Ракия была густой, домашнего приготовления. Крепкая, не обжигала даже, а разъедала.
— Пеев, тебе жить осталось немного. Врать не станешь. Скажи, почему ты с ними? С русскими? Ты же из «сливок нации», мне во дворце говорили, что ты министром мог бы быть, если б хотел. Почему не с нами? С ними?
— Долгий разговор, Гешев.
— А я не спешу. Ты говори, говори...
— Коротко отвечу — не поймешь, а долго не стану— противно тебя видеть.
— Скажи — страшно, так вернее.
— Противно. Ты же человеческое потерял...
— Значит, не скажешь?
Пеев в упор посмотрел на Гешева. Прикрыл веками глаза.
— Запиши, Гешев, если хочешь: «В ответ на вопрос Николы Гешева обвиняемый Пеев виновным себя в действиях против своей родины не признал и заявил, что все, что делал, считал и считает правильным. Далее он заявил, что руководствовался в своих поступках исключительно интересами Болгарии, но не порабощенной, царской, а свободной страны, в которой навсегда будет уничтожено угнетение человека человеком». Все, Гешев. А теперь можешь вызывать Гармидола. Больше я ничего не скажу.
— А если и впрямь вызову? Не спеши на тот свет, доктор!
— Ты меня ненадолго переживешь. Революция уничтожит тебя, Гешев.
Гешев зевнул, перекрестил рот.
— Ску-учно, доктор. Думал, скажешь что-нибудь оригинальное. Тривиально изъясняешься... Ладно, иди досыпай. Завтра Владкова привезут, я тебе с ним очную ставку дам и с другими тоже. Пока ты спал себе на коечке, мы тут многих загребли. Сейчас сидят у Ангелова и говорят. Тебе, кстати, от них привет. Просили передать, чтобы ты не запирался. Ни к чему.
— Не знаю я никого!
— Знаешь! Ладно, подумай еще. Эй, секретарь, вызови конвой!
Увели... И снова ночь, черные мысли. Если не ломать комедию, если ответить себе самому с предельной откровенностью, то надо признать, что революция не призрак — надвигающаяся реальность. Пеев из тех, кто внес в нее лепту.
В служебном блокноте Гешев вывел аккуратными буквами: Пеев — Центр — фронты — коммунисты —
революция. Подчеркнул. Приписал: «Победы русских давали левым в Болгарии материал для пропаганды, а та подводила колеблющихся к выбору. Вина Пеева не укладывается в рамки ответственности за шпионаж. Она шире, и его надо судить как политика. Опасность его состоит еще и в том, что он является выдающимся человеком, способным влиять на людей из любых слоев и обращать их в свою веру».
Несколько месяцев спустя этот тезис, весь без изъятия, повторил в военном суде прокурор полковник Любен Касев. Исходя из него, Касев потребовал для Александра Костадинова Пеева расстрела...
14
...Борис III возвращался из ставки Гитлера. Свидание царя с рейхсканцлером «тысячелетней империи» прошло бурно. Гитлер, не стесняясь высоким саном гостя, кричал, что болгары предают его, и требовал отправки на фронт десяти полноценных дивизий. Борис, у которого не было надежных соединений, способных выдержать мало-мальски серьезные бои и не сдаться в плен русским, попробовал было убедить фюрера в нереальности требования, но успеха не добился и пришел к выводу, что имеет дело с человеком, не способным правильно понимать реальную обстановку. Такой пойдет на все: нарушение гарантий, оккупацию... Под конец встречи царя охватил страх, который ему не удалось скрыть, показалось, что немцы не выпустят живым, в лучшем случае — упрячут в камеру, закуют, замуруют заживо... Страх не покинул царя и на аэродроме, и тогда, когда самолет, эскортируемый «мессершмиттами», взял курс на Софию. Все думалось: сейчас произойдет самое жуткое, выплюнут свинец пулеметы истребителей эскорта, собьют, сожгут...
Царю стало дурно. Потерял сознание... Смерть...
28 августа над дворцом приспустили и подняли штандарт.
На троне воцарился малолетний Симеон II, от имени которого власть в свои руки взял регентский совет — генерал Михов, князь Кирилл и бывший премьер Богдан Филов. Пост министра-председателя занял Добри Божилов.
Перемены.
