Во дворе было шумно и суетно. Множество построек – конюшня, кузница, кухня, дома слуг, советников и приближённых к князю самураев.
Прочие, рядовые, расселялись со своими семьями вокруг крепости или в деревнях поодаль, как, например, папа Ясукити.
В мирное время, уже давно забытое, они собирали налоги с крестьян, подыскивали строительных рабочих для возведения мостов или укреплений, управляли поместьями или товарными складами, за что и получали жалованье от князя.
Ну, а во время войны то и дело выступали вместе с остальными самураями в походы – близкие и дальние – против других князей. Куда прикажет господин?даймё, туда и направляли свои мечи, копья и луки.
Даймё – означает «великое имя». И каждый воин?буси обязан оберегать и возвеличивать имя своего господина.
Сяку Кэн тем временем разглядывал тенистый сад на берегу пруда, где находились вольеры с диковинными птицами и животными, которых содержали для развлечения гостей.
Но, конечно, особенно выделялся на крепостном дворе дом господина Фарунаги, слегка напоминавший многоэтажный бисквитный торт. Пожалуй, он был лишь немногим меньше пагоды буддийского монастыря, зато куда пышнее.
Перед домом на площадке собрались юные самураи, только что закончившие здешнюю школу боевых искусств. Хотя им было по пятнадцать лет, они казались Сяку Кэну очень важными и совсем взрослыми.
Теперь они принимали новые, воинские, имена, оставляя в прошлом детские, из которых выросли, как из первых своих кимоно.
Им сооружали мужскую причёску – выбривали волосы со лба до макушки, а на затылке заплетали косичку?магэ. Пропитав её особой помадой, укладывали на голове кончиком вперёд.
Странный, конечно, вид! Хотя, наверное, и в этой причёске был какой?то потаённый смысл, доступный настоящему самураю.
Затем на преклонённые головы водружали остроконечные, вроде воронки, шапочки?камури. Их следовало носить только во время особенно торжественных событий. Вот как сейчас, когда молодые самураи принимали клятву воина – «в любое время и везде мой долг обязывает меня охранять интересы моего владыки. Этот долг – позвоночник нашей неизменной и вечной религии бусидо».
– Клятва?то для самураев, конечно, одна, а чести на всех не поровну, – заметил папа. – У кого тяжёлый мешок, а у кого – пыль на дне кармана.
Наконец, под завывание труб и барабанный бой знаменитый учитель Фукаи вручил каждому два меча, знаки нового сана, – длинный и короткий.
О, меч – душа самурая! Меч для воина?буси – и отец, и ребёнок, и брат, и жена. Только хозяин знает сокровенное имя своего меча. Самурай расстаётся с ним лишь тогда, когда душа покинет тело.
– Это церемония гэмпуку, – тихо сказал папа. – Настанет день, тебя посвятят в самураи, и я буду счастлив. Но знаешь ли, сынок, меч самурая – живое существо. Я чувствую, когда мой меч печалится, а когда распевает весёлые песни. У него не лёгкий характер. Он нехотя, с трудом выходит из ножен. Сознаюсь, я не погубил ни одного человека. Я отпускал тех, кому следовало бы отрубить голову, потому что ненавижу убийство. Пусть лучше заколют меня, чем я лишу кого?то жизни. И меч мой согласен со мной.
Сяку Кэн понял, почему родился в семье самурая Ясукити. Он заглянул папе в глаза, стараясь передать ему всю любовь к этому миру, прошлому, будущему и настоящему, полученную недавно от Ганеши. И с удивлением впервые заметил, что у его сурового с виду папы глаза тёплые и ясные, не хуже слоновьих.
Семнадцать ударов меча
Церемония гэмпуку закончилась.
Дожидаясь, покуда господин Фарунага соизволит принять их, Сяку Кэн истомился. Ерзал, вертелся, порываясь к вольерам со зверями и птицами, которые манили сладкими голосами. На миг ему показалось, что среди пятнистых оленей мелькнул красный зонтик и толстый живот Ганеши.
Но тут к ним подошёл отец Ноздри, старый самурай по имени Дзензабуро.
Он был хром и кос. А на лице его столько шрамов, похожих на иероглифы, что из них легко складывалось какое?нибудь пятистишие, вроде:
Ни раем, ни адом
меня уже не смутить.
