ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
Глава первая
О том, как на них посыпались напасти
На заре третьего дня плаванья рулевой на «Пинте» почувствовал, что гребной штурвал легко вертится в его руке, не испытывая сопротивления воды. В испуге он закричал. Вахтенный матрос бросился будить Пинсона. Мартин-Алонсо выбежал из своей каюты взъерошенный, но совершенно бодрый. Он подскочил к штурвалу, подёргал его. Руль был сломан.
Матросы окружили Пинсона тесной толпой. Пинсон всё ещё возился со штурвалом, рассматривал место излома. Дерево было крепкое, было непонятно, как могло случиться несчастье.
— Это предзнаменование, дурной знак, — сказал красавчик Раскон и поцеловал свой большой палец, чтобы предохранить себя от беды.
Пинсон в ярости повернулся к нему. Раскон отступил и скрылся за матросскими спинами. Пинсон приказал принести верёвки и закрепил ими руль.
Но днём верёвки ослабли, руль снова раскачало, а к вечеру «Пинта» дала течь. Пинсон сам облазил всю каравеллу. В трюме, за ящиками и бочками с провизией, он нашёл дыру в обшивке. У дыры были ровные края, дерево было крепкое — очевидно, его пропилили ручной пилкой. Пинсон позвал корабельного плотника, сам стоял над ним и смотрел, как он заделывает дыру..
Матросы, уже не стесняясь Пинсона, говорили о том, что сама судьба против плаванья, что это снова предзнаменование и что лучше было бы повернуть, пока не поздно. Раскон кричал:
— Не увидеть нам ни Индии, ни Палоса! Зря поплыли. Не доплывём.
— Мы-то доплывём, — грозно сказал Пинсон. — Мы доплывём, но боюсь, что ты этого уже не увидишь.
— Кому суждено утонуть, того не повесят, — нагло ответил красавчик.
— Нет, бывает. Бывает, что сперва повесят на мачте, а затем бросят труп в море.
Тогда Раскон побледнел и сказал:
— Я тут при чём? — и поскорее ушёл.
Полуразрушенная «Пинта» едва двигалась. Пинсон переправился на «Санта-Мари» и доложил Колумбу о своих подозрениях и опасениях.
— Мы высадим всех бездельников на Канарских островах, — обещал Колумб, — и постараемся заменить «Пинту» другим кораблём. До Канарских островов доберётесь?
— Если ничего нового не произойдет, доберусь, — хмуро ответил Пинсон.
Колумб пошёл проводить гостя. На пороге Пинсон споткнулся; Колумб поддержал его за локоть и внимательно посмотрел на него.
Пинсон изменился за эти недолгие дни. Уверенный в себе, жизнерадостный и крепкий толстяк, он как-то обрюзг, нижняя губа опустилась и тяжёлые брови неподвижно лежали над переносицей. А Колумб ходил радостный и помолодевший, тщательно одевался, и морщины у рта и на лбу разгладились.
— Вы верите в предзнаменования? — спросил Пинсон, уже собираясь сесть в свою шлюпку.
— Верю, — сказал Колумб и засмеялся. — Я верю, что настойчивость и отвага — предзнаменование успеха.
— Да, если так, — задумчиво сказал Пинсон. — Хорошо вам на «Санта-Мари» с такими людьми, как капитан Кoса!
— На Канарских островах мы переменим вам и корабль и людей, — снова обещал Колумб. — Держитесь, Мартин-Алонсо!
Еле-еле ползли корабли, и всё же они двигались вперёд. Через три недели на горизонте показались желанные Канарские острова. 24 августа проходили мимо Тенерифа.
Побережье Тенерифа было уныло и дико. Чёрные и серые потоки застывшей лавы громоздились складками. Зелень была сожжена солнцем и вулканами. Знаменитый и грозный Тенерифский пик вздымался над островом, уходя снежной вершиной в облака.
Ночью вдруг ветры стихли и беспомощно опали паруса. Море забурлило. Корабли повернулись вокруг своей оси. Люди проснулись, задыхаясь от недостатка воздуха. Они в ужасе увидели, что пик стоит в огне и небо пылает. Внезапно вихрь устремился с вершины горы, подхватил корабли и погнал их в открытое море. Над вершиной поднялся огненный столб. Мгновенье он был неподвижен, потом расширился и разлился потоками пламени. Пошёл каменный дождь. Раскалённые камни, шипя, падали в море. Всю ночь люди молились, плакали и кричали о смерти и гибели. Таким страшным казалось им это извержение, как будто никто из них, плавая в Средиземном море, не видал извержений вулканов.
