-- Буржуй торговать поехал! -- кричат солдаты.
-- Осмотреть бы его!..
И совсем около них профессор слышит бряцание винтовок.
Профессор, переменяя в руках холодную бечевку, вспоминает о варежках. Он забыл выменять, а там остались еще книги: "Вселят вот таких, вроде идущих рядом"...
Дава-Дорчжи ждет его у под'езда. Отталкивая подбежавшую старуху ("не продашь ли что, аль менять"), монгол ведет его среди лежащих в-повалку тел.
-- Правей, правей, гражданин профессор! Если бы у меня было время, я непременно приложил бы все усилия в помощи вам. Но снег твердый, санки у вас подкованы железом... Легко, я полагаю.
Профессор тяжело дышит: у него колотье в груди.
-- Анисимов пришел? Когда поезд отходит?
-- Не беспокойтесь, до отхода бесконечное количество времени, товарищ Анисимов не опоздает.
-- Но у него мандаты и все документы...
-- Ничего, придет.
Стены теплушки обиты войлоком, вынутым из подстилок, а солдаты спят на соломе. В углу круглая железная печка; на полене подле нее в бутылочке -- керосин с коптящим длинным фитилем. Коптилку поправляет женщина. Профессор не видит ее лица: на дворе сумрак и снег. Пробегают внизу под полом, постукивая по колесам молотком... За печью во всю длину вагона -- тесовый ящик. Пахнет от него смолой, отблескивают от коптилки новые гвозди. Тесный промежуток между стенами вагона и ящиком заложен кирпичами. Тает снег с кирпичей, пахнет жидко водой. Будда плывет в новой лодке. На лодке надпись суриком: "Верх... осторожно".
Дава-Дорчжи маленьким топориком колет дрова.
-- У нас наряд на двенадцать человек, не считая вас, профессор. Вы и товарищ Анисимов едете по другому литеру. Но двенадцатый человек отказался ехать на родину и я взял женщину...
-- Она монголка?
-- Да. Я взял женщину и поступил мудро.
-- Она жена чья-нибудь?
-- Не знаю, возможно. Но она женщина, и монгольская женщина не умеет отказывать. Европейцы и русские об'ясняют их поступки: китайцы развратили нас, так как по законам своей страны они не могут ввозить в Монголию своих женщин. Вы не находите, профессор, что я поступил мудро?
-- Мудрость относительна.
-- Поэтому я и выбрал в свои спутники вас, профессор.
-- Выбрали?..
Полено не колется. Дава-Дорчжи отворяет дверь и спрыгивает с поленом. Звенят морозно буфера -- к поезду прицепили паровоз. Тряся портфелем, вскакивает в вагон Анисимов.
-- Где же ваш багаж? -- спрашивает профессор.
Анисимов тычет в портфель и, отставив широкий и длинный, как плаха, валенок, отвечает поучением:
-- Какие же в коммуну багажи? Отсталый индеферантизм. Да-а...
Он стукает по ящику, тянет носом, потом спрыгивает и бежит к вокзалу. Профессор его окликает:
-- Вы хоть нам мандат-то оставьте!
Анисимов хохочет, но все же выдергивает конверт с мандатами.
-- Держите, товарищ профессор! Там в третьем классе митинг затеяли о Красной армии... Меньшевичек нашелся. Я... Ничего, ничего, не отстану... Я скажу, чтоб поезд на пол-часика задержали, ничего...
Профессор греет руки у печки.
-- Я хотел бы слышать об'яснение ваших странных слов или, вернее, одного слова. Что значит -- "Вы меня выбрали", Дава-Дорчжи?..
Монголы равняют солому, женщина уходит в угол. Солдаты сходятся в кучу и что-то слушают. Профессор начинает различать их лица, на них какой-то синий налет. Дава-Дорчжи машет им пальцем, они в ряд садятся на корточки.
-- У нас впереди много времени, гражданин профессор, и для об'яснений и для благочестивых или иных размышлений... Да будут затканы драконами ваши мысли, Виталий Витальевич...
Оратор, говоривший раньше товарища Анисимова, занял времени пятнадцать минут. Не мог же товарищ Анисимов в течение пятнадцати минут, оставшихся ему, раз'яснить: и роль коммунистической партии в международной революции, и роль Красной армии в русской революции, и необычайные принципы ее организации. Если задержать поезд, -- нельзя прерывать речь, нужно в корень разгромить меньшевистский аргумент, сам же комендант станции задержать не догадается. И товарищ Анисимов громил в продолжение сорока пяти минут меньшевиков, правых эс-эров и белогвардейцев.
Поезд тем временем ушел...