И в лунном сиянье
Стою непоколебим –
Ни облачка на душе…
Ходили слухи, что в своё время он выдержал бой с тридцатью воинами из рода Асикаги. Причём одним ударом меча смахивал сразу по две, а то и по три вражеских головы.
Приятель Ноздря долго отрабатывал этот удар на кочанах капусты, уничтожив как?то деревянным мечом целую грядку. Тогда ему здорово влетело от старших братьев – Сакона и Наики.
Дзензабуро был в парадном наряде. На его накидке?хаори красовались пять фамильных гербов – белые единороги, символы справедливости. Он подмигнул Сяку Кэну и завёл дружескую беседу с папой Ясукити.
Краем уха Сяку Кэн слышал, что старый самурай дурно отзывается о князе.
– Награбленное богатство вскружило его слабую голову, – говорил Дзензабуро. – Он позабыл о чести самурая. Постыдно иметь столько денег, жить в роскоши и желать всё больше и больше. Порядочность и справедливость покинули его дом. И я скажу ему об этом прямо сейчас. Но если мои слова не тронут его, не облагоразумят, ты знаешь, что мне остаётся!
У папы Ясукити лицо будто окаменело. В солнечный день, среди шума и праздничной суеты, он сидел, как скала, укрытая холодным туманом. Наверное, сразу понял, что ни о какой школе для Сяку Кэна уже не может быть и речи, что всё это глупости в сравнении с делом старого самурая. Руки его побелели, сжав рукояти обоих мечей.
Да, самурай всегда верен своему господину, а если не согласен с ним, остаётся одно – уйти из жизни, совершив сеппуку. Только так можно оспорить князя, доказать свою правоту.
Сеппука – это, по сути, то же самое, что харакири! Разница лишь в звуке, с которым меч разрывает ткани. Иной раз слышится более мягко – сеп?ппу?ка. В другой куда жёстче – ххар?ракк?кирри.
Так или иначе, а воин вспарывает себе живот, как бы говоря: «Я открываю обитель своей души! Судите сами, насколько она чиста перед вами»!
Папа Ясукити поглядел в единственный глаз Дзензабуро:
– Вижу, ты готов к окончанию пути в этом мире.
Старый кривой самурай не успел ответить, поскольку на двор в окружении свиты вышел князь Фарунага.
Сяку Кэну показалось, что это чёрная пятиярусная пагода в парчовом раззолоченном халате едет по земле на скрипучих колёсиках. Лицо его было тупым и тяжёлым, как сундук для хранения одежды. Навряд ли до него дойдут слова простого самурая.
Однако Дзензабуро неспешно приблизился к господину Фарунаге и заговорил тихо, спокойно, будто докладывал о сборе налогов в деревне. Сяку Кэн ничего толком не слышал, зато князь вдруг заалел, как осенняя листва, словно его отхлестали крапивой.
Он поднял тяжёлый посох и не то чтобы ударил, а просто лениво опустил на плечо старого самурая, вроде бы изгоняя, как жалкую дворняжку.
– Ты даймё! – воскликнул Дзендзабуро. – Но имя твоё ничтожно. Оно изъедено червями! И я выплюну его, как гнилую вишню!
– Подавишься, скотина! – взревел Фарунага, – Ты пень кривой! Ты даже не достоин выбрать смерть!
И он взмахнул рукой, точно стряхивал гусеницу или червяка.
В мгновение ока старого самурая окружили только что посвящённые юнцы в остроконечных шапочках.
О, недаром знаменитый Фукаи день за днём обучал их шестнадцати основным ударам меча – вниз, вверх, наотмашь и по дуге! Мечи проворно выскользнули из ножен, отбрасывая по двору солнечных зайчиков. Вверх, вниз, наотмашь и по дуге! Будто бы стальной кристалл внезапно вспыхнул всеми гранями, пронзая старика каждой своей вершиной.
Все пять единорогов на хаори порозовели, и Дзензабуро беззвучно повалился на землю. Но лицо его не исказилось – ни тени, ни облачка боли и смертной муки. А старые шрамы, казалось, сложили прощальные строки:
У извилин быстрых рек, по которым плыл тогда,
У извилин быстрых рек, не минуя ни одной,
Всё оглядывался я на далёкий край родной.
Много раз, несчётно раз оборачивался я.
