Глянь — за спиной Федора Богдановича старший брат.
— Живой?! — кинулся.
Припухло лицо у Митьки. Под глазом большой синяк. На губах запеклась кровь.
— Ларька? — в страхе и негодовании воскликнул Тренька.
Ничего не ответил Митька. А Федор Богданович:
— Помолчал бы, Терентий.
Насупился Тренька.
— Я ужин согрел, — сказал со скрытой укоризной: мол, со мной и говорить не желаете, а я о вас подумал, позаботился.
— Молодец, — похвалил, хоть и не весело, Федор Богданович и принялся полевое охотничье платье менять на обыденное.
Засуетился, ободренный добрым словом, Тренька. Разом все на столе собрал для Федора Богдановича и Митьки.
— Л сам что? — спросил старший борзятник.
— Я, — Тренька глаза отвел, — вас не дождавшись, поужинал.
Федор Богданович, к Тренькиной великой досаде, уговаривать его не стал, а обратился к Митьке:
— Поешь, Димитрий.
Митька, сидя на лавке в дальнем углу, покачал головой.
Возвысил голос Федор Богданович, что случалось с ним очень редко:
— Кому сказано!
Митька к столу присел, словно через силу, ложку взял.
Встревожился Тренька, не иначе у Митьки с Ларькой драка вышла.
Расспросить бы. Да уж больно пасмурны оба, что Федор Богданович, что Митька. «Ладно, — решил, — — подожду малость». И спохватился: Фодор Богданович с Митькой — худо ли, хорошо — ужинают. А Ласка с Бураном как?
Поерзал на сундучке, где сиротливо притулился. И будто между прочим:
— Я тут малость каши не доел, так, может, отнесу Ласке-то с Бураном.
Набегались, поди, тоже есть хотят.
Разом опустили ложки Федор Богданович с Митькой. На Треньку уставились так, что у того душа прямехонько в пятки.
Проглотил слюну Тренька:
— Немного оставил, самую малость... — и полез под лавку за спрятанным чугунком. Тряпицу, коей чугунок обернут был, чтобы не остыл, развернул. — Вот...
У Федора Богдановича скулы, кажись, сами собой заходили.
Бухнулся Тренька на колени. Заплакал.
— Не ел я кашу! Провалиться мне на месте, коли вру. Неделю голодовать буду, не гневайся только. Жалко мне Ласку с Бураном. Для них оставил...
К борзятникову сапогу прильнул:
— Ну, прибей, поколоти, что ли, только не гляди так!
— Встань, Тереня, с полу, — приказал Федор Богданович.
Встать не встал Тренька, а глаза с опаской поднял.
Федор Богданович темнее прежнего. А у Митьки по щекам слезы текут. Сколько помнил себя Тренька, отродясь такого не видал, крепким, словно кремень, всегда был Митька.
— Вот что, парень, — продолжал Федор Богданович, — ставь чугунок на стол да принимайся за него. Не нужна твоя каша Ласке с Бураном. — И, отвечая на Тренькин немой вопрос, пояснил: — Уступили рытовскому кобелю Смерду в волчьей травле. Потому удавлены, по княжьему приказу, на осиновом суку. Нет их более — ни Ласки, ни Бурана...
Остолбенел Тренька.
А Федор Богданович:
— Митька вступился за собак, так, вишь, как его Ларька с другими слугами отделали. И то еще не вся беда, Терентий. Променял князь Димитрия на пса Смерда.
— Смеешься... — не поверил Тренька. — Разве можно человека на собаку сменять?
Однако по лицу Федора Богдановича понял: не шутит старый борзятник.
— Неужто такой закон есть? — растерялся.
— У князя и Рытова закон, что дышло — куда повернули, туда и вышло, — хмуро заметил Федор Богданович. — Ты вот что, Терентий, поешь, да не глядя на поздний час — домой. Обо всем скажи деду и передай, чтобы он немедля ко мне шел. Надежды мало из беды Димитрия вызволить, однако и наималейшую надобно использовать. И помни, ко мне прежде, не к князю.
Собрался мигом Тренька, ужинать не стал. И, всхлипывая и слезы рукавом утирая, пустился бегом домой.
Заголосила мать, едва Тренька выпалил страшную весть. Бабушка, как и сам Тренька, поначалу не поверила:
— Будет пустое молоть!
Дед белее бороды сделался:
— Не путаешь ли чего?