В теплушке, у соснового ящика с Буддой молились монголы. Дава-Дорчжи, распластав перед Буддой руки, читал восхваления:
-- Преклоняю колена с выражением чрезвычайных почестей по трем основаниям перед своим высочайшим ламою, ведение которого не имеет границ, и даже пылинки, поднимаемые ногами его, являются украшением для чела многих мудрецов... Молитвенно слагаю свои ладони, разбрасываю хвалебные цветы перед обладающим могуществом десяти сил, Драгоценностью нежных ногтей которого украшены короны ста тэнгриев. Благословенно...
Профессор лежит у печки, накрывшись одеялом. Ломит шею -должно-быть, продуло, когда тащил багаж. "На ближайшей остановке надо выменять шарф", думает он. Но книг нет, на что он будет менять? Солома под его пальцами мягкая и приятная, как масло.
Глава III.
Мундиры итальянцев и французов, павлиньи хвосты, а также разговор о клозете великого князя Сергея Михайловича.
Мысль живет ранее кисти.
Очарование пребывает вне картины.
Подобно звуку, гнездящемуся в струне -
Подобно дымке, делающейся туманом.
(Ху-Ан-Юе -- "Категория картин".)
Снаружи, на дверях, профессор крупно мелом написал: "Вход воспрещается. Служебная народного комиссара просвещения". Все же солдаты заглядывали и спрашивали: "Нельзя ли, товарищ, доехать". Дава-Дорчжи говорил: "Груз сопровождаем, -- проходи".
Весь день в теплушке монголы пьют чай. На станциях кипяток захватывают ведрами, и женщина один за другим подогревает чайники. За чаем они говорят о скоте, о лекарствах и религии. Иногда, зевая, Дава-Дорчжи ложится на спину и медленно, точно вдевая в иголку нитку, переводит профессору разговоры солдат. Часто они что-то продают, торгуются, хулят и хвалят продаваемое и сговариваются пожатием пальцев, при чем один опускает рукав, а другой всовывает туда руку. Пожав тайно пальцы, -сговорившись, -- монголы опять пьют чай.
Вначале профессор записывает разговоры, мысли, встречи, но бумагу он теряет и, прикрыв ноги одеялом, целыми днями сидит перед печью. Ночью на станциях солдаты воруют дрова, доски, какие-то шпалы. Станции забиты поездами. Звенят, напрягаясь, линии рельс. Теплушки забиты солдатами, женщинами, мешочниками. Со звоном, визгом и гулом проносится это все мимо. Иногда теплушку ставят в тупик, и она днями стоит там, пока ее в ночь не прицепят.
Внезапно, где-то на раз'езде, в теплушку вбегает тов. Анисимов. Шарф у него еще грязнее, а валенки в саже. Стукнув кулаком по ящику, он оторопело кричит:
-- Здесь! Едешь? Еле нашел вас, ладно -- номер запомнил. Тифозных нету? Сейчас борьба с эпидемиями. Белогвардеец прет. Я сейчас!..
Опять бежит. Портфель у него стал тоньше, волосы -- цвета старого хлеба -- растут где-то по носу. Он, хватаясь за голову, вскакивает на паровоз проходившего поезда и опять исчезает.
x x x
Профессора раздражает лень, ежеминутные чаи, торгашество, своя неожиданная поездка, свое неумение устраиваться, холод и ветер за дверьми. Ложась спать, он говорит Дава-Дорчжи:
-- Я вынужден буду предупредить политрука, гражданин, что в вашем лице едва ли едут представители трудового народа Монголии. -
Дава-Дорчжи шуршит соломой:
-- Разве Виталий Витальевич знает трудовой народ Монголии? Сам нарком докладывал вам, что у нас пятьдесят процентов населения -- ламы...
-- Политруку неизвестно, какое отношение имеете вы к статуе Будды... когда, насколько я понял вас, вы -- гыген*1.
-- Разве я виноват в том, что священнейший и благословеннейший Будда в очередном воплощении своем избрал мое грешное тело?..
-- Вы же не говорили об этом наркому.
-- Но он этому и не поверит. Вы только один верите этому.
-- Я вам верю?
-- Тогда зачем же смеяться над религиозными предрассудками или верованиями других? Можно говорить о другом, например, о мундирах итальянцев и французов. Кстати я знаю анекдот о мундирах, с присовокуплением павлиньего хвоста... Вначале я скажу вам несколько слов, как я попал на германский фронт, а дальше буду...
Профессор, кашляя и почему-то ощущая дрожь в ляжках, говорит:
-- Если бы я имел больше подлости, я бы сказал политруку о вашем офицерском звании... возможно...