Все их ждали — одни с испугом, другие с надеждой.
Но ничего не изменилось. Гешев, целые сутки живший под гнетом мысли, что новое правительство совершит поворот на сто восемьдесят градусов и тогда люди, вроде Пеева, выйдут на свободу, а он, Гешев, и такие, как он, займут место в камерах, получил письмо от членов регентского совета с благодарностью за службу и просьбой не покидать «боевой пост и впредь с прежним рвением отправлять нелегкие обязанности, возложенные долгом перед людьми и историей». Филов и прочие не только отпустили ему грехи прошлые, но и выдали индульгенцию на совершение новых — бессрочную, за подписями и государственной печатью.
Это в известной мере скрасило для начальника отделения «А» и его шефа по ДС Павла Павлова, также сохранившего кресло в Дирекции, впечатление от двух сокрушительных ударов, нанесенных по полицейскому престижу.
Первый удар был получен из Берлина. Инспектор Верк, не добившись признаний Георгиева и не имея из Софии данных, уличающих болгарского стажера в шпионаже, вынес постановление о прекращении дела, освобождении Георгиева из-под стражи и выдворении его в страну подданства — Болгарию. Гешев сунулся было к Павлову с ордером на арест, но начальник дс, не колеблясь, разорвал бумагу на клочки. Духовный пастырь Симеона Филарет в день, когда Георги-
ев пересек границу царства, позвонил министру внутренних дел и мягким тоном, за коим угадывался металл, посоветовал, оставить чадо церкви Александра в покое. Филарет пошел дальше, не ограничившись только этим советом, и пожелал, чтобы министр, через подчиненных, помог будущему ученому завершить свой научный труд по теме «Организация дунайского речного транспорта в Болгарии», поскольку клевета недобросовестных чиновников из ДС помешала Георгиеву окончить его в Берлинском университете.
Павлов проглотил пилюлю: с Филаретом было опасно ссориться. Регенты регентами, но духовник царя мог при случае такое напеть в ухо венценосному ученику, что начальник ДС распростился бы с карьерой.
Гешев предложил:
— Установим наблюдение, на чем-нибудь Георгиев споткнется, и тогда...
Павлов не дал ему докончить.
— Лучше сразу пишите рапорт об отставке с пенсией! Нет, нет, Георгиев для нас больше не существует. Займитесь-ка Янко Пеевым, он на днях прибывает в Анкару. Это куда перспективнее.
Анкара... Недев, посвященный Гешевым в план ареста бывшего посла, выделил людей; двух сотрудников дал и Праматоров из отделения «В». Они должны были встретить Янко на аэродроме, посадить в машину и увезти в горы. Здесь, в заранее подготовленном доме, срочно оборудовали камеру со всем необходимым для допроса. Отсюда Янко Пееву предстояло выйти или после полного признания, чтобы следовать в Софию, или же — вперед ногами. Труп в этом случае предполагалось сбросить в ущелье в машине— обычная для извилистых горных дорог автокатастрофа.
Шофера посольства подменили поручиком из РО.
Янко Пеев, беспечный, с улыбкой щурящийся на солнце, сошел с трапа. Отыскал черный «хорьх» с известным номером, поблагодарил кивком, когда шофер открыл дверцу. Портфель с документами оттягивал ему руку, и шофер поторопился бережно перенять поклажу господина посла. Помог усесться поудобнее на стеганых шевровых подушках заднего сиденья. Мягко тронул «хорьх» с места.
Янко Пеев попросил отвезти его в посольство, но шофер ответил, что его превосходительство посланник в Анкаре отвел гостю загородный дом. «Наверно, хочет побеседовать конфиденциально,— подумал Янко.— Здесь, разумеется, мало что известно о токийских коллизиях и военных аспектах политики Хиро-хито».
Встревожившийся было неожиданным изменением маршрута, он успокоился и равнодушно уперся взглядом в спину шофера. Она была неестественно широкой, как у призового борца. Приплюснутые уши и могучая шея дополняли сходство. «Неприятный тип,— подумал Янко.— По-видимому, не только водитель, но и телохранитель. Что ж, в Анкаре всегда было неспокойно... восточные нравы...»
