-- Нет, это вы говорите, товарищ Дивель!..
-- Я тогда совершенно не отвечаю за собрание. Я... Извините, гражданин профессор, вы можете итти домой.
Товарищ Анисимов возмущенно подымает над головой портфель. У товарища Анисимова огромный рот. Он выкрикивает толстые, как портфель, слова:
-- То-есть как так, товарищ Дивель, можете итти домой? Вы что тут ведомственные трения подымаете! Оставайтесь, профессор...
Куртка делает резкий кожаный жест:
-- Разрешите повторить: предложение вам, профессор, было от Наркомпроса, теперь предложение отпадает. Пусть они сами ищут эксперта. Я не мальчик, чтобы для Комиссариата национальностей профессоров отыскивать. У меня самого срочная работа.
Профессора тянут за рукава: портфель -- в залу, куртка -- к выходу. Коротенькому мешает портфель: он скоро устает. Куртка быстро ведет профессора. Анисимов трясет телефон:
-- Алле! Комендатура? Говорит комендант дворца Анисимов. Слушаете?.. Что? Да! Да! Я, я! Задержать при выходе профессора Сафонова, а другого, Дивеля, выпустить. Что? Арестовать? Да, да!
Профессор запинается о рогожи и смущенно в плечо кожаной куртке:
-- Нет, уж лучше я останусь, гражданин...
Куртка подымает тонкий палец и, быстро махнув им, кричит:
-- Я доложу обо всем товарищу Луначарскому.
-- Хоть Ленину докладывай. Интриганы, примазались! Уходи, уходи, пока не задержал...
И, подхватив портфель, потный, путаясь в валенках огромным шарфом, товарищ Анисимов бежит дальше в залу.
-- Вы обождите здесь, гражданин профессор, я сейчас... В национальность позвоню, чтобы поторопили.
-- Алле, аллье? Опять дрыхнете? Аллье!
Профессор ждет в кресле. Он осматривает смущенно мебель, шкафы: везде свеженькие номерки, и портьеры перемечены мелом. Анисимов в телефон ругает шоффера. Стучит с холодным треском в соседней комнате машинка.
-- Записали, Виталий Витальевич?..
Профессор оборачивается. Позади кресла в грязной солдатской шинели и лохматой бараньей шапке -- Дава-Дорчжи.
-- Я вам забыл еще добавить историю Храма, Распространяющего Спокойствие. Хотя она относится к более поздним временам, но к событиям вокруг бурхана Будды имеет непосредственное отношение. Аймак Тушуту-Хана в эпоху династии...
Профессор ожесточенно срывает шапку, хочет ударить ею о колено, но опять глубоко надвигает ее. Говорит с негодованием:
-- Вы, может быть, гражданин, цивилизованный человек и вне опьянения революционным экстазом...
Дава-Дорчжи кивает.
-- ...В таком случае разрешите просить вас помочь мне выбраться отсюда. Я имею весьма немного времени и не располагаю им настолько, чтобы мог ездить осматривать все дворцы, захваченные революционерами.
Профессор мужественно лжет:
-- Легенду я вашу записал и премного...
Здесь, запнувшись о рогожу и роняя портфель, захлебываясь, пробегает вопя товарищ Анисимов:
-- Товарищи делегаты... Товарищ профессор... Пожалуйте, товарищ Цвиладзе приехал.
Дава-Дорчжи, идя за профессором, говорит вполголоса:
-- Все это кончится быстро. Цвиладзе -- заместитель наркома по национальностям, человек горячий, как и подобает грузину, но мудрый для своих лет. Сюда, Виталий Витальевич, сюда...
Рогожи сбиты в кучу. Толпа черных широкоскулых людей в солдатских шинелях и стеженках. Низко пахнет казармой -- кислым хлебом и капустой, что ли? И еще тонкий запах не то овчин, не то воды. "Степи", думает профессор и зорко вглядывается в узкоглазые лица. И глаза их лежат не на профессоре и возможно не на рослом наркоме Цвиладзе, а на том, кого с удивлением видит профессор позади спины наркома.
На высоком мраморном пьедестале полуторасаженной высоты золоченый, литой, в высокой короне. На ладонях и ступнях у него лотосы, около висков -- веероподобные украшения...
Профессор вспоминает "Канты по краям его одежды оторочены золотой проволокой, ею же отделаны ногти".
И Дава-Дорчжи, высоко подняв маленький круглый подбородок, смотрит поверх головы наркома прямо в темные и узкие, как степные травы, глаза статуи Сиддарта Гаутамы, прозванного Буддой.
