Чуть не каждый день вышагивает три версты туда да три обратно.
Ласка с Бураном радуются ему, почитай, как самому Митьке. Мудрено ли? Митька отойдет куда-нибудь — вместо него Тренька. Собакам шерсть щетками вычесывает, лапы, коли надо, моет. Играет с ними без устали.
Мать сердится:
— Дома бы посидел!
Тут за Треньку — отец:
— Не девка, чтоб за мамкин подол цепляться. Мужик растет.
— Лесом ходит... — тревожилась мать. — Волки там.
— Л я их палкой! — показывает Тренька палку, что вырезал ему из молодой крепкой березы Митька.
Не знает мать, плакать или смеяться.
— Нешто от волков палкой отобьешься?
— А я их напугаю!
Вот тебе и весь сказ!
Храбрится Тренька перед матерью. По правде, страшновато в лесу.
Особенно коли припозднится с обратной дорогой. Хрустнет поодаль ветка — у Треньки душа в пятки. Ну, а как и впрямь волк или медведь караулят?
Учил дед: самое последнее — от зверя иль животного бежать, будь то волк, собака или бык бодливый. Никак нельзя свой страх показывать. Потому хоть и озирается Тренька, однако крепится, шагу не прибавляет.
Иной раз для храбрости даже песню запоет.
Однако чем далее, тем короче становятся дни и длиннее ночи.
Все позже занимается тусклый осенний рассвет, и все раньше опускаются густые темные сумерки. И лес день ото дня делается мрачнее и словно бы гуще.
Как-то сам Митька, проводив Треньку, сказал:
— Ты погоди пока ходить ко мне. Снег ляжет, в лесу посветлее будет, да и зверь по белой тропе осторожнее станет — тогда другое дело. Вчера ночью волки в двух дворах овец порезали и потаскали.
Жалобно посмотрел Тренька на старшего брата:
— Взял бы меня на псарню? Работы не боюсь, какую хочешь сделаю.
Попроси мамку с тятькой, может, отпустят, а?
— Эх, Тренька, глупый ты человек, — вздохнул Митька. — Раньше времени в хомут-то чего лезть? Еще запрягут, повезешь свое. На княжьей псарне служить — не у мамки на печке нежиться.
Тренька нос повесил. Митька его кулаком легонько в бок:
— Вот на княжескую охоту, коли пожелаешь, могу взять.
Не поверил Тренька.
— Хитрости тут особой нет, — пояснил Митька. — Князь по первой пороше ладит большую охоту и будет собирать кричан — людей, которые бы зверя гнали. Туда и поставлю.
— Митька! Вот спасибо-то! — возликовал Тренька. — А маманя дозволит? — забеспокоился.
— То моя забота, — сказал Митька. — Наперед ничего не говори. Жди первого сНега, а с ним — меня.
Дороги обратной в тот день не заметил Тренька. Кажись, в единую минуту три версты отмахал.
Дома теперь одолевала Треньку мука. Как не поделиться с отцом или дедом новостью? Однако не велел Митька про охоту сказывать, и молчал Тренька, хотя стоило ему это труда великого.
Только раз сто на дню выбегал из избы: посмотреть, не выпал ли снег.
Однажды, решив, что утро наступило, скатился с полатей полусонный — и на крыльцо. Глядь, темным-темно вокруг. На черном небе звезды мигают. Месяц тонким серпом светит. Плюнул с досады, в избу вернулся.
Мать проснулась:
— Аль с животом неладно?
— С чего взяла? — удивился Тренька.
— На двор бесперечь бегаешь.
— Так просто, на волю, душно в избе, — слукавил Тренька.
Вздохнула мать:
— Чуден ты стал, Терентий. А отчего — не пойму.
Однако, сколько ни бегал Тренька, нету снегу, да и все тут. Шумит потемневший осенний лес. Треплет ветер грязную солому на крышах.
— Зима припозднилась ноне, — сказал как-то деду.
Тот лохматые брови вскинул:
— Будто? А я думал, все своим чередом идет. Знать, ошибся на старости лет. Чего тебе вдруг зима понадобилась?
Заерзал Тренька на лавке. Правду все одно не скажешь. Особенно деду.
— Соскучился по зиме да по снегу, — ответил.
— То, конечно, причина, — посмотрел дед на Треньку непонятно. — Уважу, будет тебе завтра зима.
— Смеешься все...
Утром проснулся Тренька — в избе светло. Выскочил на крыльцо.