Размышляя об этом, он пропустил момент, когда две машины на полном ходу обогнали «хорьх», внезапно затормозили, перегородив дорогу. Взвизгнули тормоза. Шофер потянулся за пазуху, но тут же замер, остановленный резкой командой, отданной по-английски:
— Сидеть! Руки на колени! Не шевелиться!
Трое неизвестных окружили «хорьх», распахнули
дверцы.
— Господин Пеев? Просим выйти...
— В чем дело?
— Выходите, пожалуйста!
Янко выбрался с заднего сиденья, ступил на искрящуюся под солнцем дорожку, усеянную битым горным кварцем. Спросил:
— Может быть, вы объясните, в чем дело?
Моложавый мужчина в безупречном костюме ответил, понизив голос:
— Прошу пересесть к нам. Вам нельзя ехать в Софию. Понимаете почему? Временно разместим вас в Анкаре, а затем переправим в любую страну по вашему выбору.
Янко оглянулся: двое спутников мужчины в костюме из «тропикала» связывали шофера. Взяли с сиденья портфель.
По дороге Янко спросил:
— Чем вызвано все это?
— Вас хотели убить,— был ответ.— Сначала пытать, потом устранить.
Из Анкары, помывшись и приведя себя в порядок в номере маленькой, недорогой гостиницы, Янко позвонил болгарскому посланнику.
— Мой друг, прошу передать регентам, что я решил отдохнуть. Знаете, нервы. Поеду на воды, а потом поживу в Ираке. Станут ли числить меня или нет впредь по министерству иностранных дел — забота не из важных. Здоровье дороже.
Ночью на машине он уехал — не на воды, в Стамбул.
Гешев, прочитав телефонограмму из Анкары, позвонил Павлову и Недеву. Когда сошлись у него в кабинете, игнорируя старшинство в чинах, спросил обоих начальников с откровенной угрозой: из чьего аппарата произошла утечка сведений? Кто отвечает за провал — ДС или РО? После споров нашли козла отпущения, Праматорова. Павел Павлов устроил ему нагоняй, предупредил о «неполном служебном соответствии». Впрочем, это мало что меняло. Янко Пеев был вне пределов досягаемости, отыскать его не представлялось возможным, и Гешев, болезненно переживший анкарскую историю, отыгрался на арестованных. Всех их, исключая Александра Пеева и Эми-ла Попова, передали в руки Гармидола. Пеева и Эмила Попова Гешев по-прежнему трогать не решался, ибо приказ Доктора сохранял силу. Делиус считал, что в суде оба они должны выглядеть хорошо, видом своим опровергая распространяемые газетами мира сообщения о зверствах гестапо и охранок стран — сателлитов Германии.
— Вас беспокоит престаж? — спросил Гешев.
Делиус небрежно махнул рукой.
— Слишком мелко берете. Умейте за частным видеть общее и за вопросом, кажущимся вам всего лишь престижным, завтрашний день. Ваш, мой, наших единомышленников.
Яснее, пожалуй, нельзя было признать, что крушение «третьей империи» не за горами, и Гешев не стал развивать тему. Откланялся. Вернувшись к себе,
в дом у Львова моста, принял окончательное решение: «Надо умывать руки». Это было тем легче сделать, что регентский совет неоднократно запрашивал, когда РО и Дирекция полиции наконец передадут дело Пеева в суд? Гешев заготовил нужные бумаги и отнес их Павлову на подпись. Начальник ДС понял все с полуслова, вывел резолюцию: «Согласен». Директор полиции Антон Кузаров утвердил решение о переводе обвиняемых в Софийскую центральную тюрьму и о передаче материалов предварительного расследования военным властям. Одновременно он представил Николу Гешева к ордену — за образцовое несение службы.
Софийский централ.
Каторжный режим: минимум еды, минимум времени для прогулок, минимум квадратных метров площади в камерах.
Доктор Александр Костадинов Пеев перестал существовать. Появился заключенный номер 2840. Еще до суда лишенный всех прав — общечеловеческих и гражданских.
