– Когда пешка доходит до последней черты, – спокойно ответил Князь, доставая из сугроба два комка снега – побольше и поменьше, – она может превратиться во что угодно. К этому тоже надо быть готовым.
Комок снега побольше он предупредительно вежливо протянул Юшкаускасу. Как трубку мира протянул, как руку дружбы маленькому, но гордому прибалтийскому народу. Снег налип на спусковом крючке, на раме, но в ствол “Глока” не забился. Хороший у Прибалта пистолет.
– Ты меня… – медленно повторяя эту волшебную фразу, Робертас Юшкаускас обирал холодные ошметки с металла.
Пальцы сразу покраснели, еще бы, давно уже воду из замерзшего колодца таскать не доводилось, подумал литовец. Ботинки все – копец ботинкам, свинская погода, свинские заботы, свинское счастье. Я, понятное дело, не сделаю то, что хочется, что сделал бы с любым другим. Передернуть затвор, ткнуть в рожу стволом, заорать: «Это не твой город, Князь!». Потому что и не мой тоже. Город сам по себе.
– Ладно, поехали, – процедил он сквозь зубы, глядя, как сами собой открываются чугунные ворота: – Только уж ты потом поясни мне, что это за Принц такой, которого даже ты боишься? Чтобы, когда вы доиграете с ним в свои пешечки – королешечки, знать, чей выигрыш.
– Выигрыша не будет, – коротко ответил Князь.
Словно решившись на туповатую школьную шутку, он ткнул ком снега куда‑то под ворот прекрасно пошитого пиджака собеседника. Снег за пазухой, это неприятно, всякий знает. Но через секунду, когда неплотно смятый снежок развалился, Прибалт успел заметить темное стекло отбитого бутылочного горлышка. А в следующую секунду острый осколок вошел ему в подбородок, под язык, и ничего сказать литовец уже не смог. Продолжая сжимать в руке пистолет, он попятился и сел в изрытый сугроб с янтарным пятном от пролитого токайского.
Глава 2
Понедельник. День солнечный
Каждый мой понедельник, если я не в командировке, не в отпуске и не валяюсь в госпитале, начинается одинаково.
– Джентльмены, здрасте! В данный момент меня нет дома, или я немного занят. Но поскольку я вам все равно рад, джентльмены, переведите телефон в тональный режим…
Я не завожу будильник в начале рабочей недели. Во – первых, найти его в навороченном, именном, подаренном под гимн России в одной из палат Кремля смартофоне не представляется возможным. Кстати, подаренном за последнюю командировку на Огненную Землю. А, во – вторых, я точно знаю, что в шесть часов сорок минут услышу мягкое пиликанье, потом щелкнет переключатель автоответчика, и бодрый голос скажет:
– …Наберите «один», если хотите поговорить с моим секретарем и помощником…
Я лежу с закрытыми глазами. Для того и существуют автоответчики – вроде ты есть, а вроде и нет тебя.
– Доброе утро, Принц, – говорит грустный женский голос после звукового сигнала: – я просто хотела слышать твой голос.
Трубку вешают, и я сразу сажусь на диване. Пора просыпаться. Еще двадцать минут до штатной побудки, но это не беда. До того, как варить кофе, можно просмотреть утреннюю почту Принца, и ту, которая связана с Принцем.
Спать я лег всего три часа назад, мышцы еще не остыли. Поэтому, кряхтя, как столетний дед, я встал на руки и десять метров (ни сантиметром меньше) до письменного стола прошел верх ногами. Комната, которую я занимаю, в благословенные годы братства народов предназначалась под директорский кабинет.
Честное слово, я выбирал жилье не из тщеславия, а чтобы поставить приличный турник. И чтобы боксерская груша не стучала по книжному шкафу при каждом ударе. Хватило места и для душевой кабины.
Так – с, встанем на пятки. При этом не будем смотреть на два аккуратно подклеенных конверта с надпечатками «фельдъегерская почта» и «совсекретно». Вот куда уходят часы ночного отдыха. Бывший подполковник ГРУ Сергей Викторович Вихорь до четырех часов ночи сидит над бумажками, а потом, что особенно противно, заклеивает эти солидные, пухлые как взятка господу Богу, конверты. Такие у него теперь должностные обязанности, почтенные, завидные и очень занудные.