Батюшки! Всю землю точно лебяжьим пухом укрыло. Лежит тот ослепительный белый пух повсюду: на деревьях, крышах, заборах. Даже с неба падает хлопьями крупными, медленными.
Завопил Тренька от радости:
— Ого-го-го! Зима! Зима при-шла!
За спиной дверь стукнула.
Оглянулся — дед на пороге. Вспомнил Тренька вчерашний разговор:
— Деда, как ты зиму-то сделал?
Смеется дед.
— Нешто зиму можно сделать? Приметы есть, когда чему быть: холоду иль теплу, дождю иль солнцу. Вчера по тем приметам — в какой цвет солнце закат окрасило, откуда ветер дул, как птицы кричали и по многим другим — увидел, что должно быть ноне снегу. А ты — зиму сделал...
За дедом на крыльцо отец вышел, мать, бабка. Щурятся все от яркого белого снега. Улыбаются. И впрямь — праздник!
Тренька между тем уши навострил. Донесся издали конский топот.
— Скачет кто-то! — объявил.
— Кому к нам скакать, — обняла Треньку мать, — выдумщик ты мой.
Тренька из материнских рук освободился:
— Слышите?
Отчетливо раздался со стороны Троицкого приближающийся стук копыт.
— Кто бы это? — удивился дед.
Показался из-за леса всадник. Лошадь под ним вороная, а одежда и шапка алые, огнем горят.
— Митька! — закричал Тренька. — Митька скачет!
Редко бывал дома Митька с того дня, как отдан был в холопы. Легла между ним и дедом с той поры тень. Говорят, бывало, друг с другом, да о пустяках все. О главном — ни полслова.
В наряде княжьего стремянного впервой приезжал Митька.
Кинулся Тренька ворота отворять. Легко и широко они распахнулись, словно тоже радовались Митьке.
Митька с коня соскочил. Отвесил низкий земной поклон. Деду лисью шапку и заячьи рукавицы подал:
— Благоволи принять!
Всем привез Митька обновки. Отцу — шапку заячью да рукавицы.
Матери и бабке но платку головному. Когда очередь до Треньки дошла, вынул Митька из отощавшей сумы красные, в цвет своей огненной одежде, сапожки. Онемел Тренька от такого счастья. В жизни своей не надевал новых сапог, Митькины донашивал. Схватил сапоги, к груди прижал, слова сказать не может. Мать отвернулась, потихоньку слезу утерла. Кашлянул дед в замешательстве.
Бабушка, как всегда, пришла на выручку.
— Что на воле-то стоим? — спросила громко. — Пошли в избу.
Пропустила Треньку с его сапожками первым.
— Можно, маманя, я их сейчас надену? — попросил Тренька.
— Иначе как же? Непременно надо обнову примерить, — сказал отец.
— Ты небось теперь в них и спать будешь? — пошутил дед.
Засмеялись все. Тренька тоже.
Ладно сидят на ноге красные сапожки. Расхаживает Тренька по избе, сапожками поскрипывает.
— Не тесны ли? — спрашивает мамка.
— В самый раз! — отвечает Тренька.
— Ну и слава богу, — говорит дед. — Теперь не грех и позавтракать.
Принялись за стол усаживаться. В красном углу под иконами — дед.
По правую руку от него — Тренькин отец. По левую — Митька. Рядом с Митькой — Тренька.
Дед, чего в прошлые Митькины приезды не бывало, велел застелить стол скатертью. Мать с бабушкой начали по хозяйству хлопотать, как в большой праздник.
Неторопливо толкуют старшие. Митька про свое житье-бытье рассказывает. Тренька на обновку поглядывает, ждет с нетерпением, когда же, наконец, старший брат заговорит о княжьей охоте и о нем, Треньке.
Обстоятельно отвечает Митька на дедовы и отцовы вопросы. Вовсе извелся Тренька. Не вытерпел-таки:
— Слышь, Митька! Говорят, князь по первому снегу на охоту собирается?
— Верно, — спокойно, будто не понимая, куда клонит Тренька, отозвался Митька. — Завтра и быть той охоте.
И что тут поделаешь! Завел опять длинный-предлинный рассказ о о том, как к той охоте на псарне готовятся да какие гости, по слухам, будут.
В пору плакать Треньке. Толкнул брата ногой под столом: про меня, мол, когда же?
Митька тем временем будто между прочим:
— Вот Треньку обещал на охоту взять, коли ты, деда, не против да отец с мамкой дозволят.