И возможно, гортанный голос наркома Цвиладзе напоминает им -- этим широкоскулым -- вечерние голоса коней или, лучше, утренние... Они молчат.
Нарком -- высокогруд, в сером пиджаке и серой барашковой шапке. Из кармана у него торчат газеты.
-- Товарищи и граждане, трудящиеся Востока! Приветствую вас от имени Совета Народных Комиссаров Северных Коммун. В вашем лице, товарищи и граждане, мы видим представителей далекой Монголии и даже, кажется, Китая... Позади меня (нарком машет рукой и заглядывает в записку) -- статуя Будды, захватнически вывезенная из монгольского ламаитского монастыря аймака Тушуту-Хана царским генералом Кауфманом... Статуя эта является религиозным фетишем -- поклонением для монахов и одураченных ими темных масс. Однако, товарищи... мы, пролетарии, умеем уважать не только принципы национальности, но и искреннее религиозное чувство. В то время, как царский генерал Кауфман проиграл статую Будды в карты генералу Строганову, мы, коммунисты, уважая национальные требования и сознавая, что там, где национальные перегородки, национальное об'единение и обособление от других наций разбивают и уничтожают отжившие рамки патриархально-родового и феодально-патриархального быта, разбивают реакционные узлы семьи, рода, племени и соседской общины... Создают необходимую историческую почву для классовой борьбы, -- там коммунизм выдвигает национальное об'единение в противовес патриархально-феодальной анархии и внешнему чуже-национальному гнету, каковы теперь отношения к вам китайских империалистов... Нельзя же так с бухты-барахты от ханского феодализма перейти к организованному социализму. Мы желаем, чтобы из тьмы и темноты, из духовной нищеты складывались национальные типы -- киргиз, туркмен, монголы... Однако, товарищи, помощь выявлению национального лица не значит помощь церковникам, ламам и монахам, и поэтому, граждане и товарищи, постановление Малого Совета Народных Комиссаров о передаче в руки представителям монгольского народа здесь находящейся в покоях...
Нарком поднял высоко кулак, злобно тыча им на японские гобелены, тибетское оружие и на низенькие черного пахучего дерева бурханчики крошечных Будд.
-- ...В покоях графов Строгановых статую Будды из аймака Тушуту-Хана, еще не значит, что большевики покровительствуют ламам. Нет, статуя Будды передается, как музейная редкость, как национальное художественное сокровище. В наблюдение за точным исполнением инструкций Наркомнаца у монгольской границы будут допущены в Монголию представители Соввласти на местах, из центра же командируется для сопровождения перевозки политический руководитель тов. Анисимов и представитель экспертов проф. Сафонов...
-- Позвольте, -- кричит возмущенно профессор: -- я не давал согласия!..
Нарком мельком глядит на него, потирает лоб и, на ходу пожимая руки людям в солдатских шинелях, уходит.
Подавая наркому выпавшие из кармана газеты, Дава-Дорчжи сообщает тихо:
-- Господин профессор, повидимому, желает вам возразить...
И тогда, сжав в кулаке газеты, нарком Цвиладзе, с внезапным кавказским акцентом быстро говорит в лицо профессора:
-- Гражданин профэссор, вэ... когда идет рэволюция, нэт возможностэй вилять хвостом. Завтра в одиннадцать часов дня вы пожалуэте ко мне в Наркомнац за инструкцией, за мандатами... Да!..
Кинув газеты на рогожи, кричит монголам:
-- Да здравствует международная революция и раскрепощение трудящихся!
-- Урра-а!!
Обратно профессор Сафонов возвращался пешком. С Дворцового моста пятеро мальчишек катались на салазках. Женщина в солдатской шапке пронесла конью голову. Думая совсем о другом, по привычке спрашивает профессор: "продаете?" И тоже, должно быть, по привычке, глядя себе в ладонь, отвечает женщина: "нет". Тогда профессор ощущает голод и ему становится радостно, что он в обед не с'ел картофель. В командировки выдают продукты, при сопровождении Будды ему должны дать усиленный паек. Поэтому дома он кладет полный котелок картофеля и больше, чем всегда, дров. Книги и бумаги похожи на бурые кучи снега, бывают они похожи так всегда, пока в комнате холодно. В тепло они начинают мыслить, они оттаивают. Согревшись, профессор думает, на кого ему оставить рукописи и книги. В Центральном Педагогическом Институте профессор Сафонов читает историю всемирной литературы, текущая его работа: "Как скандинавская сага отразилась на русской былине". Он перевязывает бечевками рукописи и на каждой жирным красным карандашем пишет: "Рукопись профессора В. В. Сафонова, уехавшего в правительственную"... но, подумав, переправляет: "уехавшего в научную командировку на границы Монголии. Просят обращаться осторожно". Рукописей много, он подкидывает дров, тепло. Снимает вязаную фуфайку, фуфайка в рукаве лопается. Он откладывает энциклопедический словарь на приобретение теплой вязаной одежды. На клочке бумаги записывает: "фуфаек -- 2, полушуб. -- 1, носки -- 4" и к словарю прибавляет еще книг. Все же почему-то дров ему жалко и он топит печку черновиками и ненужными книгами. Таких ненужных книг оказывается очень много. Пепел подымается по всей комнате; серый приятно пахнущий пепел на щеках профессора. Смахивая его, профессор думает о стадах в Монголии и о бараньем мясе. Таким его видит пришедший политрук Анисимов.