Электронной почты оказалось немного. Кроме двух вполне солидных просьб о консультации по промышленному шпионажу и обычных призывов поучаствовать в какой‑нибудь войне оказалось всего два письма, и оба от Отца. Отец просит Принца позвонить. И Отец просит, чтобы я, подполковник Вихорь, поговорил с Принцем о будущем. О том, что пора как‑то определиться. О том, что, в конце концов, надо жить не только для себя, и чтобы Принц ему позвонил!
Это Отец Принцу новую работу нашел. Может быть, даже новое министерство, я в это не вникаю.
Ровно в семь из патрубка пневмопочты со стуком выпала дюралевая капсула со все той же раздражающей наклейкой «совсекретно». Вы видите, будильник мне не нужен. Я потянулся, подошел к окну и, щурясь от морковного сияния над лесом, увидел, как по заросшим травой цементным плитам движется высокая прямая фигура с аккуратно уложенными в кичку волосами. Лотта Карловна Коган изволили пробудиться, изволили напомнить подполковнику Вихорю о его должностных обязанностях, и теперь идут поразвлекаться рыбалкой на утренней зорьке.
Я ей на новый год спиннинг подарил, но Лотта Карловна упрямо вырезает удилище перочинным ножиком в прибрежном орешнике. До восьми тридцати она будет сидеть на мостках, прямая и строгая, а потом вернется к завтраку переодетая в коричневое шерстяное платье с кружевным воротничком, и посмотрит так, будто мальчик Сережа уши не помыл. Кстати.
Вот водица у нас в «Пуще» отличная, холодная и вкусная. Что бы ни говорили в российских теленовостях о руководстве Беларуси, но чего не отнимешь – братья – славяне не вырубают собственные заповедники и не засоряют артезианские скважины. Да и вообще верный признак хорошо построенного пансионата, это то, что его можно переоборудовать во что угодно.
Фыркая, и вытираясь махровым полотенцем, я выбрался из душа, и со скрипом раскрутил патрон пнемопочты. Спасибо, Лотта Карловна. Плотно сложенная пачка отпечатанных на принтере листов повергла меня в уныние. И вас бы повергла, если бы вы всю предыдущую ночь читали по очереди отчет об экологической угрозе полярной крачке, гнездящейся на Огненной Земле, и слезливый роман перуанской беллетристки – светскую хронику Лимы, Сантьяго и Буэнос Аэреса… И не только читали, а и цензурировали бы.
Я не нанимался в редакторы. Честное слово, легче вскарабкаться по гладкой бетонной стене и вывести из строя турбину электростанции, чем вымарать десяток упоминаний о Принце из текстов, составленных восторженными девицами. А иногда и убеленными сединами старцами, но тоже восторженными. Они познакомились с удивительным человеком!
Пятнадцать минут на одной ноге, со сложенными ладонями, и закрытыми глазами это довольно легко, когда белорусское ласковое солнышко уже висит над весенним, с едва проклюнувшейся листвой лесом. Открыв глаза, я вторично за сегодня выглянул в окно, и увидел на спортивной площадке фигуру в основательно растянутом тренировочном костюме.
Наш Василь Аксенович, в просторечии Министр, упорно игнорирует мои советы по поводу кимоно, а потом за завтраком нудит и ноет про радикулит. Сегодня, Министр рискнул подойти к к брусьям на спортплощадке, именно подойти и грустно так на них снизу вверх посмотреть.
А Леньки чего‑то не видно. Обычно он уже в это время в дверь стучится. Впрочем, ответ напрашивается сам собой. Тамара взяла за правило на выходные, если эти выходные вынуждена проводить в одиночестве, демонстративно и гордо сматываться из «Пущи». Когда она уходит в загул в Москве, оставляет Леньку здесь. Видимо, на сей раз она в Питере, и там нашлось куда пристроить сводного младшего брата.