Всполошилась мать:
— Куда ему, мал еще! Затопчут там...
— Так уж и мал? — вступился за Треньку отец.
Заспорили они с матерью.
Дед послушал и свое слово молвил:
— Коли Димитрий берется брата беречь — чего толковать?
И как ни причитала в беспокойстве мать, решено было Треньку вместе с Митьшш на княжью охоту отпустить. Тренька рад был — сказать невозможно!
— Коли так, — Митька на Треньку весело глянул, — ехать надобно.
Федор Богданович велел пораньше возвращаться.
— И то ладно, — встал из-за стола дед. — Пути счастливого!
У ворот уже, когда стали прощаться, дед на Митькино плечо положил руку:
— Не серчай, Митя. Другого пути не было. В этом году из холопства не освободили, будущей осенью выкупим. Потерпи малость...
Обнялись крепко дед с внуком.
Вскочил Митька в седло. Впереди себя Треньку посадил. Махнул шапкой. Коня рысью пустил.
Отъехали версты полторы, Тренька обернулся к Митьке:
— Слышал, что дед говорил? Потерпи малость!
Кивнул головой Митька. Светло и хорошо было у него на душе.
И того не ведал, что ждет его судьба иная, недобрая. И мала окажется дедова силенка, чтобы ту судьбу одолеть.
Глава 6
НЕЖДАННО-НЕГАДАННО
Умен и осторожен был князь Петр Васильевич.
При грозном царе Иване IV многие родовитые люди сложили головы на плахе. А князь явил покорность и смирение великие.
И хотя особой милости не удостоился, гнева царского и опалы избежал.
Будучи от государевых дел в стороне, все свое время отдавал князь излюбленной господской потехе — псовой охоте.
Отчего бы и не гонять князю зайцев, лис да волков? Владел он многими землями с полями, лесами, лугами, реками. Работали на тех землях крестьяне, такие, как Тренькина семья. Везли они князю зерно, мясо, рыбу, мед. Отбывали барщину на княжьей пашне и исполняли многие другие повинности. Платили за землю, на которой родились их деды и прадеды и которая, однако, считалась княжьей. Деньги тоже нужны были князю, дабы жить в довольстве и изобилии и содержать бесчисленную дворню, конюшни с добрыми лошадьми и псарню с отменными собаками.
Любил князь щегольнуть гостеприимством. Редко выезжал в поле один со своими холопами. Чаще приглашал соседей, с кем по родословию своему не зазорно было знаться. Допускал на охоту и людей, стоявших ниже его. На то была своя причина. Нравилось князю, когда дворяне и дети боярские льстили ему, восхищаясь его знатностью и богатством.
На охоту по первой пороше многих гостей созвал князь Петр Васильевич. Шумно и многолюдно было в Троицком. Гостей важных разместили в усадьбе. Тех, что попроще, — в крестьянских избах.
— Славный день завтра будет! — воскликнул Тренька, когда въехали в село.
Митька по сторонам глянул, сказал озабоченно:
— Кажись, не быть завтра хорошему дню. Иван Матвеевич Рытов приехал со своими людьми.
— Нам-то что до него? — беззаботно возразил Тренька. — Ни тепло ни холодно...
— Как бы жарко не сделалось, — сказал Митька. — Князю поперек горла Иван Матвеевич.
— А чего князь его не прогонит?
— Рад бы, да не может. Близкие люди самому Грозному царю братья Рытовы, особо старший, Владимир Матвеевич. Жалованы ему земли йодле княжеских владений. У младшего, Ивана Матвеевича, силы, сказывают, поменее. Однако довольно, чтобы сгубить князя.
— Нешто его сгубить можно? — усомнился Тренька.
— Еще как...
— Богаче Иван Матвеевич князя аль знатнее?
— Власть у него, Тренька. А это поболее иной раз значит, чем все Другое.
Прав оказался Митька насчет нежданного гостя. Федор Богданович на Треньку покосился:
— Не в пору привез. Чай, рытовских видел? Он, — кивнул на Треньку, — пусть у меня в избе сидит. Князь с гостем беспременно на псарный двор пожалуют. А зол князь — глядеть страшно.
— Мудрено ли, — заметил Митька. — Приходится ласкать человека, коему горло бы перегрыз.
В каморке своей начал Митька поспешно переодеваться. Шмыгнул носом Тренька:
— Обещал на охоту взять...
— Теперь не до забавы, — ответил Митька. — Кто же знал, что он, сатана, нежданно-негаданно прибудет? Ну, мне бежать надобно. Посиди тут...
Испугался Тренька:
— Постой! Темно больно...
Задумался Митька.
— Огонь вздуть? Кабы Федор Богданович не осерчал. Ложись-ка лучше спать. Утро, говорят, вечера мудренее.
Тесна каморка, отведенная Митьке. Вместо постели аль лавки — низкая лежанка. Должно, для собак была поставлена каморка, догадался Тренька. Примостился на лежанке, устланной сеном. Старой одежкой накрылся.
Грустно сделалось. Мечтал на княжью охоту попасть и на тебе: угодил в собачью конуру.
Сморила Треньку усталость. Кажись, на минуту закрыл глаза, а открыл — рядом Митька стоит в полном наряде княжьего стремянного, за плечо теребит:
— Слышь, утро уже. Я тебя упредить хочу: каша да мясо в печи.
Хлеб на столе. Для тебя оставлены. И гляди, с псарного двора — ни ногой.
— Может, возьмешь, а? — на всякий случай попросил Тренька.
— Куда там! — был Митька озабочен более вчерашнего. — Князь стремянным Ларьку берет.
У Треньки остатки сна словно рукой сняло.
— Ты как же?
— Тоже при князе. С Лаской и Бураном. Только, видать, боится князь, кабы не осрамили его перед гостем.
— Худо... — протянул Тренька.
— Чего хорошего! Так помни, о чем говорено, — уже в дверях сказал Митька. — Ни на шаг с псарного двора. Меня под беду подведешь.
Остался Тренька один.
На воле охотничий рог затрубил. Конское ржание, лай собачий донеслись. И удаляться стали.
Приуныл Тренька: уехали. Есть захотелось. В избу из каморки вышел.
Тепло в избе. На столе едва початый каравай хлеба тряпицей чистой прикрыт. Заглянул в печь. Два горшка стоят. Ухват взял, вытащил один горшок — с кашей гречневой. Второй ухватом подтянул, чуть не опрокинул.
С тушеным мясом оказался тот горшок. Пахнет мясо вкусно, приправлено, видать, травами.
Плотно позавтракал Тренька. Досыта. Пить захотелось. В холодных сенцах кадушку кваса сыскал. Пенной шапкой поднялся в кружке квас, крепкий, сладкий. Напился Тренька, того гляди, живот лопнет. Со стола прибрал. Ложку вымыл. Хлеб тряпицей накрыл. Остатки каши с мясом обратно в печку поставил. Избу веником подмел. Вот и все дела.
Забрался на лежанку в каморе. Стал думать про Митьку.
Как-то он там, на охоте, рядом с князем, гостями его да Ларькой.
Беспокойно сделалось, боязно за Митьку.
Короток осенний день, а Треньке за неделю показался.
Вовсе стемнело, когда послышался отдаленный собачий лай и конский топот.
Рванулся было Тренька к двери, да на пороге и замер. Вспомнил строгий наказ: из избы — ни шагу. В сердцах, будто она всему виной, дверь ногой пнул:
— У-у-у, чтоб тебя! — И себя выругал: — Экий недогадливый! Поди Федор-то Богданович с Митькой, ровно волки голодные, приедут.
Поспешно в печь полез. Красный уголек нашел. Обжигаясь, поближе выкатил. От полена, что среди других возле печи валялось, оторвал завиток бересты. Поднес тот завиток к угольку. Задымилась, затлела береста, трепыхнулся язычок желтого пламени. Тренька горящий завиток — к лучине, воткнутой в светец. Вспыхнула жарко сухая лучина, осветила избу.
Тренька опять к печке. Чугунки со щами, кашей и мясом к уголькам подвинул, чтобы грелись.
Тут же спохватился:
— А Ласка с Бураном? Известное дело, накормят собак, да хорошо ли? — Потому, поколебавшись — понимал: от Федора Богдановича и от Митьки может крепко влететь, — отложил в отдельный чугунок каши с мясом и чугунок под лавку спрятал.
Сделавши теперь все как надобно, в нетерпении к стене ухо приложил: не услышит ли чего.
И услышал.
Ларька за стеной от хохота закатывается:
— С кем Митька тягаться захотел? Со мной! Верно говорят: кто дураком родился — умным не помрет!
Обмер Тренька. Вот она, беда-то!
— Митька! — что было сил закричал Тренька, едва Федор Богданович ступил в избу. — Митька где?!