-- Необходимо голову завязывать платком, иначе от бумажного пепла выпадают волосы. Да и мыть трудно при мыльном кризисе...
Анисимов всегда точно бежит в гору: потен; треплется размотанный шарф, и широки и веселы, как весенняя крыша, валенки. Он, довольный, энергией и толстым портфелем, заменявшим ему живот, помогает профессору сгребать в печь бумаги. Чтобы сделать ему приятное, Сафонов спрашивает:
-- Жаловался?
-- Кто?
-- Дивель?
-- Но-о!.. поорал, и будет. Вечером в пешки приходил играть. Мы в одной коммуне живем с ним... Сила, или, как я люблю говорить: динамика... А Дивель?
Профессор первый раз видит человека из коммуны. Он спрашивает его о детях. У Анисимова -- трое детей, и самый маленький, пяти лет, очень любит автомобили: из бумажек вырезает и красит чернилами. В партии Анисимов с 16 года, по профессии -- токарь.
-- Будет в России коммуна? -- осторожно, точно укалываясь, спрашивает профессор.
-- Коммуна? А где ж ей быть, как не у нас? Обязательно!
Согревшись, он предлагает профессору итти смотреть перевозку Будды. Профессору Сафонову нужно укладываться. Анисимов оглядывает полки и письменный стол.
-- Да-а, безусловно. Вы давно в профессорах?
-- Двенадцать лет.
-- В партии никакой не состояли?
-- Нет.
-- Так. Лет вот под пятьдесят, значит?
-- Сорок восемь.
-- Обыкновенное событие. Ну, я пойду. За мандатами вместе в комиссариат поедем. Завтра. Они хоть и сегодня велели, а все же лучше завтра, да и то, поди, не напишут...
Он, тряся портфелем, и точно на митинге махая руками, несется по лестнице.
И точно: на другой день пришлось им ждать два часа, пока приготовили мандаты, пол-суток бегать доставать наряды на теплушку. Шагая с вокзала, увидали они на Невском -- черный груженый дровами грузовик, далеко воняя бензином, волок громадную телегу с толстыми чугунными колесами. На телеге несколько солдат придерживали тесовый ящик, обтянутый сбоку канатом. Ящик был свеж и ярок, и весело подпрыгивали на нем наляпанные суриком буквы: "Верх". "Осторожно".
-- Наши! Вот динамика: по пути с Буддой дрова везут на вокзал... -- сказал Анисимов: -- пойти помочь!..
Дава-Дорчжи быстро, почтительно сдернул лохматую баранью шапку.
Но профессор Сафонов прошел мимо.
Салазки профессор имеет. С ними он ездит в Институт получать паек один раз в месяц. Но чаще всего паек приносит в руке -выдают очень мало. В квартиру профессор вселяет знакомого студента Лазаря Нейц. Когда профессор приходит с вокзала, Нейц, притянув к подбородку ноги, обняв руками колени, играет на балалайке. У него длинный и тонкий, как струна, нос, и постоянно в нем что-то звенит.
-- Малярия в носу! -- говорит Нейц.
Профессор складывает в салазки багаж, Нейц помогает.
-- Через полгода вернетесь, или совсем останетесь? Монголия славится скотоводством, гражданин профессор...
Профессор везет салазки на Николаевский вокзал. Трамваи стоят, линии рельс занесены снегом, и снег твердо застыл, как лед. В лаптях и шинелях, перетянутых ремнями, с красным знаменем идут и обгоняют профессора солдаты. Ему на мгновение кажется -- они сейчас займут теплушку, его место. Он, скользя сапогами, торопится.