Профессор Сафонов внезапно давится: жесткая солома забивает ему рот. Ноздрю больно колет, и слизкая теплота заливает ему небо. Дава-Дорчжи тычет ему кулаком в ребра и, отплевываясь, быстро бормочет:
-- Счастье твое, скотина, что меньше подл!.. а! Я тебе покажу офицерское звание. Тебе что, хлеба мало или мяса захотел? Наран. Ыйй!..
*1 Гыген -- настоятель ламаитского ордена, живое воплощение Будды или одного из буддийских святых.
Женщина зажигает коптилку. Дава-Дорчжи вскакивает. Профессор выплевывает солому и напуганно бормочет извинения. Дава-Дорчжи быстро застегивает шинель, он глядит в угол и говорит:
-- Если вам не хватает вашей порции хлеба, мы можем добавить. Если вам нужна женщина, я ей скажу, чтоб она легла с вами, -- она же не понимает по-русски.
-- Отстаньте от меня! -- говорит тихо профессор.
Тогда Дава-Дорчжи распахивает дверцы и смотрит вниз, под колеса. Солдат, закрываясь тулупом, кричит:
-- Закрой, ый, и так понимат!..
Женщина гасит коптилку: керосину мало, нужно беречь. Дава-Дорчжи говорит ему из тьмы:
-- Или вас интересуют анекдоты более легкого содержания. Тогда я бы мог рассказать вам прекрасный анекдот из жизни великого князя Сергея Михайловича. Клозет великого князя, как вам известно, часто заменял ему кабинет. Там у него была библиотека, преимущественно из классиков, легкий музыкальный инструмент и виды Палестины...
Профессор тычется лицом в солому. От печки несет холодным железом. Солдаты храпят.
-- Как вам не стыдно!..
-- Я тоже думаю, профессор, как это два интеллигентных человека не могут найти общей темы для разговора... А я же все стараюсь говорить о вашей русской культуре, совсем не касаясь наших степных истин. Я ведь полагал совсем иное... хотя вы прекрасно сможете обосноваться в Сибири... там есть хлеб и все потребное для нашего существования. Я не настаиваю на Монголии...
Профессор вспоминает со злостью, что Дава-Дорчжи ходит, несколько скрючивая ноги. Видимо, ему доставляло удовольствие чувствовать себя степняком. О русских он говорил презрительно. И опять со злостью, млея сердцем, подумал профессор: "этаким он стал после революции. Он после революции говорит так о России". Чтоб убедиться, он говорит в тьму:
-- Вы где учились?
-- В Омском кадетском... Увы, считали нужным и воплощенного Будду учить. Впрочем, я сам пожелал, мне пенять не на кого. На войне меня не ранили, притом я доброволец...
-- У вас был свой отряд?
-- Да, на Кавказском фронте.
-- Для чего вы везете Будду?
Он хохочет:
-- Открою этнографический музей в аймаке Тушуту-Хана... Вы заведующим будете, профессор. Мы же договор подписали -уплатить большевикам пятьсот голов за Будду... Вы думаете, даром говорил нарком? Пятьсот крупного рогатого скота мы вручим им на границе... Пятьсот голов они получат... Музей нынче дорого обходится непросвещенным варварам... вот русские взяли, отняли у графов дворцы, превратили их в музеи, а на ненужное им имущество творят национальную политику Востока... И дешево, и благородно.
Утром, когда профессор идет за кипятком, позади себя он замечает монгола солдата. Монгол смотрит ему на руки и хохочет. У монгола широкие и длинные, как сабля, губы. Зубы в них, -как гуси в реке.
Профессор спрашивает: зачем он следит за ним? Подмигивая, монгол просит у него кольцо с руки. Профессор, не набрав кипятка, возвращается. Дава-Дорчжи, качая плечами, слушает профессора. Затем он просит показать кольцо и удивляется: почему профессор в такой голод не променял кольца. Монгол же, об'ясняет он, убьет профессора, если тот вздумает прогуляться куда-нибудь, например, в Чека. Он глуп, по-русски понимает плохо -- но к доносам так привыкли у нас, что губы при доносе человек складывает так:
-- Покажи, Сань-да-гоу.
И Сань-да-гоу косит губы. В груди профессора Сафонова медово-сосущая боль. Женщина уходит за кипятком. Когда она спрыгивает, профессор замечает сжавшиеся толстые мускулы ее икр.
В этот же день сбежал из теплушки монгол-солдат. На станции Вологда был митинг, и монгол остался. Вначале Дава-Дорчжи смотрит профессору на палец, на пальто. Отворачивается:
-- Он слишком много понимал по-русски, профессор. Я боюсь -не повредило бы это вам. Знание... Солдат, конечно, не возвратится. Или он напугался, или донесет... хотя за доносы большевики не платят.
Коптилка горит всю ночь: ждут ареста или боятся бегства профессора.