Нет, но вообще какая‑то болезненная ситуация. Дело понятное, вся страна анекдоты рассказывает, что если Отец запускает новый истребитель, Папа немедленно бросается бурить новую скважину, да поглубже в море. Зато если Папа действительно находит там нефть, Отец, обхватив свою умную голову руками, немедленно выдумывает новый Национальный проект. В общем, оба крайне ревностно наблюдают друг за другом…
И вот поселил Отец непутевого сына, Принца нашего, в Беловежскую Пущу. Договорился с Батькой честь по чести, выкупил заброшенный советский санаторий и вверил Принцу в качестве постоянного места жительства. Чтобы Принц вдали от мирской суеты задумался, какой замечательный пример радения за Отечество он мог бы брать с собственного родителя. Ну, прослышал об этом Папа…
Ясное дело, что Папа, то есть его верные Сырьевики, про «Пущу» прослышав, тут же организовали депутатский запрос. Что за феодальные замки в дружественной Беларуси? Что за наследные принцы (экий намек‑то, господи, умаялись поди, придумывая)? Короче говоря, их заклятые коллеги Инновационники тут же взошли на трибуну и, скорбно шевеля усами, сообщили, что пансионат «Пуща» является символом былого величия СССР и отдыхать там может кто угодно. Вот хоть вы, товарищ.
И, естественно, Папа тут же прислал сюда отдыхать родную дочь Тамару. Ну, негоже, если первая невеста страны наутро с красными глазами, и на все вопросы отвечает: «Ничего я не хочу», в смысле – что мне твои нефтяные вышки, папа, когда Он меня не замечает?
Вот почему, думал я, сбегая по мраморной лестнице, старомодно уставленной монстерами в кадках и статуями пионеров, запускающих планеры, вот почему пансионат теперь населен только обслуживающим персоналом.
Секретарь и дворецкий, подполковник ГРУ в отставке. Старая разведчица, некогда посланная в Англию с двумя недорослями, которым вздумалось получить блестящее английское образование. Бывший министр, выполнявший ту же функцию, но во французской Сорбонне, где Тамара пару лет делала вид, что ей не хочется поехать в Оксфорд следом за Принцем.
А Принца нет, и Тамары нет, и даже Ленечки здесь нет, а в его апартаментах дрыхнет бездарный и беспутный Валерка Бондарь – Тамаркин седьмая вода на киселе родственник, которому она не разрешает взять себя замуж, но дает деньги в долг. Пардон, не в палатах Ленечки, а в Тамаркиных. Его никто не звал в санаторий «Пуща», но поскольку Папа и в первопрестольной его видеть уже не может, он как‑то сам прилип.
А знаете, люблю я такие дни. Слышал, что многие раннюю весну не любят, а на вопрос «почему», подумав, отвечают – «днище ржавеет». Ребята, говорю я им, мыслите шире, чем граница МКАД. И судьба непременно закинет вас в середине марта куда‑нибудь поинтереснее.
Застать расцвет социальной политики СССР мне не повезло, разве что в глубоком детстве, когда родители как раз накопили деньжат, чтобы обить двери в квартире дерматином. Тогда поездка на поезде в город Таллинн казалась недостижимой, и от этого особенно светлой мечтой. С младшей школы моим санаторием на все времена года стали помойки центральных районов города Петербурга.
Нет, я не был хулиганом, не замучил ни одной кошки, но каждый вздох мамы с папой: «Ребенка в Коктебейль на лето, чтоб не бегал по дворам…», вызывали у меня тоску, и желание объяснить – не так все плохо, ребята. Из чистого чувства протеста я, классе в шестом, когда в доме появился компьютер, ушел в добровольное затворничество. «Ребенка в Коктебейль, чтобы глаза перед экраном не портил…». Так они сокрушались, пока не выяснилось, что я, похоже, набираю баллы в элитную школу напротив. Там учился Принц.
К двадцати годам я побывал на четырех континентах, и купался в таких морях, рядом с которыми Коктебейль сначала покраснел бы, а потом скромно протянул бы лапку нашенской родной Маркизовой луже. Так что лихие девяностые не украли моего детства. Но когда я впервые попал в пансионат «Пуща» со всем его советским обветшалым великолепием, не буду врать, что‑то шевельнулось под четвертым ребром слева. Представляю, как обалдел бы школьник Сережка Вихорь, попади он сюда, без взрослых, без сверстников, без хождения строем в столовую за компотом…
Последнее, впрочем, преувеличение, подумал я, увидев около украшенного гербами республик ближнего зарубежья бассейна Лоту Карловну, поймавшую рыбу, а теперь еще поймавшую Федора и отдававшую ему распоряжения. Тот стоял невозмутимо в своей белоснежной куртке и колпаке, держал в руке несчастного карпа и слушал со всегдашним видом бойца, получающего смертельно опасное и столь же смертельно важное для судьбы Родины задание.