— Все как есть... — помотал головой Тренька.
Засуетился дед. Одежку принялся надевать — в рукава не попадает.
— Может, мне с тобой? — встревожилась бабушка.
Дед от нее, ровно от назойливой мухи, отмахнулся. Забормотал, словно не в себе:
— Вестимо, после охоты хмелен был князь. Наговорил пустого да лишнего.
И, велев ждать его, ушел в ночь, почитай, уже черную.
— Что же теперь будет? — растерянно спросил отец.
Бабушка за одежку взялась.
— Не годится так, — молвила. — Одевайся, Яков. Надобно в Троицкое идти.
Глава 7
«МЫ ЛЮДИ ВОЛЬНЫЕ...»
Деда привезли к вечеру.
По вере своей государю-батюшке Петру Васильевичу и характеру вспыльчивому, направился он не к старшему борзятнику, а прямехонько в княжьи палаты. Попал в худую пору. Был жестоко бит по княжьему повелению. И теперь лежал на телеге под стареньким кожушком — глаза закрыты, борода в небо смотрит.
Жутко сделалось Треньке:
— Неужто помер?
— Живой, только слабый очень... — Бабушка поправила неподвижную дедову руку.
Кроме нее, возле телеги — отец, дядька Никола, видать, недавно подошедший, и чужой мужик в новом овчинном тулупе, опоясанном красным кушаком, и лисьей шапке с малиновым верхом. «Должно, рытовский», — сообразил Тренька.
Отец с дядькой Николой перенесли деда в избу, бережно положили на лавку под образа.
Бабушка распорядилась:
— Яков, лошадь распряги, корму задай. Степанида, стол накрой. — И с поклоном к мужику чужому: — Откушай, батюшка, чем богаты.
Тот отказываться не стал:
— Спасибо, хозяйка. В лихой час свиделись. Ну, да бог милостив, глядишь, обойдется.
Сначала не клеился разговор. Выпили винца — языки развязались.
Похрустывая соленым огурцом, осведомился дядька Никола у гостя:
— Звать как? Кем у господина своего служишь?
— Холоп я Ивана Матвеевича старинный и приказчик его, — степенно отвечал гость. — А зовут Трофимом.
— Однако, — прищурился дядька Никола. — С чего бы Ивану Матвеевичу посылать со стариком безвестным, князем наказанным, своего приказчика?
Бабушка сдвинула брови:
— Слышь, Николка, трезв вроде, а с гостем речь ведешь грубую.
— Хитрит наш гостюшка, — продолжал дядька Никола. — Не из жалости велел ему Рытов деда привезти. Тому другая причина есть.
Трофим ясными глазами поглядел:
— Верно. Без причины, сказывают, и чирей не вскочит. Вот и Ив-ан Матвеевич к князю пожаловал...
— Эва, сказал! — перебил дядька Никола. — Рытов на охоту в княжьи земли приехал. Господскую душеньку свою потешить. ЕЗот те и вся причина.
Усмехнулся приказчик Трофим:
— Мужик ты неглупый. А тут — не угадал. Охотничьих угодий у Ивана Матвеевича, верно, поменее, чем у князя. Однако, слава богу, за чужими зайцами ездить не надобно. Своих хватает. И земель царь Иван Васильевич пожаловал Ивану Матвеевичу достаточно, хоть и в краю посуровее здешнего. А вот в чем Иван Матвеевич и впрямь нуждается, так это в крестьянах, чтобы те земли заселить и впусте не держать.
— Ловко! — воскликнул, не скрывая удивления, дядька Никола. — Я думал, Рытов случаем решил попользоваться. А он, стало быть, не на зайцев — на людей приехал охотиться. Так, что ли?
Рытовский приказчик ответил спокойно и рассудительно:
— На зайца охотятся — его сгубить хотят. Не по своей воле зайчишка иод собак выходит в поле. А государь Иван Матвеевич насильно к себе никого не берет. Живется человеку на своем месте довольно и без обиды — слава богу. Ну, а коли крестьянин от господина своего терпит мытарства и уйти хочет, — тут Иван Матвеевич милость готов оказать и на свою землю переселить. А ты — на людей охотиться...
— Ладно ли под Рытовым живете? — пытал дядька Никола.
— Не ангел господен Иван Матвеевич, однако людей на собак не меняет. И стариков до полусмерти не порет.
— А молодых? — подковырнул дядька Никола.
Тут терпению гостя пришел конец. Встал из-за стола, бабке поклонился:
— Спасибо за хлеб-соль. Пора мне. Думал добро сделать, помочь чем.
Однако верно говорят: насильно мил не будешь. Да и к чему?
Взялся за шапку.
— Постой, — впервые подал слабый голос дед, возле которого хлопотала бабка. — Постой, Трофим! Не серчай на Николу. Мужик он крепкий, работящий, а на язык и впрямь остер. Да ведь дело не шутейное. Растолкуй-ка ты лучше, что за земли в тамошних краях? Велики ли господские работы?
Гость шапку на лавку положил, садиться не стал.
— Земли победнее здешних. Военными делами разорены. Однако живем на них, с голоду не помираем. Руки, известно, ко всему приложить надобно. Не пашут, не жнут, а сыты бывают одни птицы небесные.
— Да баре... — пробурчал, будто про себя, но так, что другие слышали, дядька Никола.
А гость, словно то не для него сказано, продолжал:
— Что ж до работ господских и иного, дорожит своими людьми Иван Матвеевич, потому барщиной и оброком сверх меры не давит.
Запустил дядька Никола пятерню в бороду.
— Как с князем, коли надумали бы уйти, рассчитываться будем?
— Не твоя забота. Все долги Иван Матвеевич заплатит.
— А коли не по душе у твоего господина придется?
— Христос с тобой! — в сердцах не сдержался гость. — Оставайся с князем. Глядишь, и тебя на собаку али на козла вонючего сменяет. Может, тогда и поумнеешь. Не обессудьте, хозяева... — шагнул решительно к двери.
— Постой, — морщась от боли, простонал дед. — Не горячись. А ты, Никола, помолчи. Не о тебе ноне сказ.
Тихо стало в избе. Ровно на кладбище. Всхлипнула Тренькина мать, да под бабкиным взглядом тотчас и замерла.
А дед, отдышавшись малость, повел такую речь, прерываясь чуть не на каждом слове:
— Я князю Петру Васильевичу ровно господу богу верил. И тому верил, что Митьку из холопства, как князем обещано, выкупим. И кабы кто сказал мне вчера еще утром, что он моего внука на пса променяет, тому бы в глаза плюнул.
Бабка вытерла взмокший дедов лоб полотенцем:
— Что уж теперь, после драки-то...
— Нет, мать. Драка-то, похоже, только начинается. — И гостю: — Справно ли твой хозяин живет?
— Попроще, нежели князь, однако жаловаться грех, — ответствовал с достоинством рытовский посланец.
— А отчего людей сманивает?
— Кто тебя, мил человек, сманивает? Сказано же, дадены царем Иваном Васильевичем верному слуге Ивану Матвеевичу земли немалые с угодьями лесными, лугами...
— Деревень, дворов много ли?
Помедлил рытовский приказчик, словно раздумывая: продолжать ли разговор аль закончить. Сказал-таки:
— Деревень да сел — шесть. Дворов в них — более нолуста. — И уколол, не стерпел: — Сколько курей да поросят в каждом дворе — не считал.
— Прости, государь, старика, — вступилась бабушка. — Отец его на этой земле родился. А кошка и та к своему месту привыкает.
Приказчик чуть голову наклонил: понимаю, дескать.
А дед, вновь глаза открыв, негромко, но внятно молвил:
— Трудно родные места покидать. Однако обманул меня, старика, князь жестоко. Нарушил свое слово. Да забыл, видать, что люди мы, слава богу, вольные. Потому передай Иван Матвеевичу, согласны мы, коли пожелает, переехать на его земли. Николе же, — в сторону родича глаза ми повел, — самому решать, с нами ехать, здесь ли оставаться.
Замолчал дед.
Тренькина мать в голос заплакала. Тренька носом шмыгнул: нрав дед, не бросать же в беде Митьку, словно шелудивого пса, хоть и вправду па собаку меняй был.
Дядька Никола сокрушенно головой покрутил.
— Куда же я вас одних отпущу...
Тренькина мать — брату в ноги. А тот:
— Эх, Степанида, не так мечталось. Из одного хомута в другой лезем.
И будет ли он легче да свободнее?
Трофим, приказчик рытовский, тех слов ровно не слышал. Промолчал.
В окошко, за которым ранние сумерки сгущались, глядел.
Глава 8
ПРИЕХАЛИ!