К утру буря стихла, и корабли пристали к острову Гран-Канария.
Глава вторая
О том, как они коротали время на море
Ветра не было. Уже четыре дня корабли неподвижно стояли в виду Ферро, последнего из Канарских островов, и не могли ни войти в гавань, ни удалиться от неё. Паруса висели неподвижные. Вода была тяжёлая и гладкая, как разлитое масло, — ни волн, ни ряби. И корабли тяжко покачивались с борта на борт и не в силах были двинуться, как пригвождённые.
Изнурённые жарой и неподвижностью, матросы полураздетые валялись на баке и бранили на чём свет стоит море и небо, корабли и самих себя.
— Две недели простояли на этой Канарии, а теперь опять стоим. Что бы нам раньше отплыть — и штиль бы нас не застал, — вяло сказал один из матросов.
— Тебя не спросили, толстячок Хуанито, — ответил другой, лениво поворачиваясь на живот. — Как можно было раньше уехать? «Пинта» вовсе разваливалась, надо было её заменить другим судном? Надо. А раз другого судна не нашлось, надо было её починить как следует? Надо. А крошка «Нинья» всё время отставала, надо было сменить её косые паруса на более ёмкие? Тоже надо. А взять продукты и воду?.. Молчишь, то-то! Молчи, ничего умного не скажешь.
— Это место заколдованное, не иначе, — сказал старый матрос Валехо. — Мы отсюда никогда не сдвинемся. Века пройдут, а корабли всё будут качаться неподвижно.
— Нам еды нехватит на столько времени, — испуганно сказал Хуанито.
— Не волнуйся, толстяк, — ответил матрос Родриго де-Триана. — К тому времени наши бороды так отрастут, что, закинув их за борт, сможем мы удить на них рыбу, а подняв кверху, как в тенёта ловить птиц.
Матросы засмеялись, а Родриго, приподнявшись на локте, оглядел их презрительным взглядом и сказал:
— Чего вы смеётесь, оборванцы несчастные? Эх, увидала бы моя дорогая мать, как её сын валяется пузом кверху в таком дурном обществе!
— А чего она ждала? Что король тебя в зятья возьмёт?
— Знали бы вы мою жизнь, вы бы не так со мной разговаривали… — загадочно и скорбно сказал Родриго, и все закричали:
— А ты расскажи, расскажи! Время-то оно скорей пройдёт.
Родриго приподнялся, откашлялся и заговорил:
— Родился я под чистым небом, а оно выше, чем своды королевских дворцов, и нарядней, чем роспись их потолков, потому что каждый час меняет оно окраску и украшено то звёздами, то облаками, то тучами. А делал его сам господь бог, а это тоже чего-нибудь да стоит. Вместо ковров положили меня на самый мягкий мох, и, верно, десятки лет прошли, пока стал он такой густой и зелёный, а чем древнее ковёр, тем драгоценней. Вокруг моей колыбели благоухали все цветы андалузской весны, а королевские благовония — лишь жалкое им подражание. И в соответствии с этим великолепным местом моего рождения выбрали мне родители профессию. Когда мне пошёл пятый год, стал я проповедником, и, так как был умён не по летам, я это дело усовершенствовал. Потому что обычно проповеди начинаются с проклятий и гнева божьего, а затем уж говорится о милости и божьем милосердии. Я же прямо начинал с призывов к милосердию и милостыне, и лишь тогда, если в мою руку не кидали монетку, разражался гневом и проклятьями. Когда мне исполнилось девять лет, отец увидел, что я более склонен к светской жизни, чем к духовной, и предназначил меня к служению прекрасным дамам, что является главным рыцарским занятием. С утра уходил я туда, где в большом количестве можно встретить дам, а именно на рынок, и когда я видел, что какая-нибудь дама, несёт тяжёлую корзинку с провизией, я следовал за ней, чтобы попытаться услужить ей. А когда она ставила свою корзинку наземь, чтоб свободней было торговаться с мясником или огородником, я эту корзинку подымал и поспешно уносил подальше, навсегда избавляя даму от тяжёлой ноши. Так я подрастал, процветал, но оставался покорным сыном и жадно слушал родительские наставления. А этих наставлений было немного меньше, чем побоев, и несравненно больше, чем еды. Отец говорил мне: «Попадётся тебе счастье — хватай его обеими руками». Но однажды, когда я схватил обеими руками попавшуюся мне уздечку, меня самого схватили и запрятали под замoк…
— Врёшь, — перебил Хуанито, — за уздечку в тюрьму не сажают.