Это показалось бы забавно, не знай я, что Федор Замшин имеет одиннадцать ходок за рубеж, и был вторым номером в знаменитой диверсионной группе «Мотылек». Согласно уставу ГРУ второй номер отвечает за боеприпасы, а заодно за кормежку, поэтому поварские навыки Федора хороши не только его умением готовить седло барашка. Впрочем Шарлотта Карловна Коган, разведчица с полувековым стажем, это знала и без меня.
– …И семь минут, Феденька, только не на быстром огне, ради бога. Я хочу, чтобы ребята поняли, что карп – это не только уха. Ты меня понял, Феденька? Сережа, доброе утро. Ты получил почту?
Шарлотта Карловна, или проще говоря Лотта, конечно, знала, что я получил ее почту, и электронную почту, и успел посмотреть новости. Она знала мой распорядок дня просто потому, что сама мне его составила и вручила когда‑то в первые дни нашего совместного пребывания в Оксфорде. Когда выяснилось «что вот этот мальчик тоже с нами поедет». Я тогда, помнится, подумал, что бабушка милая, но зря ее посылают с двумя такими оболтусами и хулиганами, как мы с Принцем, горько мы старушку разочаруем. Горькое разочарование и, правда, потом было, но не с ее стороны.
– Я получил почту, Лотта Карловна.
– А ты ее прочитал? Это глава из книги профессора Курамова.
– Какого профессора?
Лотта поправила не нуждающуюся в поправке кичку на затылке, провела рукой по белым волосам. Взгляд ее стал строгим, и я почувствовал, что кроме пары по поведению, мне светит кол по чистописанию:
– Профессор Курамов – один из известнейших исследователей горного Тибета и Гималаев! – торжественно сказала пожилая учительница, но вспомнила и о рыбке. – Не опаздывай, Сережа. И пусть ребята не опаздывают.
Все понятно, Лоте будет приятно, если мы оценим старинный баварский рецепт приготовления карпов. Жаль только, из ребят я сегодня один. А Василь Аксенычу Марютину, Министру нашему, учительница Коган за завтраком не обрадуется. Не любит, иронизирует, третирует. Должно быть, относится к школьному наставнику Тамары, как к собственному отражению в кривом зеркале противостояния Инновационников с Сырьевиками.
Кривое отражение это я обнаружил возле полигона для скалолазанья.
Все тот же школьник Сережа Вихорь обожал стенки гаражей, где от старости ли, от непогоды ли недоставало трех – четырех кирпичей. По щербинам так здорово забраться чуть повыше и висеть там, вздрагивая от мысли, что ты над Ниагарским водопадом. Я не хочу хвастать, но задолго до того, как Принц в своей обычной меланхолической манере брал призы по скалолазанью в Лозанне и Таренте, никто иной, как одноклассник Вихорь чуть ли не силой заставил его преодолеть стену сарая на задворках улицы Фурштадтской. И только потому, что договорились подсматривать за девицами, загоравшими в ту пору на соседской крыше.
Понятное дело, что переоборудование пансионата «Пуща» в пенаты Принца не могло обойтись без обустройства стены с выбитыми кирпичами и разбросанными в художественном беспорядке штырями. За которые так удобно цеплять страховочный трос. Стену оборудовали за процедурным корпусом. Там же, где помост для прыжков на мотоцикле, арбалетный тир, и деревянные колобахи – ножи втыкать.
На фоне этого и был замечен Василь Аксеныч Марютин. Я подошел шумно, нарочито вздымая ногами прошлогоднюю листву. Бывший министр, кругленький и потный после своей физзарядки, смотрел в высокое утреннее небо так же грустно, как недавно разглядывал брусья. И было очевидно, что он только о том и мечтает, как бы влезть на эту стену, и больше ничего ему неинтересно. В нашем Министре давно погиб актер погорелого театра. Ой, кто это листьями шуршит?!
– Сереженька!
Министром он был один лишь раз, по чьему‑то недосмотру, месяца три всего. Но привычку трясти руку при встрече, пока не отвалится, усвоил на отлично.