Две семьи свез Иван Матвеевич Рытов у князя Петра Васильевича Боровского на Юрьев день. Гневался тот, как никогда прежде. Ьлце бы, ему, князю рода старинного и богатого, пришлось уступить худородному дворянину. Однако понимал князь — не следует наживать врага в человеке, что милостью пользуется у царя. Оттого с честью и ласкою проводил ненавистного Ивана Рытова. На прощание даже расцеловались троекратно хозяин с гостем. Друзья закадычные, да и только!
Ускакал Рытов с собаками и людьми своими, прихватив Митьку. А новые рытовские крестьяне на подводах потянулись следом.
Громыхают телеги по мерзлой земле, чуть припорошенной снегом.
Морщится дед от боли при каждом толчке. А Тренька, известно, по малости лет все беды забыл, носится словно оглашенный. То вперед забежит, то остановится, разинув рот на лесное какое диво. А чего только но дороге не встретишь! К примеру, на дереве — кошка большущая, что твой теленок.
Хвост короткий, словно обрубленный.
Летит Тренька сломя голову к дядьке Николе:
— Кошка! Кошка!
Бабушка головой качает:
— Господи, вот выдумщик уродился! Кто же в лесу кошек видывал?
— Была кошка! — сердится Тренька. — Хвост у нее короткий. На ушах кисточки...
Дядька Никола поясняет:
— Рысь то, должно быть.
И рассказывает Треньке про диковинную лесную кошку — рысь.
Обогнал Тренька всех чуть не на целую версту. Засмотрелся па дятла, чей стук разносился по всему лесу, а в кустах — точно человек громадный — медведь! Припустился Тренька что было духу к подводам, а сзади топот...
— Маманя! — закричал дурным голосом. Ткнулся с разбегу мамке в подол. Едва выговорил: — Медведь...
Дядька Никола смеется:
— Где он, твой медведь-то?
Оглянулся Тренька: лежит запорошенная снегом дорога, нет на ней никого.
— Был медведь, своими глазами видел... — оправдывается смущенно Тренька.
— Если и был, — улыбается дядька Никола, — его теперь за три версты отсюда искать надобно.
Удивляется Тренька:
— Нетто можно медведя напугать?
— Еще как, — отвечает дядька Никола. — Весенний голодный медведь да зимний, шатун, для человека подчас опасен. А теперь, когда осень едва миновала, мишка сытый, берлогу ищет.
Однако после встречи с медведем присмирел Тренька, стал держаться подле взрослых.
У тех заботы нешуточные.
Остались с новыми рытовскими крестьянами приказчик Трофим да еще один холоп — Мирон, мужик молчаливый и неприветливый, на голову дядьки Николы выше и в плечах шире. Сказал Трофим: дорогу, мол, показывать. А подвода их позади. И Мирон с дядьки Николы глаз не сводит.
Тренька и тот приметил, удивился. У дядьки Николы спросил, когда Мирон чуть поотстал:
— Чего он? Будто караулит...
— Так, племяш, оно и есть. Должно, боится, чтоб не сбежали. За нас Рытов князю деньги платил...
Вовсе притих Тренька.
— Купил, что ли, он нас у князя-то?
Дед вмешался:
— Ты, Никола, мальчонке голову не морочь. Мы, Терентий, люди вольные. У кого захотим, у того землю и нашем...
Хмыкнул дядька Никола:
— Вольные... Так ли? Захотел я от князя уйти, что вышло? А Рытов меня, ровно порося аль козу, перекупил. Вот тебе и вся наша воля.
— Ушли, однако, от князя, — стоял на своем дед.
— К чему, кабы знать? На рытовского приказчика погляди. Уговаривал — обходительный был, а теперь — словно язык проглотил.
Тряхнуло телегу на мерзлой земле, поморщился, застонал дед. И дядьке Николе:
— Останови лошадь. Передохну малость...
Стал маленький обоз. Принялся дед с бабушкиной помощью на живот переворачиваться, подле телеги — — приказчик Трофим.
— Что замешкались? — спросил недовольно. — Поспешать надо. Не к теще на блины едем.
— И не на пожар, поди. Поспеем, — огрызнулся дядька Никола. — Аль ослеп? Человеку плохо.
Насупился Трофим. Смолчал. Однако все время, пока бабушка возилась с дедом, рядом стоял, всем видом своим неодобрение выказывал.
Тронулись подводы далее. Поежился Тренька. Холодно сделалось.