Ни в этой жизни, ни в давнишней Сяку Кэн своими глазами не видел ничего подобного. Разве что в кино. Он оглох, онемел и лишь смотрел, как единороги всё более наливаются краснотой, распухают, вот?вот ускачут вслед за душой своего хозяина.
Возможно, так бы и случилось, если бы господин Фарунага победно не придавил их своей тяжёлой ступнёй.
Также пели птицы, и полыхало на небе солнце. Прошла рядом смерть – легче пуха она! – и разве что?то произошло в мире?! Куда больше перемен после дождя, не говоря уж о тайфуне.
Или Сяку Кэн просто не замечает, не чувствует пока, что на самом?то деле всё?всё изменилось и никогда не будет прежним. Покатился камешек с горы, а за ним уже грохочущая лавина, так что, когда затихнет обвал, и не узнаешь знакомой местности.
Сяку Кэн краем глаза заметил, что папа поднялся со скамьи. Наклонился и сказал, улыбнувшись:
– По дороге сюда я так глупо себя вёл, передразнивая птиц и прыгая, подобно зайцу. Надеюсь, мой меч не оскорблён таким поведением. Он простит меня за всё, да и ты не будешь вспоминать обо мне со стыдом. Ты знаешь, мой мальчик, те, кто встречаются, рано или поздно расстаются.
Он провёл рукой по лицу Сяку Кэна, будто хотел убрать пелену с его глаз. Повернулся и пошёл к телу Дзэнзабуро.
Его не останавливали. Ясукити всегда был верен господину Фарунаге, в этом никто не сомневался. Приблизившись, он кивнул князю, будто извиняясь. Выхватил длинный боевой меч?тати и одним лёгким, едва заметным движением отсёк Фарунаге ногу, попиравшую изрубленное тело.
Отряхнув с меча кровь, папа бережно вложил его в ножны и опустился на колени.
Достал короткий меч танто, не более одного сяку длинной, и вонзил себе в живот, проведя слева направо. Выдернув лезвие, он наклонился вперёд и завалился на бок рядом с красными единорогами.
Всё произошло так быстро, что никто во дворе и ахнуть не успел. Господин Фарунага, опираясь на посох, пошатывался, как подрубленная пихта, но не терял равновесия. Стоял на одной ноге, как цапля, и с удивлением разглядывал отрубленную. Он, похоже, ещё не понял, что с равновесием у него теперь большие сложности.
Сяку Кэн вдруг отчётливо вспомнил, как в тридцати шести годах Дракона от нынешнего злосчастного дня ему вырезали аппендикс. Хоть и под местным наркозом, а до тошноты больно! Вот и сейчас он побледнел, ему стало дурно, ноги онемели, а на голову будто набросили плотную чёрную сетку, через которую и дышать?то невозможно. Попытался приподняться, но сознание медленно начало уплывать куда?то в сторону – то ли налево, то ли направо, волнообразно.
Некоторое время перед глазами ещё мелькали вперемешку сцены из двух его жизней. Последнее, что он увидел – это слоновье лицо Ганеши под зонтиком. Затем появились какие?то крылатые длинноносые существа, подняли и понесли по воздуху так быстро, что смотреть и чувствовать уже не было сил.
Легче пуха
Первым, кто узнал о событиях в доме господина Фарунаги, был Ушиваки?Ноздря.
Неизвестно, каким образом. То ли случайно подслушал вечернюю беседу бонз в монастыре, куда вести доходили странным путём, – всё, что происходило в округе, отображалось в бронзовом зеркале, висевшем в Зале покоя. То ли прочитал в третьем глазу мудрости на лбу огромного Будды Амиды.
Ноздря так мчался в деревню, что даже забыл поклониться оленям в бамбуковой роще.
Старшие братья Сакон и Наики выслушали его, не задавая вопросов. Если их лица сохраняли до этой поры юношескую абрикосовую мягкость, то теперь резко проступила голая твёрдая косточка.
– Собирайтесь, – сказал Сакон. – Мы достигнем поместья Фарунаги в час Змеи. Это хорошее время для катаки?ути. Возмездие втройне свято именно в этот час, с семи до девяти утра.
– Погодите, я предупрежу о беде маму Сяку Кэна! Наверняка увечный даймё пошлёт к ней своих самураев! – крикнул Ноздря, выбегая из дому.
– Вот и хорошо! – кивнул Наики. – Не будем его дожидаться. Совсем ещё мальчик! Пусть рубит капусту деревянным мечом.