— К концу уздечки был привязан мул, и я нечаянно увёл его, унося уздечку, — объяснил Родриго и продолжал: — Так я и жил в этом королевском замке и питался за королевский счёт, а ходили за мной слуги, которым платят жалованье из королевской казны…
— Тюремщики? — сказал Хуанито.
— Не перебивай меня, — рассердился Родриго. — А то я забуду, что было дальше. А дальше было то, что прочли нам бумагу, а в ней говорилось, что кто пожелает принять участие в плаванье по морю Тьмы, тому будут прощены все преступления и приостановлены процессы. И хоть не знал я за собой никаких грехов, а подумал: «Набожные люди недёшево платят попам за отпущение грехов, а мне их отпустят даром, да ещё и жалованье приплатят». И так как я всегда был набожным человеком и заботился о своей душе, то я и очутился здесь.
— Как ты хорошо рассказываешь, — сказал Хуанито. — Даже жара перестала меня мучить, и как будто ветер освежил меня.
Но уже лоцман сзывал всех матросов свистком. Мачты изгибались и поскрипывали, и паруса надувались ветром. Штиль кончился.
Глава третья
О том, как им встретились магнитные скалы
Волосы на голове рулевого зашевелились и поднялись. Он протёр глаза. Нет, он не был пьян и он не был болен. Но магнитная стрелка, верный кормчий, надёжный друг, вела себя будто пьяная: она задрожала, заколебалась и сдвинулась. Под влиянием непонятной силы она отклонялась и указывала неизвестное направление.
«Магнитные скалы!» в ужасе подумал рулевой. Ему показалось, что холодный ветер прошёл над его головой. Корабль нёсся вперёд. Не было спасенья. Это магнитные скалы, ещё невидимые, грозно поджидали его в ночной темноте.
Колени рулевого подгибались. Он бросил управление — ведь всё равно гибели было не избежать — и пошёл будить капитана Кoса. Капитан, высокий худой старик, не понял спросонья, спросил:
— Какие магнитные скалы? — но тут же вскочил, накинул плащ и бросился к рулю.
Стрелка отклонялась, отклонялась… Капитан схватился за перила и прошептал:
— Беги буди адмирала. Я останусь у руля.
Рулевой бросился исполнять приказание. Но адмирал ещё не спал, и его не пришлось будить. Он сидел одетый и писал в большой тетради. Он записывал ночью то, что случилось во время дневного плаванья.
— Магнитные скалы! — крикнул матрос.
Адмирал захлопнул тетрадь и быстро вышел.
— Где? — спросил он.
— Прямо на севере, — задыхаясь, сказал матрос. — Они притягивают магнитную стрелку.
Колумб нагнулся над компасом и провёл рукой по глазам. Он скорее поверил бы, что его обманывают глаза, чем твёрдое его убеждение в невозможности этих скал. Но всё же стрелка отклонялась.
— Холодно, — сказал он.
— Это скалы притягивают нас, — ответил Кoса. — Увеличилась скорость хода, и оттого ветер. — Он замолчал и опять повис на перилах.
Колумб поднял глаза, привычно проверяя по звёздам путь. И тут он увидел, что Полярная звезда и север магнитной стрелки совпали, но сама Полярная звезда удалилась с обычного своего места.
Это было не ново. В течение многих бессонных ночей на острове и позже в Испании замечал он, что звёзды странствуют по небосводу, переходя из одного небесного дома в другой. Но это отклонение было сильнее всех виденных прежде. Может быть, ото произошло оттого, что сами они очутились теперь далеко от привычных морских дорог.
— Успокойтесь, — сказал Колумб холодно и уверенно, — никаких магнитных скал нет. Стрелка компаса не отклонилась, а следует за Полярной звездой. Сама же звезда изменила своё место, потому что мы подымаемся на выпуклость земли. Оттого и ветер похолодел, что чем ближе к вершине горы, тем холодней.
Капитан Кoса улыбнулся и выпрямился. Это объяснение было просто и понятно. Спокойным голосом приказал он рулевому держать тaк.