...Он целыми днями ходил по камере — взад — вперед, десять, пятнадцать, двадцать километров, заполненных мыслями. Память работала безотказно, и он извлекал из ее недр детали, письмена, которые, казалось бы, давно должны были стереться со скрижалей... Голос Испанца, его руки с нервными тонкими пальцами... Горшок с цветами на окне в пловдивском доме, где помещалась редактируемая им «Правда». Однажды горшок исчез, на его месте появился перевязанный трехцветной лентой пакет. В нем была бомба и письмо: «Даем три дня. Если не уберешься, взорвем редакцию». Фашистские террористы демонстрировали патриотизм — краски на ленте повторяли краски национального флага... А какой номер телефона был в конторе? 40-36. А дома? 4-20-64... Нет, не забыл! И лица друзей — Форе, Эмила, Янко, Сашо Георгиева — не утеряли отчетливости черт. Он видел их так, словно друзья были рядом, шли вместе по дороге, проделываемой им от угла до угла, километр за километром... С ними он беседовал — мысленно, разумеется. Говорил с Эль, давал советы сыну, как жить, как добиться того, чтобы не было стыдно ни за один миг, из отмеренных тебе судьбой. «Слушай, Митко! Ни один человек не может существовать без идеалов. Надо только различать идеалы подлинные и мнимые. Надо уметь отмести красивую формулу, пустопорожнюю фразу об абстрактном благоденствии или, скажем, о всеобщем братстве и взять себе как руководство для дела те философские категории, которые насыщены конкретным содержанием... Ты не понял? Хорошо, я буду конкретнее. Марксистско-ленинская философия — вот единственная наука, дающая нам истинные идеалы, достижение которых выведет человечество из тупика... Слушай, Митко!..»
Он останавливался, обрывал себя. Сын не услышит, а написать нет возможности. По-прежнему не дают ни бумаги, ни карандаша. Заявить протест? Кому!
Пеева давно не допрашивали. Не было ни очных ставок, ни вызовов к прокурору, хотя тюремное начальство известило, что дело перешло из ведения Дирекции полиции и РО в производство полковника Любена Касева. Юридические нормы предусматривали новые допросы и иные следственные действия для обоснования обвинения, но у полковника Касева, очевидно, имелись свои взгляды на законность, и он решил, что формальности не имеют значения. Значит ли это, что приговор предрешен? Возможно... 681-я статья и положения Закона о защите государства — смертная казнь... «Готов ли ты, Сашо?.. Да. Я готов и спокоен».
Перемена декораций в правительстве Пеева не обольщала. Добри Божилов был ставленником Фило-ва, а тот играл в регентском совете первую скрипку. Пеев помнил их обоих: угрюмый, с волевой складкой у рта, Филов и суетливый Божилов, с округлыми жестами и безвольным подбородком. У этих курс не изменится. Их мессия — Адольф Гитлер, и только он один. Значит, процесс пойдет по заранее заготовленной схеме, и единственное, что следует попытаться сделать,— хоть как-нибудь облегчить участь товарищей. Стоять намертво: «я и Эмил — вот и вся группа. Остальные — жертвы полицейского оговора. А Владков? Злополучное штатное расписание, похищенное им в штабе полка,— роковая ошибка!—дает Касеву возможность требовать смертной казни и для Владкова. Как его спасти! Молодой, совсем мальчишка еще...»
В Дирекции полиции Гешев привел Владкова на очную ставку. Не лицо у парня было — маска. Синяя, вздувшаяся. Синяки, бугры, шрамы... Спросили, указав на Пеева: «Узнаешь этого господина!» Тот ответил: «Впервые вижу».— «Ты же ему передал штатное расписание полка!» — «Передал, кому следует. А кому — не скажу. Пытайте — не скажу».
Пеев закусил губу, резко встал.
— Гешев! Дай парню сесть! Вызови врача. Неужели не видишь — он еле держится!
— Обойдется. Думай лучше о себе, доктор.
Владков благодарно посмотрел на Пеева.
— Спасибо. Я сильный, не упаду.
Все ты держишь в себе, память! И руки Испанца, и изуродованное лицо Владкова, и каштаны на бульваре Дондукова, сладко пахнувшие в пору цветения. Здесь ты гулял с Эль, в маленькой сладкарнице покупал пирожные, шел куда хотел: в Борисов сад, в кино, домой, на окраину, к шоссе, ведущему на Ви-тошу... Было и не было.
А что будет?
В первой декаде октября полковник Касев наконец соизволил вспомнить о формальных нормах закона. Прибыл в тюрьму, вызвал Пеева в допросную, раскрыл папочку.