Они оседлали лошадей и поскакали прочь от восходящего солнца, стремясь обогнать свои длинные тени. Был ли у братьев какой?нибудь план? Да вряд ли они представляли, как будут действовать. Просто их самурайские мечи стонали в ножнах от несправедливости.
Сакон и Наики гнали коней, не глядя по сторонам, иначе заметили бы, как из реки выглянула выдра с человеческим лицом и долго провожала их взглядом. А это очень дурное предвестие!
Впрочем, братья ко всему были готовы. Когда не забываешь о чести самурая, и жизнь и смерть – легче пуха! Главное, слушать свою душу и свой меч.
Тем временем Ноздря уговаривал маму Сяку Кэна покинуть дом, и, хотя бы на время, укрыться в монастыре.
– Ты знаешь – это невозможно, – спокойно отвечала Тосико, не переставая помешивать рис в котле. – Дух моего мужа Ясукити обязательно заглянет сюда. Что он подумает, не застав меня дома? Это огорчит его! Да и Сяку Кэн непременно рано или поздно вернётся. Вот, погляди, вернулась же, наконец, наша кошка Микэшка – цела и невредима! – Она налила молока в миску и показала глазами на короткий кинжал за своим поясом. – Не беспокойся, Ушиваки?тян, я сумею себя защитить. Спасибо тебе и прощай – у меня ещё много забот по хозяйству.
Прибежав к себе и не застав братьев, Ноздря присел на огороде и едва не разрыдался – такая навалилась на него тяжесть. Он почувствовал себя ужасно одиноким, никому не нужным, ни на что не годным.
Кружился и порхал в воздухе тополиный пух, оседая на землю и сбиваясь в некоторое подобие длинных, чуть шевелящихся драконов, покровителей долины Ямато.
Не понимая, что теперь делать, Ноздря долго смотрел на этот небесный пух и на нежные пионы, которые расцветали вокруг дома. Любимые цветы его мамы. Возможно, сейчас она вместе с отцом любуется ими из далёкой Чистой земли.
Он ещё не знал, что и оба его брата, Сакон и Наики, уже на пути к той Чистой земле.
На лесной дороге, где накануне Сяку Кэн увидел среди деревьев пузатого Ганешу, на них напали две дюжины самураев из охраны князя Фарунаги.
Схватка была яростной и короткой.
Стальной дубинкой с крюком на конце вырвали меч?тати из рук Сакона. Серп, раскрученный на длинной цепи, впился Наики между лопаток.
– Пусть я на крючке, – прошептал он. – Однако карпа из пруда ещё замучитесь тащить.
И разрубил одного из нападавших от плеча до пояса, а другому отсёк голову.
– Кроши их, брат, как наш Ноздря капусту! – подбодрил Сакон, орудуя коротким мечом так лихо, что тот казался длиннее длинного, не менее шести сяку, и доставал противников, когда те не ожидали.
В тишине леса, пронизанного солнцем, одна за другой обрывались, как хрупкие побеги батата, жизни людей. Многие из них не более двадцати раз любовались цветением лотоса. Да было ли кому до этого дело?
Лишь белка тревожно зацокала на кедре и перебежала по стволу на другую его сторону, чтобы глаза не видели.
Где же сейчас Будда Амида? Почему не остановит эту бойню? Или не достаточно душ в Чистой земле и в смрадной преисподней?
Наики еле отбивался, стоя на коленях, не в силах подняться. Сакон, весь окровавленный, почти вслепую, продирался к нему, как медведь сквозь бурелом. Голова его была пробита кистенём, в груди торчали две стрелы, а в бедре засело копьё.
Однако мечи их не унывали! Даже странно, но они отражали удары и наносили всё новые и новые, калеча и убивая нападавших. Они вбирали в себя последние силы Наики и Сакона, чувствуя, что скоро остынут и превратятся в бездушную сталь. А пока они пели!
Кончался час мщения, час Змеи. И хоть им не удалось добраться до господина Фарунаги, зато слуги его получили сполна.
Песня мечей оборвалась вдруг. Братья лежали рядом, и лица их вновь обрели абрикосовую нежность. Недостойно самураю покидать этот мир с гримасой ненависти или отчаяния. Сакон и Наики просто исполнили свой долг, и не было злобы в их сердцах.