Уже уходя, Колумб обернулся и сказал:
— Незачем разговаривать об этом происшествии. Люди легковерны и могут испугаться предполагаемой опасности.
Затем он ушёл к себе, но долго ещё сидел без сна и раздумывал над непонятным явлением, потому что собственное объяснение казалось ему недостаточным. Он подумал, что эта линия отклонения, быть может, совпадает с линией меридиана и что в таком случае он нашёл новое и верное средство для определения долготы.
Он лёг и задёрнул зелёные занавеси кровати. Но он продрог от холодного ветра, и в голове беспрестанно вертелись мысли о том, что это наблюдение надо ещё проверить и что, повидимому, отклонение стрелки должно повторяться и увеличиваться. Наконец он заснул. Самое главное было то, что свидетелей магнитного потрясения как будто успокоило его объяснение.
Как только Колумб ушёл, капитан Кoса сказал рулевому:
— А теперь держи тaк, а главное, держи язык за зубами. Если хоть одна собака о том узнает…
И он тоже ушёл, но, тщательно заперев дверь каюты, на всякий случай собрал всё, что было у него ценного, и завязал в свой пояс.
Рулевой твёрдо решил никому ни о чём не рассказывать — уж очень выразителен был жест капитана.
Но, когда его сменили и он добрался до своей цыновки, он долго лежал, вздыхая и ворочаясь с боку на бок.
С соседней цыновки поднялась лохматая голова, и Родриго де-Триана спросил шопотом:
— Что ты кряхтишь, словно скупец, который ночью зарыл свои денежки, а проспавшись, забыл, где его тайничок — под грядкой с луком или в кладовке с чесноком?
— Не надо мне ни луку, ни чесноку, — прошептал рулевой. — Всё равно ничего не скажу. Можешь не спрашивать.
Но непонятным образом под утро уже на всех трёх кораблях знали, что ночью «Санта-Мари» видела вдали магнитную скалу, похожую на огромного ежа, ощетинившегося железными частями погибших кораблей. Лишь смелым манёвром удалось капитану Кoса избежать смертельного притяжения.
Никто не говорил о том вслух, но люди ходили подавленные, страшась этого спокойного и сонного моря, грозящего в любое мгновенье ещё неведомой гибелью.
Глава четвёртая
О том, как они плыли травяным морем
Первую плывущую по волнам траву увидел Ласаро — юнга. Шёл мелкий и тёплый дождик, воздух был ароматен, и этот ясный сентябрьский день напоминал андалузскую весну. Ласаро не мог найти себе места от тоски и весь день бродил вдоль борта, смотрел на эту бесконечную воду, лежащую между ним и родиной. И тут он увидел эту траву. Тонкий и стройный тростник лежал на волне, разметав зелёный султан своих листьев. Ласаро следил за ним, пока он не потерялся вдали. Из таких тростников дома вырезaл Ласаро дудочки.
Вечером пролетела трясогузка.
— Эта птица не отдыхает на море, — сказал старик Валехо: — на ночь возвращается она на сушу.
— Она не могла залететь с Канарских островов — они не залетают далеко от берега, — сказал лоцман.
Пловучих растений становилось всё больше. Они плыли то поодиночке, то сцепившись ветвями, будто маленькие плоты.
Наутро море стало зелёное, словно луг над глубокой трясиной. Плыли травы, похожие на те, что вырастают в расщелинах скал, и другие, напоминающие речные тростники. Некоторые поблекли и высохли, а иные сверкали такой яркой зеленью, будто их только что вырвали из земли. На одной из веток бегал маленький краб.
— Достаньте мне его, — приказал Колумб.
Юнга Ласаро спустился по канату, переброшенному за борт. Он коснулся босой ногой тёплой и густой воды и двумя пальцами ухватил ветку. Его втащили наверх, и он подал ветку адмиралу.
Колумб жадно и нежно смотрел на крохотного крабика.
— Такие гнездятся в прибрежных скалах. Когда протянешь к нему руку, он убегает бочком-бочком, прихрамывая, и зарывается в песок. Ты ловил крабов, мальчик?
Он положил руку на голову Ласаро, и юнга замер, счастливый и гордый этой неожиданной лаской.
— Ловил, ваша светлость.
Но Колумб уже забыл о нём и поспешно ушёл, унося ветку с крабом. Он опустил крабика в стеклянный бокал и прикрыл его листком бумаги. Потом позвал капитана Кoса и сказал: