном доме, пока Катрин куда-нибудь не отлучится. И все равно Анна Магдалена любила ее, да и Катрин вроде бы платила ей тем же и доверяла свекрови все шесть лет – пока не забеременела этим ребенком. С этого момента ее недоверие лишь возрастало и в конце концов создало вокруг ее любви и привязанности преграду, пробить которую Анне Магдалене было не под силу.
Если бы пожилая женщина призналась, что с самого момента зачатия знала, что этот ребенок – девочка, Катрин могла бы помчаться к деревенскому попу и донести на свою свекровь-колдунью.
«Что ж, пускай, – подумала Анна Магдалена. – Тогда ей самой придется признаться в том, что, когда она узнала, что забеременела в седьмой раз, то пришла ко мне и попросила меня защитить ее чарами. И я использовала чары трав под родильным креслом из сена и чары слов, произнесенных над отваром. А еще я наложила магическое заклятие на весь дом. Использовала тайную магию, священную, для которой недостаточно трав и заклинаний».
Вдали раздался раскат грома. Прохладный влажный ветер хлопал деревянными ставнями по глиняным стенам. Но эти звуки вскоре были заглушены криками роженицы.
И все же повитуха отвлеклась от нее и обернулась на открытую дверь: она уже знала, что там стоит ее сын в пропитанной потом рубахе, усыпанной соринками от зерен и колосков.
Пьетро стоял с серпом в руках и не решался войти. В глазах его была крайняя изможденность. Анна Магдалена тут же вспомнила: у его тезки-отца были точно такие же вечно усталые глаза. Крестьянин должен был тянуть двойное ярмо, трудясь и на арендованных полях, и на огромных полях сеньора. Такая жизнь забирала у мужчины всю силу, мало что оставляя для семьи.
От отца у него были глаза, а от матери – внутреннее зрение. Но с тех пор как Пьетро вырос и стал работать вместе с отцом в поле, его интерес к старинной мудрости ослаб. Анна Магдалена не настаивала: ему было суждено не пользоваться своим даром, а передать его своему единственному ребенку.
Анна Магдалена устало улыбнулась, приветствуя сына. Тот вошел, положил серп и освободился от грязных сабо.
– С Катрин все хорошо. Твой ребенок сейчас родится.
Тут лицо Пьетро осветилось такой яркой улыбкой, что у Анны Магдалены перехватило дыхание. Так всегда бывало с ее сыном. Обычно он был так угрюм, что она и представить себе не могла, о чем он думает. И вдруг его лицо озаряла улыбка, словно утреннее солнышко появлялось на вершине серой горы, и у нее даже голова кружилась от этой улыбки. Он подошел к жене, протянул руку:
– Катрин, это правда? Неужели у нас наконец будет сын?
– Не знаю! – простонала она. – Это ужасно, ужасно... Я так устала, что просто умираю...
Она стиснула зубы, и лицо ее исказилось от усилия сдержать крик.
Он присел на корточки рядом с ней.
– Ох, Катрин! Пожалуйста, вопи сколько хочешь. Мне куда тяжелее видеть, как ты храбришься.
В ответ она издала столь мощный и яростный крик, что Пьетро даже отпрянул, пораженный.
Анна Магдалена направилась к очагу и положила ему целую тарелку рагу из капусты и лука-порея, а также, по особому случаю, кусок цыпленка: он заслужил, чтобы у него в животе оказалось немного мяса, – как и Катрин, после того как она разрешится от бремени. Пьетро сел за стол и подождал, пока мать подаст ему рагу с ломтем ржаного хлеба. От погасшего очага еще шло тепло, но прохладный ветерок уже проникал в открытые окна и дверь, развеивая последний дымок. Вместе с ветром пришла темнота, а потом и раскат грома, от которого Катрин дернула головой, как испуганная лань.
Анна Магдалена засветила масляную лампаду и поднесла ее к родильному креслу, где аккуратно поставила на пол, чтобы как следует видеть ребенка, когда он появится, и при этом достаточно далеко от Катрин, чтобы та в потугах ненароком ее не задела. Словно получив сигнал, Катрин начала тужиться. Пьетро, с тревогой и болью во взгляде, поднялся, подхватил тарелку и со словами «Поем-ка я на улице» вышел в прохладную тьму и сел там.
Анна Магдалена опустилась на колени и заботливыми, ловкими пальцами еще раз проверила положение младенца. Оно было таким, как полагается, и пуповина была достаточно далеко от шеи.
– Дочка, я вижу головку! Все хорошо. Теперь собери все оставшиеся силы и вытолкни младенца наружу!
В тот момент, когда она говорила это, сильный порыв ветра ворвался в домишко, хлопнув ставнями. Анну Магдалену пронзила дрожь – не от холода, а от того зла, что оседлало ветер.
«Диана, бона дэа, защити младенца», – тут же взмолилась она и мысленно усилила невидимую ограду, опоясывавшую дом.
Но было уже слишком поздно. Что-то – воля, сознание, нечистая сила – успело ворваться в дом и усесться неподалеку. Пожилая женщина ощутила его присутствие так же реально, как и то, что ветер осушил пот на ее лице и руках. Но где это? И что это?
Не успела Анна Магдалена мысленно задать себе эти вопросы, как Катрин подняла глаза, и, когда в них отразился свет масляной лампы, они засветились тем зловещим желто-зеленым цветом, какой бывает у волка, наткнувшегося на ночной костер.
Анна Магдалена затаила дыхание.
«Это всего лишь глаза невестки, сузившиеся от боли», – уверяла она себя.
И все же здесь поселился еще один дух – отвратительный и ужасный.
Было невероятно, что он смог преодолеть все расставленные ею преграды, молитвы и заклятия и пройти за круговую защиту, окружающую дом. И все же он был здесь – злобный и наглый.
– Убирайся прочь! – приказала Анна Магдалена с чувством праведного гнева с такой силой, что у нее сорвался голос.
Злобное сияние в глазах Катрин мгновенно сменилось невинным удивлением и страданием.
– Что? – простонала девушка, и Анна Магдалена ласково ответила ей:
– Ничего, доченька. Тужься.
И сжала ее маленькие бледные ладошки своими – большими и смуглыми.
Издавая низкие, утробные звуки, Катрин так вцепилась в пальцы Анны Магдалены, что у той чуть кости не затрещали, и начала тужиться. Темечко младенца было уже хорошо видно, но вдруг Катрин перестала тужиться и взвыла:
– Не могу, не могу! Матерь Божья, помоги мне!
– Она слышит, она поможет, – быстро ответила Анна Магдалена, думая только о ребенке, который вот-вот должен был сделать свой первый вдох. – Тебе осталось потужиться всего один разок. Один разок, доченька.
И она снова взяла Катрин за руки.
– Я тебе не доченька! – вдруг как безумная закричала Катрин, и ее черты исказились. Оскал стал совершенно звериным, а глаза – узкими, дикими. – Это ты во всем виновата, старая ведьма! Ты знала, что я слишком слаба, что от этого я умру, и все же давала мне всякие зелья и опутывала меня всякими чарами, лишь бы ребенок остался во мне! Этот ребенок нужен тебе для твоих собственных нечестивых целей!
И она оттолкнула руки Анны Магдалены с такой поразительной силой, что пожилая женщина, все еще стоявшая на коленях, потеряла равновесие и тяжело рухнула на бок.
– Лампа! – с ужасом сообразила Анна Магдалена.
И в то же мгновение отчаянно попыталась рвануться в сторону, но было уже поздно...
Плечом она задела лампаду, и та перевернулась, так что ароматное оливковое масло тут же вытекло на пол ручейком жидкого огня и подмочило ее черную юбку. С бьющимся сердцем Анна Магдалена с ужасом смотрела, как огонь пожирает ее подол и бежит к родильному креслу из сена, к соломенному гнездышку под ним, готовому принять ребенка.
Топая ногами, хлопая руками по ползущему огню, Катрин непрерывно кричала – от страха ли, от ярости или от боли, Анна Магдалена не смогла бы сказать наверняка, и к тому же ей было не до того – она каталась по земле, пытаясь сбить пламя, уничтожившее уже половину ее вдовьей юбки и взявшееся уже за нижнюю рубаху.
– Пьетро! – отчаянно позвала она. – Сынок! Помоги!
Между тем Катрин чудесным образом сумела выбраться из горящего кресла и теперь лежала на боку и взывала:
– Боже! Боже! Боже!
Среди черного дыма и огня возник Пьетро. В его глазах была боль, но светилась и та необычная стойкость духа, которой он обладал с детства. Анна Магдалена колотила по пропитанной маслом юбке, так что обгоревшие клочья отрывались от нее и, тлея, парили вокруг. Она кричала от жара, лизавшего ее обнажившиеся ноги и руки. Когда задымился край ее черной мантильи, она стянула ее с головы и отбросила в сторону.
Пьетро подбежал к ней и быстро и решительно закутал ее в единственное в доме шерстяное одеяло. Как только пламя погасло, он развернул одеяло и устремился к огню, угрожавшему его корчившейся на полу жене.
Не обращая внимания на ожоги, Анна Магдалена поднялась на ноги и побежала к очагу, у которого стояло ведро с водой – весь их дневной запас. Она схватила его и плеснула на яркий костер, в который превратилось родильное кресло. С резким шипением пламя стало затухать, и из его середины потянулся черный дым. Добивая последние языки огня одеялом, Пьетро крикнул:
– Матушка, ступайте к ней! Дитя уже родилось, но не издает не звука!
Катрин лежала в блаженном молчании, слышалось лишь ее тяжелое дыхание. Между ее ног тянулась длинная, окровавленная пуповина, на конце которой, соскользнув прямо на пол, лежал, сжимая красные кулачки, младенец: отлично сложенная темноволосая девочка, личико которой было накрыто последом – пропитанным кровью мешком, в котором она провела целых девять месяцев.